Андроникашвили-Пильняк Б.Б.: Метеор? Прометей?

"Литературное обозрение" №3
1999 г.

Пасхальное воскресенье в 1921 году пришлось на 1 мая. Корней Иванович послал свою дочку Лиду (Л. К. Чуковскую, тогда 14-летнюю) к Горькому с запиской, в которой просил его заступиться за неповинного учителя. Она пришла на Кронверкский проспект, дверь ей открыл рыжеволосый высокий человек. Горький, прочитав записку, сказал: "Этого можно будет добиться!" Затем он принес две рюмки и, чокаясь с Лидой, сказал: "Иисус воскрес!" "Воистину воскрес!" - ответила она.

Ее память сохранила многие детали этой встречи. Что она вошла через черный ход (парадные были заперты) прямо на кухню: что в кухне было холодно, хотя весна была ранняя, мама даже разрешила ей пойти к Горькому без пальто: что сам он вышел налегке из теплых комнат, там были гости: что, наконец, рыжеволосый человек, который открыл ей, провожая ее, на прощанье просил передать привет от Пильняка. "Запомнишь?" Я ответила, что запомню, эта фамилия была у меня на слуху, я читала его книгу.

О запертом парадном у Горького упоминается в дневнике К. И. Чуковского в записи от 22 мая 1921 года. "На слуху" Пильняк был из-за "Былья" (1920), в котором рассказы о противоречивых путях революции и своеобычная форма обратили на себя внимание публики и принесли автору некоторую популярность в литературной среде, и в большей степени из-за романа " Голый год", который был окончен 6 января 1921 года, передан Б. Пастернаком Горькому, им прочтен, одобрен, и был как открытие читаем впредь до выхода в рукописи (в том числе прочла его чуть позже Ахматова, получив рукопись от Е. Замятина). Горький принял в издании романа горячее участие, свел Пильняка с З. И. Гржебиным, с которым было решено, что роман выйдет одновременно в Берлине, Москве и Петербурге. По этим хлопотам Пильняк несколько раз приезжал в Питер, останавливался у Горького, с которым у Пильняка установились дружеские отношения. Как раз 1 мая 1921 года Горький подарил Пильняку второе издание своих "Воспоминаний о Л. Н. Толстом" с многообещающей надписью: "Борису Андреевичу Вогау с твердой верой в его большое будущее". Это было время их наибольшей близости.

К. И. Чуковский, тогда уже известный критик, роман, скорее всего по близости к Горькому, с которым общался почти каждый день, читал. К. И. Чуковский был членом редколлегии "Литературной газеты", в первом номере которой среди авторов были и К. И. Чуковский, и Б. А. Пильняк. Пильняк выступил с отрывком из "Голого года". Одновременно благодаря содействию Горького в альманахе "Дом искусств" был опубликован отрывок из "Голого года" под названием "Поезд № 57 смешанный". К. И. Чуковский жил в это время трудно. Постоянная изнурительная работа и погоня за куском хлеба для семьи изматывала его. Пильняку не легче: он живет в Коломне, у него для прокорма картошка в огороде и корова, ради которой он продал библиотеку. Еще труднее жить внутренне. 4 января этого же, 1921 года Корней Иванович, рассуждая о литературе, записывает: "Писатель должен быть коммунистом. Если он коммунист, он хорош. А не коммунист - плох. Что же делать писателям не коммунистам? Они поневоле молчат". Иногда у Корнея Ивановича возникают странные мысли: "Бесцельность, а не цель притягательны. Только бесцельностью достигнешь целей". И это не случайные мысли, он собирается писать книгу о бесцельности, делает для нее выписки из "Жизни Иисуса" Ренана. В 1906 году 7 июня он заносит в дневник: "Задумал статью о Самоцели. Люди симметричной души. Великая тавтология жизни: любовь для любви. Искусство для искусства. Жизнь для жизни. Бытие для бытия".

Но нет цели - значит, нет смысла? Такой необайронизм не мешал, однако, Корнею Ивановичу с жадным любопытством вглядываться в жизнь, во все се извивы и запутанности, ища всюду логику или хоть какое-то объяснение. Среди прочего большой интерес вызывают у него люди, которые, как метеоры, вырываются откуда-то снизу, из неизвестности и взмывают вверх. Спокойные, самоуверенные, всегда знающие, что им делать, с поступками, выводящими их в люди и делающими интересными для толпы. Он, корпя за столом, в поте лица добывает хлеб свои насущный, а они, плюя на форму и содержание, раскрашенные и в желтых кофтах, уверенно ходят по авансценам и ругают все и вся; женщины их обожают. У трудолюбивого, всегда в заботах Чуковского к ним интерес, как к циркачам: что еще вытворят, а главное, в чем природа их успеха, за что они нравятся. Пильняк как будто другой: он нормально одет, воспитан, не перебивает. Но у него нет сюжета. Более того: нет оценки. Неизвестно, описываемое им хорошо или плохо. Он рассказывает о событиях как-то безотносительно. Эпизоды живут сами по себе. Их можно переставлять и ничего в общем не меняется. Он, Чуковский, думал, что сюжет связан с героем, но оказывается - и с моралью: ведь каждый эпизод это часть мысли в ее развитии. У Пильняка же в "Голом годе" все происходит как будто на иной планете, хотя это тяжелые картины революции. И действительно: и так ясно, что убивать плохо, красть и разрушать тоже, чего показывать библейские прописные истины. Это как в кино, которое только показывает, но не допускает соучастия. Сюжета нет, чувств нет, а впечатление сильное. Все это странно. Человек из Коломны, а делает какое-то новое искусство, смыкающееся с западным. И никакого пиетета. Вчера, например, обласканный Горьким, он сказал про него:

- А Горький устарел. Хороший человек, но как писатель устарел.

В следующий раз они видятся, если судить по дневнику, в марте 22-го. Чуковский продолжает присматриваться к Пильняку: "Сюда, в Питер, приехали два москвича: Кусиков и Пильняк. Приехали на пути в Берлин. На руках у них были шалые деньги, они продали Ионову какие-то рукописи, которые были проданы ими одновременно в другие места, закутили, и я случайно попал в их орбиту: я, Замятин и жена Замятина. Мы пошли в какой-то кабачок на Невском, в отдельный кабинет, где было сыро и гнило, и стали кутить. После каторжной моей жизни мне это показалось забавно. Пильняк длинный, с лицом немецкого колониста, с заплетающимся языком, пьяный, потный, слюнявый - в длинном овчинном тулупе - был очень мил". Пильняк и Кусиков "пили на брудершафт на вы, потом на мы, заплатили 4 миллиона и вышли". Далее описывается, как на следующее утро Пильняк с Чуковским поехали к П. К. Губеру, который написал о Пильняке рецензию. В разгар веселья Чуковский узнает, что в соседней комнате умирает Дорошевич, и навещает его.

