| Приглашаем посетить сайт |
|
Бестужев-Марлинский (bestuzhev-marlinskiy.lit-info.ru)
|
"GQ"
апрель 2012 г.
Прошлый год, сообразно циклическому вектору движения российской истории, неожиданно актуализировал цитату из "Крокодила": "Эй, держите его, да вяжите его, да ведите скорее в полицию!" Что еще оставил в наследство потомкам Корней Иванович Чуковский? Да много чего. "Стопудовых купчих" вам, что ли, мало?
Чуковский - безусловно, самый диспропорциональный литератор в истории российской словесности. И даже не в смысле своего гренадерского роста или легендарного носа, который, как клюв Дональда Дака, безжалостно подминал под себя половину лица писателя (мультипликатор Геннадий Новожилов отмечал, что "как ни рисуй автора "Цокотухи", все едино, получится шарж"). Речь о несопоставимости длины его пера, марафонского забега писательской карьеры, продолжавшейся без перерыва семь десятилетий - с начала девятисотых по конец 60-х, - с тем, что из написанного Корнеем Иванычем действительно читают.
Он и сам прекрасно понимал, что так будет. Понимал - и потому, этот истовый критик, искал аналоги себе в своем бездонном литературном сундуке. Вот как Чуковский описывает свой диалог с Конан Дойлом, случившийся во время визита делегации Госдумы в Лондон в 1916 году:
"Я стал рассказывать ему, как русские дети любят его Шерлока Холмса. Один из присутствующих заметил с упреком:
- Сэр Артур написал не только Шерлока Холмса...
- Да, - сказал я, - мы знаем и бригадира Жерара, и Майку Кларка, и профессора Челленджера, но Шерлок Холмс нам почему-то милее...
Профессор Челленджер был героем двух его последних романов - "Затерянный мир" и "Отравленный пояс". Эти романы казались мне гораздо более художественными, чем иные рассказы о Шерлоке Холмсе. Я сказал об этом Конан Дойлу, и он кивнул своей большой головой.
- Я тоже так думаю, - сказал он. - О, если бы вы знали, до чего надоело мне считаться автором одного только Шерлока Холмса!"
И все-таки - если продолжать о Конан Дойле - и "Затерянный мир", и "Отравленный пояс", и тем более "Торговый дом Гердлстона" читают нынче чуть больше, чем повесть "Серебряный герб", монографию "Мастерство Некрасова" или даже мемуары "Современники". Дело, безусловно, в том, что, прожив жизнь в литературе, Чуковский так и не стал - и, как ни странно, не шибко стремился стать - собственно писателем. В качестве творческого пути он выбрал буйный пикник на обочине, нескончаемое чаепитие сумасшедшего шляпника, плодотворные экспедиции профессора Челленджера в иные творческие миры и в саму сердцевину языка. "Дедушка Корней" неоднократно отмечал, что любимой рифмой гениальных факсимилянтов-контрибьюторов его рукописного альманаха была рифма "Чукоккала" - "около".
Первым "около"-литературным жестом Чуковского было сочинение собственного имени. Незаконнорожденный сын питерского студента Эммануила Левенсона и служившей его семье полтавской крестьянки Екатерины Корнейчуковой, урожденный Коля Корнейчуков сильно переживал по поводу своего социального положения. Что немудрено - в числе прочих "кухаркиных детей" он был изгнан из пятого класса одесской гимназии. Еще больше он переживал из-за прочерка напротив графы "отец" в метрике. К слову, в прочих документах отчество Коли писали как хотели; перебывал он Васильевичем - по крестному, Эммануиловичем, Мануиловичем и Емельяновичем - по отцу, и даже, неизвестно отчего, Степановичем.
Под своим родовым именем Чуковский не опубликовал ни слова. Едва подвизавшись на литературном поприще, Коля-Николай разломал нелюбимую фамилию надвое - и вышел из пламени боевого крещения Корнеем Чуковским. К тому же - Ивановичем! То бишь отпрыском не зловредного Эммануила, оставившего его, трехлетнего, вместе с матерью, дабы комфортно жениться "по сословию", - но могучего собирательного Ивана, русского народа, давшего юному бастарду кров и тепло великой культуры. Мальчик Коля Корнейчуков, впрочем, из головы и сердца Чуковского так и не выветрился. Он еще скажет свое веское слово в обличье другого нахального пацана с аллитеративно-дактильным именем - Васи Васильчикова, народного героя, победителя ужасного Крокодила.
