Берестов Валентин: Писать для миллионов

Новый Мир», №2
2012 г.

Публикация, предисловие и комментарии Павла Крючкова

Это было в первой половине 1990-х годов, я работал тогда на музыкальной FM-радиостанции, которая называлась “Радио-Арт”. Одним из соучредителей этого радио был известный кинорежиссер и актер Ролан Антонович Быков. Года, кажется, полтора я вел раз в неделю (по ночам) часовую программу о современной литературе под названием “Охранная грамота”. Нередко ко мне в эфир приходили современные поэты, барды и рок-исполнители: Генрих Сапгир и Сергей Гандлевский, Виталий Дмитриев и Вероника Долина, Пригов и Андрей Макаревич.

Однажды, после разносной “летучки”, на которой Быков порицал молодых диджеев за дневной “перебор” попсы и сетовал, что в эфире совсем “нет классики”, то есть испытанной музыки прошлых времен, я почему-то решил в знак солидарности подтянуться и на своем маленьком ночном радиоучастке: сделать серию программ памяти ушедших писателей.

Вестимо, не обошлось без Корнея Чуковского. Тогда только еще входил в читательский оборот выпущенный полумиллионным тиражом двухтомник избранных работ Чуковского, в том числе - его забытая литературная критика начала века (мне рассказывали, что, готовя книгу к печати, наборщики издательства “Правда” были в сильном недоумении: неужели эти тексты писал тот самый “дедушка Корней”?), и я пожелал рассказать о “неизвестном Чуковском”. Но и уходить далеко в сторону от автора знаменитых сказочных поэм - никак нельзя: я тогда был под впечатлением от сборника “заметок на полях” Александра Кушнера “Аполлон в снегу” (Л., 1991). В той книге, в частности, были и горячие слова о Чуковском как о “недооцененном поэте, виртуозе, мастере поэтической интонации” - с поразительными примерами имитации внутри современного сказочного стиха К. Ч. - русской поэзии XIX века.

Мне очень хотелось, чтобы в эфире, посвященном Чуковскому, прозвучали слова поэта о поэте. Но заказывать телефонный разговор с Ленинградом было сложно, и я позвонил в ночи Валентину Берестову (чья, кстати, блестящая статья о Чуковском и была послесловием к упомянутому двухтомнику). Валентин Дмитриевич спросил, сколько времени отпускается ему на радиореплику; я сказал - минуты четыре. “Перезвоните, как дойдет до дела”. До дела дошло, и я, набрав номер, вывел Берестова в эфир. Он говорил четыре минуты двадцать секунд. Юный звукорежиссер по ту сторону студийного стекла был в изумлении от такого - привычного для моего гостя - профессионализма.

Аудиозапись, к счастью, сохранилась, и сегодня, в юбилейный для Корнея Чуковского (130 лет со дня рождения) и предъюбилейный для Валентина Берестова год, хочу поделиться ею с читателем “Семинариума”, снабдив сей лирический этюд некоторыми необходимыми, на мой взгляд, комментариями. Расшифровывая монолог Берестова, я постарался ничего в нем не менять, оставил все как есть.

И последнее: даря зимой 1990 года сборник “Солнце нашей поэзии” (“Из современной Пушкинианы”), в дарственной надписи к своей эмблематичной статье “Лестница чувств” Берестов, обращаясь ко мне, помимо прочего, начертал: “…который, как и я, все видит через Чуковского. И правильно делает!”

Павел Крючков

Корней Иванович Чуковский был замечательным поэтом: большим, настоящим. Когда я писал главу о нем в учебник детской литературы, я сравнил его с Ломоносовым. Потому что Ломоносов написал “Оду на взятие Хотина” - впервые силлабо-тоническим стихом, ямбом и приложил к ней теоретическое обоснование.

Точно так же поступил Корней Иванович: он соединил городской фольклор с деревенским, с классикой, с детскими считалками, то есть - с детским фольклором. Это все источники его поэзии¹. И он создал эпос для самых маленьких детей, он создал литературу для них, целую литературу.

Причем эта литература столь значительная, что…

Ну, я по себе скажу. Когда вышла моя первая книжка “Отплытие”, ее тираж был пять тысяч. В тот же год вышла моя книжка “Про машину” - для самых маленьких, - ее тираж был миллион сто тысяч. И она тут же разошлась, в отличие от “Отплытия”².

Гёте говорил, что поэт должен писать для миллионов людей. Вот Корней Иванович для них и писал, и говорил, и читал. Он откликался на каждое приглашение из школ, с радио, с телевидения, записывал охотно свои стихи на пластинки.

И еще о его поэзии. У него постоянно меняются ритмы. Образцом для него были сказки Пушкина и “Конек-Горбунок” Ершова, но он ввел вот этот принцип переменчивости ритмов, ввел то, что поэт Ян Сатуновский назвал Корнеевой строфой, - с ударной нерифмующейся строчкой...³

Просто потрясающее он сделал открытие.