Тут сказалась разница в авторитетах, а вернее всего, в поколениях и в образе жизни. "Дорошевич никогда не импонировал мне как писатель", - пишет Чуковский, - "но в моем сознании он всегда был победителем, хозяином жизни". Чуковский словно отрезвел. "Мне стало трудно вернуться к тем, пьяным и ".

Здесь, как в капле воды, отразилось главное противоречие жизни Чуковского: преклоняясь перед одними кумирами, он должен был жить и плясать с другими, удачливыми, - качество, которое он при своей многотрудной жизни не любил. На смену прежним кумирам пришли другие.

Следующая их встреча, если придерживаться дневника, состоялась 29 сентября 1922 года. В этот день (по старому стилю) Пильняк родился. Однако в это число он праздновал свой день рождения до 1920 года, потом всегда 12 октября.

"Вчера я был у Анненкова - он писал Пильняка. Пильняку лет 35, лицо длинное, немецкого колониста. Он трезв, но язык у него неповоротлив, как у пьяного. Когда говорит много, бормочет невнятно. Но глаза хитрые и, даже в пьяном виде, пронзительные. Он вообще жох: рассказывал, как в Берлине он сразу нежничал и с Гессеном, и с советскими, и с Черновым, и с Накануневцами - больше по пьяному делу. В этом "пьяном деле" есть хитрость - себе на уме; по пьяному делу легче сходиться с нужными людьми, и нужные люди тогда размягчаются. Со всякими кожаными куртками он шатается по разным "Бристолям", - и они подписывают ему нужные бумажки. Он вообще чувствует себя победителем жизни - умнейшим и пройдошливейшим человеком. " - Я с издателями - во!" Анненков начал было рисовать его карандашом, но потом соблазнился его рыжими волосами и стал писать краской - акварель и цветные карандаши. После сеанса он повел нас в пивную - на Литейном. И там втроем мы выпили четыре бутылки пива. Он рассказывал берлинские свои похождения...".

как он танцует на улице. Нет, определенно преуспевающие новые люди и их методы не по душе Чуковскому. Анненков - петербуржец - ему ближе.

Чуковский продолжает зорко наблюдать за Пильняком. Чувствуется, что он вызывает у него интерес. На следующий день (30 сентября) записывает, что в Детском театре на "Горбунке" встретил Пильняка и Всеволода Иванова, которые явились туда за датским писателем Аидерсенем-Нексе и повезли его в "Дом Искусств". "В "Доме Искусств" на субботе Серапионов был устроен диспут об искусстве. Андерсен оказался банальным и пресным, а Пильняк стал излагать ему очень сложное credo. Пильняк говорил по-русски, переводчики переводили не слишком точно. Зашел разговор о материи и духе (Stoff und Geist), и всякий раз, когда произносили слово штоф, Пильняк понимающе кивал головой. Замятин был тут же. Он либеральничал. Когда говорили о писателях, он сказал: да, мы так любим писателей, что даже экспортируем их за границу. Пильняк специально ходил к Зиновьеву хлопотать о Замятине...". И там же Чуковский отмечает, что "вся борьба Замятина бутафорская и маргариновая".

По-видимому, Чуковский чуток к фальши и не любит позы, то есть разницы между тем, как человек смотрит на себя сам, и тем, как он выглядит со стороны. Зоркими и хлесткими характеристиками как раз и интересен дневник Чуковского.

14 февраля 1923 года он в Москве. "Крокодил", "Красная новь" - целый день прошел в хлопотах. На следующий день читал в Доме Печати, откуда с Анненковым, Пинкевичем, Пильняком, направился к В. В. Каменскому. А 16 февраля Анненков, Пинкевич, Каменский, Пильняк собрались у Чуковского. Чуковский пишет: "У меня большая грусть: я чувствую, как со всех сторон меня сжал сплошной нэп - что мои книги, моя психология, мое ощущение жизни никому не нужно".

Дальше идет разбор пьес, которые ему удалось посмотреть: "старательно, но плохо", "вещь стала отвратительно трескучей". Чуковский не в ладу с собой и эпохой, и естественно, что преуспевающие люди непонятны ему.

"Круг", в котором печатались наиболее талантливые авторы. У Чуковского записано: "На следующий день я был у Пильняка, в издательстве "Круг". Маленькая квартирка, две комнатки, четыре девицы, из коих одна огненно-рыжая. Ходят без толку какие-то недурно одетые люди - как неприкаянные - неизвестно зачем - Буданцев, Казин, Яковлев и проч. Все это люди трактирные. Пильняк со всеми на ты, рукописей ихних он не читает, не правит, печатает, что придется. В бухгалтерии - путаница: отчетов почти никаких. Барышни не работают, а болтают с посетителями - особенно одна из них, Лидия Ивановна, фаворитка Пильняка. Деловой частью ведает Александр Яковлевич Аросев - плотный и самодовольный. В распоряжении редакции имеется автомобиль, в котором чаще всего разъезжает Пильняк. Я с Пильняком познакомился ближе. Он кажется шалым и путаным, а на самом деле - очень деловой и озабоченный. Лицо у него озабоченное - и он среди разговора - в трактире ли, в гостях ли - непременно удалится на секунду поговорить по телефону, и переход от разговора к телефону у него незаметен. Не чувствуется никакой натуги. Он много говорит теперь по телефону с Красиным, хочет уехать от Внешторга в Лондон. Очень забавна его фигура, длинное туловище, короткие ноги, голова назад, волосы рыжие и очки. Вечно в компании, и всегда куда-нибудь идет предприимчиво, с какой-то надеждой".

Пильняк в славе. Знается с крупными людьми, вхож в высокие кабинеты. У него масса подражателей, к нему сходятся "девять десятых" новой прозы, он мэтр. Его решающего слова ждут авторы весьма преуспевающего издательства. Кстати, "Круг" процветает, и не совсем понятно, как мог Чуковский узнать, что бухгалтерия запутана, а Пильняк печатает, "что придется". Сохранилось несколько писем Пильняка Воронскому, в которых он внимательно и скрупулезно разбирает произведения и даже стихи, вносит замечания по составу номера или книги, а также по обшей политике издательства. Да и не могло бы издательство просто существовать, а тем более быть притягательным, если бы оно не производило тщательный отбор.