Дерзости, деклассированной наглости выходца из низов и возмутителя салонного спокойствия Чуковскому было не занимать с первых шагов в литературе. В 19 лет он дебютирует автором крупнейшей газеты "Одесские новости". В 21 год - направлен спецкором в Лондон. В столице Англии Корней с упоением манкировал прямыми обязанностями: "Корреспондентом я оказался из рук вон плохим: вместо того чтобы посещать заседания парламента и слушать там речи о высокой политике, я целые дни проводил в библиотеке Британского музея, читал Карлейля, Маколея, Хэзлитта, де Куинси, Мэтью Арнолда. Очень увлекался Робертом Браунингом, Россетти и Суинберном". Кстати, инглиш сей автодидакт поневоле выучил самостоятельно, по книгам. Еще через два года, весной 1905-го, Чуковский перебирается в революционный Петербург: печатает статьи, посещает броненосец "Потемкин", редактирует сатирический журнал "Сигнал". Попадает в тюрьму, освобождается благодаря усилиям легендарного адвоката Грузенберга, бежит в деревню от повторного следствия.
предельно аргументированный и интеллектуально изощренный стиль становится притчей во языцех. Чуковский бесконечно рецензирует, выступает с лекциями, переводит Уитмена и Уайльда, издает книгу за книгой. Его боится - и мечтает задобрить - вся литературная братия обеих столиц, от неуверенных в себе дебютантов до матерых мэтров. Чего стоит хотя бы рекомендация от Василия Розанова (которого Чуковский нещадно критиковал, но и ценил всемерно): "Блестящий оратор, чарующая дикция, язвительная, часто умерщвляющая критика. Как о таком не говорить... "Ты, батюшка, всех съешь, у тебя аппетит волчий". Литераторы стали очень бояться Чуковского. "До кого теперь дойдет очередь". Все ёжатся и избегают быть "замеченными" умным, зорким критиком. "Пронеси мимо"... Но Чуковский зорко высматривает ёжащихся".
Тот же Розанов проницательно отметил главный недостаток молодого Чуковского - суженность его критического зрачка, навязчивое внимание к деталям: "Чуковский все вращается в каких-то мелочах, в истинных, но мелких частях писателя и писательской судьбы и дара. Он подходит к человеку, отвертывает фалду сюртука и кричит всенародно, что у него пуговицы не на месте пришиты, а иногда, что и "торчит прорешка", и даже торчит предательский уголок рубашки через него. <...> В Чуковском есть что-то полицейско-надзирательское, роющееся "в документах". Это же свойство Чуковского-литературоведа отмечал - в куда более "полицейско-надзирательские" времена - другой его оппонент, Надежда Константиновна Крупская. Вот что писала ленинская вдова на страницах "Правды" в 1928 году по поводу статьи Чуковского "Жизнь Некрасова": "Все это мог писать только идейный враг Некрасова. Мелкими плевками заслоняет он личность "поэта мести и печали".
Забавно, что эти же "мелкие плевки" Чуковский периодически направлял на себя. Правда, только в тех случаях, когда речь шла о фигурах, в литературное величие которых Корней Иванович верил свято. В его мемуарах есть занятный эпизод с участием Маяковского. Могущественный КИЧ встречает совсем еще юного ВВМ в бильярдной и читает ему свои переводы Уитмена:
"- Занятно! - сказал он (Маяковский. - Прим. ред."плоть". Тут нужна не "плоть", тут нужно "мясо":
Уверен, что в подлиннике сказано "мясо".
В подлиннике действительно было сказано "мясо". Не зная английского подлинника, Маяковский угадывал его так безошибочно и говорил о нем с такой твердой уверенностью, словно сам был автором этих стихов".
Чуковский подсуропил автору "Облака в штанах", харизме и напору которого противостоять, при всей эрудиции и опытности, не мог. В уитменовском оригинале ("I will not touch my flesh to the earth, as to other flesh, to renew me") имеется в виду как раз чуковская плоть, а не маяковское мясо. Как бы то ни было, но внимательность к назидательному слову более талантливых современников привела критика-суперзвезду в чертоги избранных российской словесности. Дело было в 1916-м, в поезде на Куоккалу, куда Корней Иванович вез Горького к Репину. Алексей Максимович, пожаловавшись по ходу беседы на деградацию литературы для детей, предложил младшему коллеге написать "длинную сказку в духе "Конька-Горбунка".
