Приглашаем посетить сайт
Блок (blok.lit-info.ru)

Балан Виктор: О Дневнике Дедушки Корнея

У меня сегодня хорошее настроение - со мной поговорил Корней Иванович Чуковский. Страницами своего дневника. Поговорил сам и познакомил со своими друзьями, а их перечень - на 40 страницах.

Русские писатели первого ряда почти не писали дневников и не оставили воспоминаний. Все, что они хотели сказать, вошло в их произведения.

Мемуары и дневники - это жанр тех, кто окружал великих, и тех, кого нельзя равнять с Пушкиным и Толстым - Панаевой, Никитенко, Герцена, Вересаева, Эренбурга.

Дневники Чуковского - подарок судьбы для читателя конца нашего века. Он - писатель, которого знают и любят все (одеяло - убежало!), ученый-филолог и критик, обладавший абсолютным вкусом, для которого не было темных мест в литературe. Долгожитель России (он умер в 87 лет), Чуковский слышал выстрелы по броненосцу Потемкин и пожал руку Юрию Гагарину.

Человек, переживший все, что пережили его современники, и заблуждавшийся, как они. Отзывчивый, скромный, трудолюбивый.

Искренний дневник в советскую эпоху - абсурд. На устах была печать, и бег строки останавливала самоцензура. Но Корней Иванович не мог не писать дневник. Он был человеком пера и книги. Он, очевидно, и сам бы не мог объяснить, зачем он пишет дневник. Скорее всего, он его не перечитывал, только просматривал, чтобы вырвать страницы с такими мыслями, которые он не хотел никому доверить. После того как его зятя, талантливого физика и писателя Матвея Бронштейна, расстреляли, он смог написать только два слова: "Лидина трагедия".

Нам сейчас трудно понять, почему в дневнике появились такие строчки: "Как я люблю произведения Ленина. Сталин, как автор колхозов, величайший из гениев, перестраивавших мир". Это запись 1930 года. А вот 1956 год: "Я сказал Казакевичу, что несмотря ни на что, я любил Сталина". И это после гибели зятя, после доклада Хрущева. Возможно, Чуковский опасался нежелательного читателя. Как иначе можно объяснить вырванные страницы и запись, сделанную непроизвольно: "Это написано для показа властям". А на одном из последних листков он поместил горькое наблюдение: "Хорошие люди из протеста той кровавой брехне, которой насыщена наша жизнь, уходят в религию". Изменилась эпоха, изменился автор дневника.

В жизни Чуковский надел на себя маску чудака, но не был он ни прост, ни чудаковат, ни странен, что было немного присуще, к примеру, Зощенко или Пастернаку. Он мог не принять неприятного ему гостя, велев ему передать, что Чуковский умер, с другим же мог выйти в проливной дождь гулять.

Нужно ли говорить, что Чуковский не нуждался ни в чьих советах. Мы, читатели, в меру своего понимания, тоже имеем собственное мнение, не всегда совпадающее с мнением других, будь это даже Нобелевский комитет. Я, например, удивляюсь, что находят художественно выдающегося в "Докторе Живаго", и думал, что одинок в этом мнении, до знакомства с оценкой романа Чуковским. Роман ему не понравился, он его даже не дочитал. А вот мнение Корнея Ивановича о другом Нобелевском лауреате - Иосифе Бродском: "Производит впечатление самоуверенного и самодовольного человека, пишущего сумбурные, но не бездарные стихи. Меня за мои хлопоты не поблагодарил. Но человек, в общем, приятный". Усилия Чуковского в защиту Бродского были многократны. Достаточно вспомнить, что они с Маршаком послали телеграмму в адрес Ленинградского судилища, а после приговора он подписал письмо к Микояну, тогда - Председателю Президиума Верховного Совета. В дневнике он записал: "Я не думаю, что Бродский замечательный поэт". Есть о чем задуматься тем, кто считает Бродского гением.

Здесь уместно подчеркнуть, что при своей колоссальной занятости Корней Иванович находил время для различных ходатайств, визитов к большому начальству для помощи людям по многим поводам - в получении квартиры, доставании лекарств, литературных рекомендациях, а главное - по вопросам реабилитации сгинувших и невинно осужденных.

Советская система репрессий и государственной подкормки писателей ломала многих, создавала фальшивые авторитеты, деформировала нормальные человеческие отношения. В дневнике записано немало неприязненных реплик, своих или услышанных, в адрес Катаева ("Слагал рабские гимны, как все"), Леонова ("Я - русский писатель, не как другие - в его письме к Сталину"), Суркова ("Двух слов связать не может - Фадеев о нем"). Есть и отрицательная оценка Паустовского как писателя.

Чуковский поддерживал хорошие отношения с Константином Фединым. В 20-30 гг. это был крепкий романист, обладавший оригинальной творческой манерой, человек добрый, интеллигентный. В конце дней он растерял талант (его романы Твардовский называл чистописанием), но получил государственное признание, стал председателем правления Союза писателей. Федин подписывал все, что от него требовалось, клеймил Пастернака, а когда друзья укоряли его, отвечал: "А что я могу сделать?" Но Федин отзывался на чужую беду, помогал, если эти усилия не входили в противоречие с большой политикой. Вот его меткое возражение министру культуры Фурцевой: "Воспитывать писателей дубиной нельзя... Кто бы мог воспитать Пришвина? Разве что Тимирязев".