"Красной нови" или сам Воронский. Во всяком случае, уже через неделю Пильняк пишет Чуковскому письмо.

Коломна, Никола-на-Посадьях,

7 марта 1923

Дорогой Корней Иванович!

Шлю Вам 43 обо мне статьи и заметки: ради Бога, когда используете, - перешлите в Коломну, жене моей Марии Алексеевне Вогау: эти заметки - ее собственность.

"Новой Русской Книги" за 1922 год. - там есть обо мне почти в каждом №, начиная с Ремизова, кончая Ященкой и мной, - и там приметны все колебания отношений ко мне; "Утренники" № 2 - там обо мне местах в четырех, в биографиях авторов, отзыв о "Гол. Годе", мое письмо о "Накануне", "Дом искусств" (Павлов - Замятин). "Печать и революция" за 22 год - Полонский и Асеев; Красная новь - за 22 год; Художеств. слово (Москва) - 21 год. № 2 - Брюсов; Новости литературы - Прага. № 1. 22 г.; "Сполохи", Берлин, 22 год. Газетные мелочишки у меня разбросаны по всем ящикам, - простите, не ищу их.

Целую. Не потеряйте.

У Вас есть мой "Голый год" и "Никола-на-Посадьях", - недостает "Смертельного манит"^*, - достаньте его у Федина (^*- второй том).

Судя по количеству отсылаемых статей и по тому перечню, который к ним предстоит добавить в Питере, работа замышлялась большая. Удивительно, как много тогда о Пильняке писали. Он был в центре внимания критики и вызывал много разных вопросов. Развитие литературы шло сложным путем, и Пильняк был одним из столпов ее. Естественно, что критик Чуковский не мог пройти мимо этого явления, при рождении и становлении которого он присутствовал.

"англичанин", знает английский. Письмо какое-то развязное по тону, не соответствующее их отношениям. Пильняк писал иногда в таком тоне, когда был особенно доволен собой.

Июнь 11, 23 г. London.

Russian Library Makaroff.

Дорогой, милай!

Думаем: как жить? Бургундское пьем за тебя и за всемирную литературу. Русский вопрос ужасен. Настроение превосходное. Романтика давит душу. Сердце пыжится, а князь нас ускоряет. Старая привычка. Почему? - Никто не понимает. Живем - в окружении Kings-college, Междунар. Клуб Писателей, Брит. Музей, речи, любовь, телеграммы и в конце, как мученический венец - Зинаида Венгерова - Ник. Никитин, т. е. я. Крепко - обнимаю.

Пьем. Мирский - опоздал на сто лет родиться! - Помирает.

Целую. - Пильняк.

Скрепили: Д. С. М.

Письмо трудно комментировать. Зинаида Афанасьевна Венгерова (1867-1941) - литературовед, знакома с Пильняком еще по Берлину. Какое она имела отношение к роману, здесь упоминаемому, - неизвестно. Позже, уже в России, Замятин говорил, что у Пильняка есть английская жена и она скоро приедет. Но она не приехала, и мы ее имени не знаем. Русская библиотека Макаровой, "светлое пятно", являвшаяся обетованным уголком для немногих русских в Лондоне, описана в ряде произведений Пильняка, в том числе в рассказе "Старый сыр". Здесь можно было купить книги, свежие русские газеты, встретиться с соотечественником. О библиотеке Макаровой писали многие эмигранты. В архиве Пильняка есть книжечка приказов адмирала A. C. Меньшикова с дарственной надписью. Но "настроение превосходное", и это главное содержание письма. Помимо экономической и статистической деятельности, которой официально заняты в Англии Пильняк и Н. Никитин, Пильняк еще пишет роман "Машины и волки", где раздумывает о дальнейших путях развития России и ее техническом прогрессе.

Вернувшись из Англии, где он пробыл три месяца, Пильняк снова усаживается за письмо Чуковскому. Чуковский в это время в Коктебеле, ознакомиться с письмом он сможет только по возвращении, 7 октября.

28 авг. 1923 г.

Карней Иванович, дорогой!

Снова Россия, тишина, воронье над разваленным городом, груды камней от кремлевских стен, крапива на стенах, болота в подвалах - в городе, а в поле - дичь, как при Алексее Тишайшем, паутинки в воздухе и наша поочья грусть, - и в душе и в мыслях сплошной "гашник", который все время, все туже и туже надо затягивать, чтоб - никаких истерик.

Поэтому письмо это - деловое, "бизнесное".

"Голый год", коий и появится в ее переводе в Англии. По моим соображениям получается нечто ужасное - Стивен Грээм (коего вы, д. б., знаете) свел меня с представителем американского "Издательства Столетья", и это издательство берет у меня "Г. Г." за 2 тысячи долларов, - но платит тогда, когда я представлю им рукопись в хорошем английском переводе и примечания к ней, т. к. без примечаний ни один американец ничего не поймет. Ни примечаний написать, ни подыскать переводчика, коий сумел бы перевести и комментировать, - я не имею возможности, - и вот "сэнс": не поможете ли Вы мне? - давайте работать на паях!

2/. Меня в России окончательно заклевывают, друзья не заступаются, и я решил сам за себя заступиться, - а для этого мне нужен тот тюк с отзывами обо мне, что лежит у вас; если он вам не нужен, пришлите его мне, пожалуйста.

В Коломне очень тихо, стол я поставил поперек комнаты, чтобы можно было писать на машинке, и сижу за ней днями, щелкаю, и щелкать так буду целую зиму, роман, - и буду очень скучать, - и пишу об этом сейчас к тому, чтоб, если у Вас будет досуг побывать в деревне, где не перевелись еще зубры, - очень, очень буду рад видеть вас в землях зубров!..

Тихо, вечер, тепло, орут на реке песни, пришел из города отец, хандрит. Прощайте, всего хорошего. Об Англии нельзя писать - надо рассказывать. Приезжайте! - А кипку лучше перес-(простите за перенос!) лать с нарочным, кто поедет в Москву. Жена моя - кланяться велела.

Руку жму крепко.

Напишите мне - как живете, как дела, - обо всем хорошем.

Пильняк вернулся из Англии другим человеком. Поездка расширила его кругозор. Вот тут и сказалась разница между ним и Чуковским. Он берется за главные решающие темы: революция, хозяйственное строительство, участие в них народных масс, преломление их через психику отдельного человека. Отсюда масштабность его мышления. Письмо дышит удовлетворенной усталостью после рабочего дня. Сейчас вечер, тепло, а впереди зима, работа над романом: уединение и отрешение.