"Крокодил" - первый в декалоге непревзойденных киндер-футуристических "сказочных" коллажей Чуковского. "Крокодилу" было суждено оккупировать собой уникальную хронологию. Чуковский печатал ее в течение года в журнальчике "Для детей" (приложении к взрослой "Ниве"): начал в конце 1916-го при царе, продолжил до и после февральской и закончил сразу после октябрьской. Ничего подобного "Крокодилу" русская детская - да и не только - литература доселе не знала; в том, что это чудо сотворил он, смакователь и критикан, переводчик и не-писатель, есть высшая правда. Настоящая, без сюсюкающего снисхождения к своему читателю детская литература - это ведь сразу и недо-, и сверхлитература; виртуозный дайджест (и пастиш) высоких стилей, свободная от взрослых условностей игра в искусство, вдохновенная и ненавязчивая стилизация, сублимация дара, не знавшего других путей выхода.
Чуковский в своих сказках не просто играл; он шаманил, захлебывался своей погруженностью в поэзию прошлого и настоящего, верещал, воркотал, куркулился и нежился. В танцующих куплетах-"лесенках" "Мойдодыра" и "Бармалея" звучало сумасшедшее полиритмическое многоголосье (и отголосье) всей русской поэзии разом - высокой и анонимной, от Лермонтова и Некрасова до Блока и Маяковского, от шансона и романсов до лозунгов трех революций и крупногабаритных шрифтов театральных тумб. Десяток сказок Чуковского, написанных в 20-е годы (начатый "Крокодилом", законченный "Айболитом"), запросто равновелик урбанистическим фантасмагориям Аполлинера и Маяковского, механическим балетам Леже, Мэн Рэя и Миро, блуждающим по неевклидовым линейкам букашкам-мутантам Мельникова. Бешеная, сбивающая с ног - и с толку! - сюрная мультипликация! Подчиненная воле победившего пролетария декорация расшарниренного мира в духе "Мистерии-буфф"! Юмористический кубизм! Слетевшая с полок - и с катушек - кухонная утварь "Федорина горя"! Дадаистическая звукопись "Путаницы"! Сновидческий эгофутуризм "Телефона"! Что и говорить, эти тексты нужно печатать не на картонках "Детиздата" с идиотскими иллюстрациями суриковских троечников, а в сопровождении коллажей Лисицкого и Родченко.
Сказки Чуковского - это полнометражные экспериментальные литературные мультфильмы; даром что многостаночник Корней был еще и одним из первых российских кинокритиков. Тынянов писал, что "с появлением "Крокодила" детская поэзия стала близка к искусству кино". Так и есть - чуковским Микки-Маусом был Крокодил, переходивший из сказки в сказку, как из серии в серию, и менявший, подобно Терминатору или Ганнибалу Лектору, амплуа со злодейского на геройское по прихоти своего создателя. Соответственно, два первых советских мультфильма - "Сенька-африканец" и "Тараканище" (оба - 1927) - были сняты по мотивам сказок Чуковского. Не говоря уж о том, что третья часть "Крокодила" - готовый сценарий анималистического фильма катастроф вроде "Планеты обезьян". Перечитайте!
В той же, процитированной выше статье в "Правде" Крупская феерично подметила, что "вместо рассказа о жизни крокодила ребята услышат невероятную галиматью", а также "Крокодил" ребятам нашим давать не надо... потому, что это буржуазная муть". Стартовала кампания против "чуковщины", закончившаяся обещанием Корнея Ивановича больше сказок не писать, а заняться сочинением идеологически правильного эпоса "Веселая колхозия". "Колхозию" он, разумеется, не написал. Зато сочинил еще несколько сказок - так себе (про Топтыгина, "Одолеем Бармалея" и "Приключения Бибигона"). Разумеется - на дворе давно стояла другая эпоха, преломление которой приводило к куда более плачевным художественным последствиям.
Из тех книг, которые Чуковский написал уже в амплуа "дедушки Корнея" (полемическую литкритику он забросил почти сразу после революции - задор выскочки из низов в стране, состоявшей из куда менее разборчивых экземпляров того же социального типа, быстро растерял остроту), неспециалистам можно порекомендовать, пожалуй что, только одну. А именно - искрометное исследование детского языка "От двух до пяти", куда Чуковскому удалось тихой сапой протащить целую кладовую уморительно абсурдистской звукописи. "Каждый ребенок от двух до пяти - гениальный лингвист", - писал дедушка К. Соответственно, вся литературная работа Чуковского, та самая "длинная нить" творчества, в отсутствии которой его когда-то упрекал Блок, - это книги-размышления о языке. "Шум, стихия языка, наверное, самое глубинное, что нам осталось. Он был его лесничим", - писал Вознесенский о своем переделкинском соседе.