Некоторые оценки Чуковского до крайности метки, буквально афористичны: "Хорошая, но легко забываемая повесть Василия Гроссмана "Народ бессмертен" (1942 г.), "Б. Слуцкий - хороший человек, такой начитанный, неглупый, а столько плоховатых стихов". О Евтушенко: "Читал стихи, лучшие - о себе, о своей литературной судьбе. К этому сводятся все его стихи". Об историческом романе "Слава" своего сына Николая: "Есть хорошие места, но запаха эпохи нет".

Каждый из писателей был жертвой времени. Не исключение и Шолохов. В 30-е годы он пытался открыть глаза Сталину на происходящее в деревне. Ему хорошо пригрозили. Лебедев, помощник Хрущева, рассказывал Чуковскому, что Шолохову грозила смерть по михоэлсовскому варианту, и он знал человека, которого готовили на эту акцию. "Пропал писатель, осталось бескультурье, чванство, творческое бессилие" (слова Лидии Корнеевны). На 2-м съезде (1955 г.) писателей Шолохов выступил столь разнузданно, что Суслов (!) позвонил Федору Гладкову, чтобы тот дал Шолохову отпор. В ЦК выступлением Гладкова остались довольны, о чем ему и сообщили.

"Был у меня Твардовский. У меня такое чувство, что был у меня Некрасов. Я робею перед ним, как гимназист. Вообще, он ко мне благоволит. Панова - без сравнений первая из писательниц. Алигер и Казакевич открылись мне светлыми душевными качествами. Они вместе с Твардовским воплощают благороднейшую линию советской литературы".

Непросты были отношения двух лучших детских писателей: Чуковского и Маршака. Вот строчки из дневника: "Люблю его талант, его любовь к поэзии, его юмор". Но: "Ничего, кроме литератора в нем нет". В другом месте он назвал Маршака неискренним. Но все же: "Изумительные стихи прислал мне Маршак к 80-летию, говорящие о его душевной силе".

Очень интересны записи о себе, о своей работе: "Я умею писать, только изобретая, высказывая мысли, которые раньше не высказывались. Излагать чужое я бы не смог". Вот важное место: "Ничего этого оправдать нельзя тем, что писалось искренне. Мало утешения мне, что я был искренний идиот". Ни от кого я подобного не слышал.

Писатели были ближе к верхам власти и в середине 50-х годов, в эпоху оттепели, вслушивались во все, что обещало надежду. Вот что рассказывает Корней Иванович: Маленков явился на пленум, его встретили аплодисментами. Он сказал: "Здесь не Большой театр, а я - не Козловский". Министр культуры Пономаренко: "Игорь Моисеев пригласил меня принять новую программу. Я ему: "Какой я приемщик? Вы- мастер, художник, ваш труд подлежит свободной критике зрителей". Я Кедрову и Тарасовой сказал: ваши спектакли освобождены от контроля чиновников".

Неужели они сами хотели нового? Чуковский им не поверил и оказался прав. Во всяком случае, это информация к рассуждению - как пошли бы события, если бы история дала больше времени Маленкову (и Берии - именно так!), если бы Хрущев не сдвинул одного с Олимпа, другого - в царство теней.

"Отношение Фадеева ко мне изумительное". Его самоубийство повергло Чуковского и его друзей: Федина, Каверина, Казакевича в неподдельную скорбь. Особенно велико было горе Маргариты Алигер, одной из вдов Фадеева, наиболее любившей его. А они все хорошо знали роль Фадеева в кампаниях против Ахматовой, Зощенко, космополитов, в репрессиях на писателей.

* * *

Я закончу свою заметку несколькими меткими отрывками из дневника.

"Вошел Твардовский уверенной походкой занятого человека".

"Роман ХIХ изображал такие крошечные горести, микроскопические по сравнению с нашими, моими. Сотни страниц (в романе Теккерея. - В. Б.) посвящены важной проблеме - останется ли некий поп во главе богадельни или ее у него отнимут? Нам, русским людям 1944 года, такие проблемы кажутся муравьиными, даже клопиными".

"Долго говорили о Берия, и мне стало скучно, как ребенку в церкви".

"Она была величественна, даже когда стояла в очереди за керосином." О ней же: "Какой у Ахматовой большой донжуанский список. Есть о чем вспомнить по ночам".

А вот приведено высказывание Твардовского о Казакевиче: "Не дается ему образ солдата. У него один солдат отвозит жене убитого командира золотые часы. Теркин бы их пропил и правильно бы сделал. За упокой".

О Луначарском: "Я всегда думал о нем, как о талантливом пошляке, и если решился говорить о нем, то только потому, что в контраст с нынешним министром культуры, он был образованный человек".

А вот образец хамства другого большого большевика, Троцкого, его высказывание о Чуковском: "У Чуковского не только нет познаний даже (каков стиль! - В. Б.) в своей собственной области, но нет никакого метода мысли (?). На поле литературной критики в методологическом смысле (?) он ведет чисто паразитическое существование". Сталин по сравнению с ним выглядит деликатным.

И, наконец, о нем, главном политике: "Почему-то считается, что Тараканище - сатира на Сталина (страшный и усатый). Между тем эта сказочка написана в 1921 году, и Сталин цитировал ее на ХIV съезде партии (1923 г.) с указанием автора".

"Вспомнил маму. Простую одесскую работницу, скажем прямо: кухарку".

Виктор БАЛАН (Ливингстон, Нью-Джерси)

Раздел сайта:
Главная