Следующее письмо к Чуковскому он пишет в день, для себя знаменательный.

Карней Иванович, дорогой!

давал я Вам, в коей вырезки обо мне? Пожарности в ней нет никакой, но потерять ее мне не хочется. Сами, б. м., поедете в Москву или вот Замятин едет, или Александр Николаевич приедет, - пришлите ее и пришлите по адресу: Поварская, 26, кв. 8, - Ольге Сергеевне Щербиновской.

И меня теперь всегда в Москве найти можно, ибо теперь я московский житель. Постоянная, где ночую, но откуда выберусь, как квартиру найду, берлога - в Долгом переулке, на Девичем поле, 16. Но там я только пишу, адреса этого никому не говорю, - и найти меня можно на Поварской. Телефоны же: 2-32-39 и 60-85.

Скучно жить на этом свете! - подписываюсь под Гоголем.

Всего хорошего Вам, и всему, и Питеру.

Ваш Пильняк.

Александр Николаевич - Тихонов-Серебров. Письмо еще более сухое, чем предыдущее. Отношения явно идут на спад. Теперь их связывает только "кипка". Разочарования в несостоявшемся альянсе, кажется, нет. О Пильняке много пишут, посвящая ему и отдельные работы, и главы в книгах, и целые книги. Наверное, именно поэтому Чуковский не захотел присоединиться к общему хору. А может быть, потому что творчество Пильняка было действительно сложно для анализа. Все вещи Пильняка были разорваны, они не вписывались в общие правила и суть подходов и мировоззрения Пильняка была неясна. Во всяком случае, Чуковскому, с его пристрастиями к Чехову, Некрасову, английской литературе, с его взглядами, пусть спорными и субъективными, но ясными и понятными, творчество Пильняка не должно было быть близко. Разорванные куски в произведениях Пильняка продолжат жить своей жизнью, куда их ни переставь, имели какой-то свой смысл, который открывался "потом" и не открывался вполне. Чтобы писать о Пильняке, надо было оспаривать его литературное кредо, взгляды на судьбы России, - дело хлопотное и небезопасное.

Мы так и не знаем, была ли возвращена "кипка" и куда она делась. Ее роль, в конечном результате, была той, что она обнаружила разность, несовместимость Чуковского и Пильняка, разность их позиций и сферы интересов. Они пошли своими дорогами. До 26-го года в дневнике нет никаких упоминаний о Пильняке. В январе 26-го А. Н. Тихонов, приехавший из Москвы, привозит всякие сведения, и Чуковский среди них записывает, что "Пильняк хороший товарищ".

Еще проходят два с половиной года, Чуковский в сентябре едет в Кисловодск и в ЦЕКУБУ, доме отдыха интеллигенции, сразу встретил Ал. Толстого, который рассказал ему, что Пильняк не имел там никакого успеха.

Пильняк был в Кисловодске в июле-августе вместе с А. К. Воронским с лекциями (рассказывал о Японии) и чтением своих произведений. Воронский читал лекции о Пильняке. Пильняк к тому же писал повесть "Штосс в жизнь" о Лермонтове, занимался также решением судьбы Дома Верзилиных, связанного с именем Лермонтова. По этому вопросу он хлопотал в Москве и добился решения сделать в доме музей. Может быть, Пильняк и не имел успех, но дело было в другом. Пильняка нещадно били "На посту" и другие партийные органы, сам Сталин - он делал это крайне редко - выступил против Пильняка в печати, назвав его "попутчиком", который изображает "лишь заднюю нашей революции". Ничего этого в дневнике нет. Как нет и того, что А. Воронский только что возвращен из ссылки, что вокруг Пильняка год назад разразился скандал из-за "Повести непогашенной луны", которую будто бы инспирировал Воронский, и вот два опальных писателя едут вместе, не боясь последствий. Но в этом вины Чуковского нет. Он записывает - и то с отбором, - исключительно, что сам видит и слышит. Достоверность и нелицеприятность - его девиз. Все же жалко, что эти эпизоды литературной жизни им не отражены.

"Знамя", № 9) высказал предположение, что за границей Пильняку близок Дос Пассос. Художественные принципы Дос Пассоса такие же. В дневнике Чуковского есть этому подтверждение. В 1933 году Чуковский видел Пильняка в Тбилиси, был на его вечере во Дворце искусств: "Пильняк устроил беседу с местными писателями. Зал не вмещал всех собравшихся. Стояли в проходах, в прилегающих комнатах. Пильняку задавались вопросы, он отвечал остроумно и забиячливо. "Не всем же писать Клима Самгина"! Его спрашивали, как он относится к Дос Пассосу (в связи со статьей Горького, ругавшего Дос Пассоса как американского Пильняка)". Речь идет о статье Горького "О точке и кочке" ("Правда", 10 июля 1933), в которой говорится: "Некоторые искусники пытаются фабриковать рафинированную литературу, подражая, например, Дос Пассосу, неудачной карикатуре на Пильняка, который и сам достаточно карикатурен". Мы не знаем мнения о Пильняке и Дос Пассосе Чуковского, в дневнике они не отражены. Во всяком случае Дос Пассос приезжал в СССР в 1928 году, встречался в Ленинграде с Чуковским, но и этой встречи следов нет.

Эпопея с Пильняком и Замятиным, имевшая такое значение для общественной жизни в "переломный год", разгром руководства Всероссийского союза писателей, выход из союза писателей в знак протеста против травли Пильняка и Замятина, Ахматовой (причем Ахматова и Замятин близкие знакомые Чуковского, если не друзья) - все это не нашло в дневнике никакого отражения. В 1931 году 24 ноября Чуковский очередной раз в Москве. Он с К. Зелинским поехал к Пильняку: "За городом. Первое впечатление: страшно богато, и стильно, и сытно, и независимо. Он стал менее раздерган, более сдержан и тих. Очень крепкий, хозяйственный немец-колонист. Сегодня заедет за мной на своей машине - к Кольцову и возьмет меня обедать".

"За городом" - это ул. Правды, тогда 1-я ул. Ямского поля. Чуковский всюду прибавляет к Пильняку: лицо немца-колониста или просто колониста. Здесь "крепкий хозяйственный немец-колонист". Но что это значит? Хорошо это или плохо? Как это проявляется во внешности, в повадках - неизвестно. Просто ничего не значащая, расхожая фраза.