"Вавилонская башня и другие древние легенды". История о вавилонском смешении языков (главным героем которой - как и остальных "древних легенд" - был шизофренический персонаж "волшебник Яхве") была для него первоочередной в библейском генезисе. Чего удивляться - добрую половину писательской энергии Чуковский посвятил переводам.
Иногда он был даже слишком рачителен в своей "языковой" работе. "В пору моей еще допечатной жизни, - продолжает Вознесенский, - стихи мои лежали в редакции "Москвы". Пастернак попросил Чуковского заступиться. Тот мгновенно написал в журнал. Стихи не пошли, понятно. Но не в этом дело. Пастернак смеялся потом: видно, "Корнюша" написал слишком обстоятельно, докопался до сути и этим вспугнул издателя".
Этим "вспугнул издателя" (читателя?) легко объяснить ту самую диспропорциональность наследия Чуковского. Равно как и его непреходящую славу самого популярного - и парадоксального - детского поэта. Славу, которая завязалась промеж двух русских революций и, можно не сомневаться, переживет все следующие. "Я написал двенадцать книг, и никто на них никакого внимания. Но стоило мне однажды написать шутя "Крокодила", и я сделался знаменитым писателем. Боюсь, что "Крокодила" знает наизусть вся Россия. Боюсь, что на моем памятнике, когда я умру, будет начертано "Автор "Крокодила". А как старательно, с каким трудом писал я другие свои книги, напр., "Некрасов как художник", "Жена поэта", "Уолт Уитмен", "Футуристы" и проч. Сколько забот о стиле, композиции и о многом другом, о чем обычно не заботятся критики! Каждая критическая статья для меня - произведение искусства (может быть, плохого, но искусства!), и когда я писал, напр., свою статью "Нат Пинкертон", мне казалось, что я пишу поэму. Но кто помнит и знает такие статьи! Другое дело - "Крокодил".
Леонид Александровский
1910
Е. Венский, "К. Чуковский"
Леригия! Потому Бог у нас теперь какой, дозвольте узнать? Вроде "Лионского кредита", международный-с. А оно как полагается? Н-нет, дозвольте доложить, Бог он, брат, не Митрошка, понимает немножко. Вот Борис Зайцев тоже. Парочку пивца ербулызнем, месдамес. Чать я не Спиноза какая, чтобы что тому подобное... Рокамболь!.. Конкретный... Можно про западную литературу или, к примеру, Кнута Гамсуна. Je suis la petit bourgeoise, La petit ton qui qui, ton qui qui, qoi noise... Ловко давеча я этого намазал, Мишку Арцыбашева. Уж колошматил, колошматил я его... А на днях Сологуба тигусил. Может, лимонадцу? Я бы заодно вам раскатал под орех Саньку Блока.
1979
Леонид Филатов, "Вариации на тему сказки Корнея Чуковского "Муха-цокотухи" (пародия в стиле Бориса Слуцкого)
Мухи имеют совесть.
Вот вам простая повесть,
У одного главбуха,
Ползая на столе,
Бац - и нашла сто рэ.
Твердая, как зубило,
Строгая, как пила,
Муха так поступила:
<...>
1981
Александр Кушнер, "У меня зазвонил телефон"
У меня зазвонил телефон.
То не слон говорил. Что за стон!
И щелчки, и звонки. Что за тон!
<...>
- Вам звонят из Уфы. - Перерыв.
- Плохо слышно, увы. - Перерыв.
Не нашли мы, а вы? - Перерыв.
- Все труды таковы, - говорю. -
- Нет, простите, с кем мы говорим?
<...>
2006
Тимур Кибиров, "Кара-Барас!"
Идеал
Убежал...
Идеалы
Убежали,
Смысл исчезнул бытия,
И подружка,
Ускакала от меня.
Я за свечку
(в смысле приобщения к ортодоксальной церковности),
Свечка - в печку!
(в смысле возлагания надежд на светскую гуманитарную культуру),
Та - бежать
И вприпрыжку
<...>
2011
Дмитрий Быков (Гражданин поэт), "Селигерище"
Жил да был крокодил,
Гопотой руководил,
С активистками блудил,
- Приводите ко мне своих детушек!
Я из них крокодильчиков сделаю!
Им, рептилиям, везде теперь идиллия,
В Селигере стала ферма крокодилия,
Соблазняют высшей школой экономики,
Разрешают, как особенно доверенным,
Подтираться исключительно Пелевиным,
А за циника,
Добавляют на десерт
По два финика,
А тот, кто с врагом наиболее груб,
Вождём крокодилов целуется в пуп,
Самый страшный зверек -
Их зовёт уважительно нашими!
<...>
| Главная |