Обед у Пильняка настолько интересен, насыщен, что мы даем его без сокращений. Картина жизни Пильняка, запечатленная Чуковским, так ярка, что "кажется живой". Чуковский увидел Пильняка в новом свете. "7/XI. Вчера за мной заехал к Кольцову Пильняк - в черном берете, - любезный, быстрый, уверенный - у него "Форд", очень причудливой формы, - правит он им гениально, с оттенками. На заднем сидении его племянница Таня, круглолицая девочка 14 лет. По дороге выскакивал несколько раз: "Разрешите Вас на минуту покинуть!"

По дороге: "С писателями я почти не встречаюсь. Стервецы. "Литературная газета" - не газета. Авербах не писатель". Опять ловко, быстро и уверенно в гастрономич. магазин. Выбежал с бутылкой. В доме у него два писателя, Платонов и его друг, про которого он говорит, что они лучшие писатели в СССР, "очень достойные люди", друг - коммунист ("вы таких коммунистов никогда не видали"), и действительно этот странный партиец сейчас же заявил, что "ну его к чорту, машины и колхозы!), важен человек (?)" - сейчас же сели обедать, Ольга Сергеевна, американская дама с мужем, только что к нему приехавшая, Ева Пильняк и мы, трое гостей. Гусь с яблоками. Все мы трое - писатели, ущемленные эпохой. В утешение нам Пильняк рассказал легенду: какой-то город обложили контрибуцией. Горожане запротестовали, пришли, рыдая, к своему притеснителю. Он сказал: "Взять вдвое!.." Они в ужасе ушли домой и решили на коленях молить о пощаде. Вернулись к нему. А он: "Взять вдвое!" Они совсем обнищали, а он: "Взять вдвое!"

"Что, они смеются? Ну, значит, взять уже нечего".

Но, очевидно, с нас еще есть что взять, потому что мы не очень-то смеялись. Платонов рассказал, что у него есть роман "Чевенгур" - о том, как образовалась где-то коммуна из 14 подлинных коммунистов, которые всех не коммунистов, не революционеров изгнали из города - и как эта коммуна процвела, - и хотя он писал этот роман с большим пиететом к революции, роман этот (в 25 листов) запрещен. Его даже набрали в изд-ве "Молодая Гвардия" - и вот он лежит без движения. 25 печатных листов!

В утешение нам Пильняк повторил, что мы живем в атмосфере теней, что "Ф[едера]ция пролетарских писателей", на кой чорт она, только и держится закрытым распределителем, а таких писателей, как Фадеев и Авербах, нету; таких газет, как "Лит. Газета", нету. Чиновники, которые правят л[итерату]рой, хотят, чтобы все было мирно-гладко, поменьше неприятностей, и Канатчиков выразил идеал всех этих администраторов: - Вы бы не писали, а мы бы редактировали. Но писатели пишут, только не печатают: вот у Платонова роман лежит, у Всеволода Иванова тоже (под названием "Кремль" - не о московском)".

Во время обеда Пильняка стала бить лихорадка. Он принял лекарство, и все перешли в кабинет, на стене которого висел портрет Пастернака с нежной надписью: "Другу, дружбой с которым горжусь" - и внизу стихи, те, в которых есть строка: "И разве я не мерюсь пятилеткой". Чуковский пишет: "Оказывается, эти стихи Пастернак посвятил Пильняку, но в "Новом мире" их напечатали под заглавием "Другу". Тут заговорили о Пастернаке, и Пильняк произнес горячую речь, восхваляя его. Речь была очень четкая, блестящая по форме, издавна обдуманная - Пастернак человек огромной культуры - (нет, не стану пересказывать ее - испорчу - я впервые слыхал от П[ильня]ка такие мудрые отчетливые речи). Все слушали ее завороженные. Вообще у всех окружающих отношение к П[ильня]ку, как к ч[елове]ку очень хорошему, теплому, светлому - и для меня это ново, и ему, видимо, приятно источать теплоту, и ко мне он отнесся очень участливо, даже подарил мне галстух, так как я, по рассеянности, явился к нему без галстуха. Я ушел обласканный: американец подарил мне новые американские журналы, племянница ухаживала за мною. Пришел Глеб Алексеев, заговорил об алиментах - и я ушел. Ехать от Пильняка долго, в трамвае N 6, потом в трамвае N 10. Я ехал - и мне впервые стало легче - как будто, потому что впервые за весь этот год я услыхал литературный спор".

Ева Пильняк - неизвестна в пильняковедении. Скорее, это Евгения Тропик, которую вспоминает в своих записках об отце и ее отношениях с Пильняком Г. А. Воронская. Она приехала из Америки и пыталась в Москве что-то писать. Один ее рассказ в соавторстве с Пильняком был опубликован в "Красной ниве" Воронским. Основное здесь - это новое отношение Чуковского к Пильняку. Он, оказывается, и светлый, и теплый, и хороший. Как будто с глаз Чуковского спала пелена и он увидел то, что раньше упорно не хотел замечать. Новое впечатление от Пильняка Чуковского, конечно, было подготовлено длинной, высокой по накалу кампанией против Пильняка и Замятина, когда вдруг выяснилось их значение, а также их достойное поведение перед угрозами. Пильняк уже съездил в США, об этом свидетельствует "форд". Пильняк прощен, его широко печатают. Он состоит в переписке со Сталиным и Кагановичем. Чуковского, наверное, удивляет, что он не настроен мстительно и вообще прост.

В день рождения Чуковского они опять видятся: "Вчера был у меня Пильняк - по дороге от Гронского к Радеку. Я был болен. От бессонной ночи разболелось сердце - распухла левая рука, и я лежал, не вставая. Говорит Пильняк, что в Японию ему ехать не хочется: "я уже наладился удрать в деревню и засесть за роман, накатал бы в два месяца весь. Но Ст[алин] и Карахан посылают. Жаль, что не едет со мною Боря (Пастернак). Я мог достать паспорт и для него, но - он пожелал непременно взять с собою З. Н., а она была бы для нас обоих обузой, я отказался даже хлопотать об этом. Боря надулся, она настрюкала его против меня, о, я теперь вижу, что эта новая жена для П[астерна]ка еще круче прежней. И прежняя была золото: Боря у нее б[ыл] на посылках, самовары ставил, а эта..."

До оформления их брака Пастернак и Зинаида Николаевна жили летом одно время у Пильняка, поэтому Пильняк знал, что говорил об обузе. Чуковский продолжает: "Сегодня в ОГИЗе Пильняк ни за что, ни про что получает 5000 р. Он скромно заявил Карахану, что денег на поездку в Японию он не возьмет, но что у него есть книги - десять томов собр. соч. и было бы хорошо, если бы у него их приобрели. Карахан, подкрепленный С[талин]ым, позвонил Халатову. X. направил П[ильня]ка к Соловьеву, а Сол. сказал:

- Издавать вас не будем. Нет бумаги. Деньги же получите, нам денег не жалко.

И назначил ему пять тысяч рублей.

"Ничего себе изд-во, которому выгоднее платить автору 5000 рублей, не издавая его", - говорит П[ильня]к".

Отношения их все теплее. Оба писателя "врастают" в социализм. Пильняк - в качестве Фомы неверующего, убедившегося наконец в неизбежности "светлого будущего", Чуковский - детского писателя, на досуге занимающегося Некрасовым и Уолтом Уитменом. Они нашли свои ниши и более-менее успешны. Голос Пильняка после недавней кампании против него звучит убедительнее. Он взялся за капитализм, совершил триумфальную поездку по Америке, был в Голливуде, написал обо всем этом книгу "О'кей, американский роман", теперь собирается в Японию. Чуковский ведет культурную работу. Он не пропагандист, он культуртрегер. Его функция - придать облику советского писателя мягкость, детскость, культурность, гуманизм. Он смягчает формулу "Если враг не сдается, его уничтожают".

Чувствуется вновь возродившийся интерес Чуковского к Пильняку. В чем секрет его непотопляемости? Каким образом после жесткой травли он хорошо одет, ездит на "форде", издается и то и дело срывается за границу? Замятина, например, вообще перестали печатать, он замолк и уехал. Чуковский не знал, что идея нового имиджа Пильняка принадлежит ему самому. В письме к Сталину в декабре 30-го он сам предложил выпустить его за границу, чтобы он, якобы оклеветанный и оболганный, появился на литературных улицах Европы и Америки прекрасно одетым, веселым и преуспевающим. Сталину идея поправилась. Страна вообще шла к кристаллизации. Анархии, плюрализму и вообще вольномыслию приходили на смену единодушие и "одобрямс". На смену нэпу - уравниловка. О голоде на Украине и в Поволжье старались не говорить. В дневнике нет об этом ни слова. Скоро, скоро уже будут петь хвалу победившему социализму. Приехав вновь в августе 1932-го, Чуковский записывает: "У Пильняка на террасе привезенный им из Японии "Indian helmet" (тропический шлем. - Б. Л. -П.) и деревянные сандалии. Он и сам ходит в сандалиях и в чесучовом кимоно. Много у него ящиков из папье-маше и вообще всяких японских безделушек. В столовой "Русский голос" (американская газета Бурлюка) и "New Yorker". Разговаривая со мною, он вдруг говорит: "А не хотите ли увидеть Фомушку?" Ведет меня к двери, стучится, и - на полу сидит японка, забавная, обезьяноподобная. У нее сложнейшее выражение лица: она улыбается глазами, а губы у нее печальные; то есть не печальные, а равнодушные. Потом улыбается ртом, а глаза не принимают участия в улыбке. Кокетничает как-то изысканно и как бы смеясь над собой. Лицо умное, чуть-чуть мужское. Она музыкантша, ни слова по-русски, и вообще не по-каковски, зовут ее Ионекава Фумико, перед нею на ковре длинный и узкий инструмент - величина человечьего гроба - называется кото<...>

Показывая ее как чудо дрессировки, Пильняк в качестве импресарио заставил ее говорить о русской л[итерату]ре (ее брат - переводчик). Она сейчас же сделала восторженное лицо и произнесла: Пусикини, Толостои, Беленяки (Пильняк). Весь подоконник ее комнаты усеян комарами. Оказывается, она привезла из Яп[онии] курево, от которого все комары дохнут в воздухе. Тут же ее бэби-кото - на котором она упражняется. Сейчас я видел Ольгу Сергеевну, жену П[ильня]ка, она не могла заснуть, т. к. ночью струна в этом бэби лопнула. Расхваливая Пильнячью "O. K." ("О'Кэй". - К. Ч.), я сказал, что для меня она приближается к "Летним заметкам о зимних впечатлениях" Достоевского. П[ильня]к не читал этой вещи. "Я читал только "Идиота" - талантливый был писатель, ничего себе".

Фумико Йонэкава - музыкант с мировым именем. Пробыла в СССР четыре месяца. Жила у Пильняка. Это имело свои трудности. Например, причесываться ее возили в японское посольство. На ночь под голову для сохранения сложнейшей японской прически она подкладывала специальную скамеечку. Она дала концерты в Москве - в Клубе артистов, в Клубе художников (дважды), в МХАТе, в Большом (в Бетховенском зале, для труппы), в Политехническом. В Ленинграде - в Капелле и в Доме культуры. 27 октября Пильняк обратился с письмом к Л. М. Карахану, в прошлом послу в Японии, во время пребывания в ней Пильняка, а ныне замнаркоминдела, в котором, сообщая об окончании Йонэкава гастролей, "общественно-советских дел", как выразился Пильняк, просил оплатить ей международное купе до Токио и снабдить на дорогу пропитанием.

У Пильняка позже гостила еще американская актриса, которую Пильняк возил даже в свою Коломну, хорошо, наверное, представляя, какое впечатление произведет на жителей ветхозаветного города мулатка. Он бывал с ней и в Ногинске, б. Богородске, имея в машине целый интернационал - с мулаткой рядом сидела третья жена Пильняка - черноглазая грузинка, тоже актриса, Кира Георгиевна. Показав их жителям городка, до Коломны Пильняк жил в нем, он поехал за реку, к Байдукову, летчику из чкаловской тройки. С Фумико Йонэкава, гастролировавшей по всему миру, Пильняк виделся и в США. Ее брат - переводчик Пильняка. В конце 80-х годов его сын передал сыну Пильняка Б. Б. Андроникашвили-Пильняку рукопись "Повести непогашенной луны". Эта машинописная копия стала - на ней мелкие поправки Пильняка - автографом при суждениях о незначительных разночтениях в разных копиях.

Через год, и вновь в августе, Чуковский опять встретил Пильняка, и вновь в нестандартной ситуации. Он приехал пароходом из Крыма в Батум, затем в Тбилиси, а с вокзала прямо поехал в Муштаид - на детскую железную дорогу. Увидев там, а также в детском бассейне много показухи, он решил написать об этом в газету "Заря Востока", а там ему "сказали, что в Тбилиси - Пильняк". В тщетных поисках Чуковский добрел до гостиницы "Orient", где ему ответили, что тут, "в правительственных комнатах", остановился Пильняк. "Я пошел туда - и в обширной столовой увидел стол, накрытый яствами, - и за столом сидит сияющий улыбками Пильняк. Потом оказалось, что тут же присутствуют: , груз. еврей, написавший пьесу о еврейском колхозе, Заведующий сектором Искусства Наркомпроса критик Дудучава, драматург БухнихашвилиЛина Гогоберидзе, Замнаркомпрос Гегенава - и Евгения Влад. , б[ывшая] жена Пастернака, и др. Во главе угла сидел тамада Тициан Табидзе, осоловелый тучный человек, созданный природой для тамаданства. Он сейчас же произнес тост <...> за меня (причем, помянул даже мою статью о Шевченко, даже мою книгу "От Чехова до наших дней") <...> Когда мы вошли, разговор шел о Горьком - враждебный разговор. Пильняк, задетый статьей Горького, был очень утешен враждебностью некоторых тупоголовых литераторов к Ал. М. - Что сильнее Горького? - задал он загадку. - Смерть, - ответил какой-то старик. - Верно, верно! Слышите, Чуковский. - Стиль речей тамады был очень высокий: "Красота обязывает", "Красота спасет мир", "Святое семейство - Борис Пастернак, Борис Пильняк и Борис Бугаев", три человека, посетивших Грузию. Потом я понял сущность грузинского пира: число тостов равняется числу человек, сидящих за столом, помноженному на число стаканов. Табидзе пил непрерывно - и тосты длились часа 3,5. Потом появилась машина Наркома Берии еще прекраснее от его грузинского акцента. Табидзе, бывший символист русско-французского толка, осколок великой поэтической эпохи символизма, - и его пьяные стихотворные вопли были в духе 1908-1910 годов. Лицом он похож на Оскара Уайльда, оплывшего от абсента. Он уже лет десять "собирает материалы" для романа о Шамиле <...>"

На следующий день Чуковский был в Музее, а вечером 2-го сентября во Дворце искусств на ул. Мачабели, 13 Пильняк устроил встречу с местными писателями, о которой мы уже рассказывали. На этой встрече его спросили, зачем он написал "Красное дерево", на что он весело ответил: "Не всем же писать Клима Самгина!" Чуковский рассказывает далее, что "вдруг он (Пильняк. - Б. А. -П.) назвал мое имя. Я в давке и гаме, за дальностью расстояния, не расслышал, в чем дело - он пошел в публику, вытащил меня и поставил. Я стал читать свои сказки, - и публика приветствовала меня с такой горячностью, с которой меня не приветствовали никогда нигде. На след. день был обед у Тициана".

В эти дни, кончив с "общественно-советскими" мероприятиями, Пильняк занялся главным делом, из-за которого прилетел сюда; вместе с Тицианом, Натой Вачнадзе и ее мужем режиссером Николаем Шенгелая он выехал в Казбеги, в Дарьяльское ущелье. В прошлом году в театре Пильняк увидел девушку, в которую влюбился с первого взгляда. Познакомившись и сделав предложение, Пильняк, однако, получил отказ. Она оказалась древнего княжеского рода, моложе его на четырнадцать лет, грузинка. Она была против стремительного брака. Все, чего он добился, - это вернуться к разговору через год, подумав и проверив свои чувства. Спустя год он ехал в Казбеги, где неподалеку в ущельях она снималась. Она была киноактрисой, заявившей о себе в главных ролях в фильмах "Земля жаждет" молодого Ю. Райзмана и "Элисо" Н. Шенгелая. Все это описано в романе Пильняка "Созревание плодов". Роман вышел в 1936 году, когда Пильняк и Чуковский, в числе самых первых, переехали на дачи в Переделкино и там уже встречались ежедневно на прогулках.

"Был на лекции Пильняка 22/ХI. Пильняк объявил по всему народу, что будет читать "Америка и Япония". Теперь, ввиду признания Америкой СССР, Америка тема жгучая. Япония тоже. Народу сбежалось в капеллу множество, а он вышел на эстраду и стал рассказывать о Японии труизмы, давно известные из газет: вулканы, землетрясения, кимоно, гейши, самураи. Публика негодовала. До 11 1/2, он не сказал еще ни слова об Америке. В перерыве он пригласил меня ужинать, но я сбежал (с Шурой Богданович), т. к. скука была невыносимая. Уходя, публика говорила: он все это по "Фрегат Палладе" жарит...".

Лекции об Америке и Японии Пильняк читал много и долго. Интерес к этим странам был велик. Книги Пильняка, написанные по следам поездок - "О'кей, американский роман" и "Камни и корни" (вторая книга о Японии), выдержали несколько изданий и пользовались успехом.

29 марта 1935 года Чуковский записывает: "Кольцов почему-то советует, чтобы я не видался с Пильняком..." А 1 апреля, в день своего рождения, добавляет: "Странная у Пильняка репутация. Живет он очень богато, имеет две машины, мажордома, денег тратит уйму, а откуда эти деньги, неизвестно, т. к. сочинения его не издаются".

Это неверно. Пока еще Пильняка печатают. В 1933 году вышла книга "Камни и корни", рассказы почти в каждом номере "Нового мира" в течение всего 1934 года и в других периодических изданиях, а к 1935 году вышло целых два сборника рассказов "Избранные рассказы" и "Рождение человека". "Новый мир" также начал печатать "Созревание плодов". Его печатали, но ругали. Ругать Пильняка стало уже не модным, а обязательным. Кроме того, Пильняк получал за лекции и выступления. Мажордома тоже не было. Пильняк жил в это время странной жизнью в странном составе: старшие дети от первого брака, переехавшие к отцу из Коломны, мать второй жены, то есть бывшая теша, и новая семья. Мажордомом могла быть только мать О. С. Щербиновской. Совет "не видаться" мог быть дан потому, что Пильняк был все-таки в опале; его простили, но ненадолго.

В следующем, 1936 году они переехали в Переделкино и зажили недалеко друг от друга. Чуковский приходил к Пильняку по вечерам на костер: Пильняк любил читать вновь написанное товарищам. Чуковский об этом далеком уже времени вспоминал в феврале 63- го: "Кто-нибудь из внуков напишет роман "Переделкино", первая часть будет называться "Доисторическая древность", и в этой части будем фигурировать мы: Сейфуллина, Бабель, Пильняк, Лидин, Леонов, Пастернак, Бруно Ясенский и я - первые насельники Переделкина". 2 октября этого же года он включил Пильняка в зловещий список погибших писателей. Пильняк мог быть назван первым, потому что Пильняк был председателем данного кооператива.

"Была у меня очень собранная и целеустремленная миссис Рек, пишущая книгу о Пильняке". Вера Рек, профессор из Канады, выходец из Одессы, умерла в конце 80-х. Она ездила по всему миру, собирая сведения о Пильняке. Это она мне прислала около 30 снимков дома в Шанхае, в котором жил Пильняк, организовывая Общество Русско-китайской дружбы.

Эпоха репрессий тоже никак не отражена в дневнике. Когда писатели жили в смертном страхе, разговаривали шепотом и то и дело оглядывались по сторонам, когда носили по дачному поселку опросные листы, требующие осуждения банды двурушников (Пятакова, или Бухарина, или раньше Зиновьева), писатели выглядывали из окон. Если к ним не заходили, они безошибочно знали, что не в фаворе. Погибли Артем Веселый, Бабель и еще другие обитатели Переделкина. Пильняка взяли в день рождения малолетнего сына под предлогом, что Ежову нужно якобы посоветоваться с ним. Жену его взяли через месяц, все было конфисковано и разграблено.

Прошли годы, наступила эпоха реабилитации. Для получения справки приехала мама из Тбилиси. Пильняк был реабилитирован 6 декабря 1956 года. Вскоре после этого мы пошли на улицу Воровского в Прокуратуру (сейчас там Верховный Суд). Все было до обыденности просто. В большом зале Прокуратуры стояло три или четыре столика. За ними сидели молчаливые полковники. К каждому столику вела густая очередь. Люди располагались по алфавиту. Все или молчали, или говорили шепотом. В очереди были почти одни женщины. У каждой полковник спрашивал: - Вы жена? - или: - Вы сестра?.. Напишите: получила справку жена... номер паспорта, подпишитесь... Получите справку. Следующий!

Все это тихим голосом, даже "следующий!" он произносил без восклицательного знака, просительно. Женщины чуть-чуть нагибались к нему, чтобы лучше слышать.

Во всех справках было написано, что осужденный реабилитирован посмертно. Все знали, что так и будет написано, но все же очень волновались и, получив справку, плакали. Но очередь ждала, и женщины отходили в сторону поплакать или уходили совсем. Некоторые спрашивали о материальной компенсации, и полковник тем же тихим голосом объяснял им, на что они имеют право, и они опять нагибались к нему, чтобы лучше слышать.

Мама возила их из Тбилиси. По этим делам мы часто бывали в Переделкине или вместе или порознь. Погодины ласково ко мне относились. Николай Федорович показал мне на своей даче две небольшие серебристые ели: - Их посадил Борис Андреевич. - С этого крыльца, с которого он показывал ели, я, по его словам, сделал первые шаги в сторону своего отца. Пастернак проявлял свое радушие шумно, несколько демонстративно.

Вообще, многие в это время - и в институте и в других местах, где я бывал, - расспрашивали меня о Пильняке, о его судьбе, интерес к нему был всегда большой. Я считал своим долгом отвечать возможно полно и правдиво. Словом, это была какая-то праздничная полоса в моей жизни. Хотя и раньше никто о Пильняке не отзывался дурно, его все считали борцом, противником режима, все же теперь можно было открыто говорить о нем и его жизни.

Как-то раз в эту счастливую пору я зашел с приятелем в "Арагву" пообедать. Дело было днем, и нас подсадили к двум молодым женщинам. Они оказались литературными работниками. Когда я куда-то отошел, мой приятель сказал им, чей я сын. Вернувшись, я ответил на их вопросы. Одна из них спросила, есть ли у меня восьмитомник Пильняка. Я сказал, что есть у мамы дома, а у меня здесь нет, он в работе у Комиссии. Она сказала, что подарит мне его. Я сказал, что это очень щедрый подарок. "Я знаю, - ответила она. - Мой папа от многих книг вынужден был отказаться, но восьмитомник Пильняка сберег". Я был благодарен ей, но все же решил, что это так, застольный разговор. Она мне дала свой телефон. Я, конечно, не позвонил. Через три дня она позвонила сама. "Что же вы не идете за книгами?" Я стал говорить, что я думал, что был не уверен и т. д., но она сказала, что приготовила книги и я могу за ними приехать. Так книги оказались у меня. Тогда не то, что восьмитомник, а даже небольшая какая-нибудь книга Пильняка, извлеченная из тайного хранилища, вызывала не только любопытство, но и уважение к хранителю такого опасного груза.

В эту же пору мы как-то с мамой приехали к Погодиным. После обеда вышли на прогулку. Была снежная зима, все было белым-бело, на столбах заборов были многослойные шапки. Николай Федорович, подслеповато щурясь, брел по скользкой дороге. В конце улицы показалась высокая фигура Корнея Ивановича. Он был в черном пальто до пят и что-то кричал нам, потрясая посохом. Подойдя ближе, он озорно сказал, взмахивая палкой:

И он махнул в сторону забора.

Это было время брожения, студенческих беспорядков в МГУ и у нас во ВГИКе, еще в Венгрии были слышны отголоски былой бури и лозунг был очень в духе времени. Мы еще с час гуляли вместе. Корней Иванович мог вести шутливый, забавный разговор с мгновенным незаметным переходом в серьезность и обратно в забавность. Он предложил нам зайти к нему - я думаю, из внимания к маме, которую он знал еще до репрессий, - под каким-то предлогом, - и мы зашли. Когда мы поднялись на второй этаж в его кабинет, я увидел там, к своему удивлению, расположившуюся совсем по-домашнему, ту молодую женщину, которая подарила мне собрание сочинений Пильняка. "Клара!" - воскликнул я, не сдержавшись. Оказалось, что Клара Лозовская была литературным секретарем Чуковского. Она вышла, чтобы не мешать. Я рассказал о царском подарке, который она мне сделала.

Через некоторое время Клара позвонила мне и сказала, что Корней Иванович готов предоставить мне письма Пильняка, чтобы я переснял их. Эти письма были первыми, которые открыли мне взгляд во внутренний мир отца, и вообще первыми из тех, что я собрал. Когда я перелистываю том писем Пильняка, любовно собранный мной, я всегда помню, что начался он с писем Чуковского. С Кларой же, когда, бывало, я отдыхал и работал в Доме творчестве, я часто сиживал уже после кончины Корнея Ивановича на их террасе, когда она по субботам проводила там с Люшей (внучкой) детские субботники.

отвага Прометея и его богоборчество. Он погиб, подняв руку на Сталина.

Б. Б. Андроникашвили-Пильняк