Его стих - ну, во “взрослой” так называемой поэзии к этому ближе всего поэма Блока “Двенадцать” - к “Крокодилу” Чуковского, как ни странно⁴.

И вот эти переходы, переливы…

И он бы стал, конечно, лириком, у него были лирические стихи в молодости.

И в старости он тоже написал несколько превосходных лирических стихотворений. Но ему хватало классиков. Его чувства прекрасно выразили великие русские поэты, которых он знал наизусть. Стихотворные строчки и целые большие стихи и поэмы приходили ему на ум и на язык очень часто, каждый день, по много раз. Даже когда он умирал, ему читали “Медного всадника”. И он сам читал: “И с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу и проклинаю” - пушкинское.

Он взял предисловием к подобранному им для поэтической библиотечки школьника Пушкина - отрывки из статьи Гоголя⁵. Пушкин для него был нормой, образцом. Когда Чуковский писал о Брюсове, что тот - “поэт прилагательных”, что у него слишком много определений, поэтому его стих несколько вялый, - то он сравнивал это с Пушкиным, говорил, что у Пушкина как раз столько, сколько нужно, все в правильных пропорциях⁶.

…Замечательны его стихи “Никогда я не знал, что так весело быть стариком...” - они тоже переливчаты, переменчивы, в них такой ритм - в его взрослых лирических стихах⁷.

И он остается учителем не только для тех, кто пишет для маленьких, а для всех поэтов. Его влияние на нынешнюю поэзию - детскую ли, взрослую - огромно, но, на мой взгляд, все-таки еще недостаточно - чтобы нас больше любили. И взрослая бы поэзия тоже выходила миллионными тиражами - теперь, уже в рыночных условиях. ... Если бы люди писали так живо и если они бы они использовали открытия Чуковского в поэзии…

Комментарии

1. Эта тема подробно изложена в книге Чуковского “От двух до пяти” (глава “Заповеди для детских поэтов”) и в его последней статье “Признания старого сказочника” (1969).

“взрослых” стихов, и тоненькая книжка для дошкольников - вышли в 1957 году.

3. Свое литературоведческое открытие поэт Ян Сатуновский (1913 - 1982) впервые обнародовал в журнале “Детская литература” (1970, № 10).

В “Корнеевой строфе” Ян Сатуновский, в частности, писал:

“Поэтическая функция внутренних рифм в сказках Чуковского многозначна. Они придают стиху выразительность, звонкость, “плясовитость”. Они дробят стих, заставляя читателя делать паузы внутри строки, а это способствует сочетанию двух- и трехсложных размеров в одном двустишии, как в считалке:

Жил да был

Он по улицам ходил.
Крокодил, Крокодил Крокоди-ло-вич!
 

Таковы главные особенности Корнеевой строфы. Остается добавить, что эта строфа „неравновелика”, она не состоит из определенного постоянного числа стихов, и в этом - первое ее отличие от строф классических, например онегинской - четырнадцатистишной.

Не всегда легко установить, с которой строчки начинается Корнеева строфа - число стихов в ней обычно колеблется от трех до шести-семи. Зато конец строфы устанавливается без труда - он определяется местоположением холостого стиха. Порядок рифмовки в Корнеевых строфах также непостоянен, и только холостой стих, как правило, заканчивается дактилической или гипердактилической клаузулой.

от силлаботоники так далеко, как, скажем, Маяковский. Стихи Чуковского часто биметричны, они допускают двойную читку. У Корнея Чуковского нет ни одной сказки, которая состояла бы целиком из одних Корнеевых строф, как, например, „Евгений Онегин” - из онегинских строф (тоже, правда, за исключением „Посвящения”, „Письма Татьяны” и „Песни девушек”). Больше всего Корнеевых строф мы встречаем в первой части „Крокодила”, немало их и в „Тараканище”, и в „Мухе-Цокотухе”, и в „Чудо-дереве”, и в „Бармалее”, и в „Федорином горе”, и в „Айболите”…”

4. Вослед Всеволоду Некрасову, когда-то подметившему эту особенность, о перекличке “Двенадцати” и “Крокодила”, писал в “Корнеевой строфе” и Сатуновский. А в 2002 году в книге новых стихов Александра Кушнера “Кустарник” (СПб., “Пушкинский фонд”) вышло и стихотворение “Современники”, перед тем опубликованное в январском номере журнала поэзии “Арион”:

Никому не уйти никуда от слепого рока.
Не дано докричаться с земли до ночных светил!
Все равно, интересно понять, что “Двенадцать” Блока
“Крокодил”.
“Я сегодня гений”?
А сейчас приведу ряд примеров и совпадений…
 

…Ну и дальше то, от чего посетители Мемориального дома-музея Чуковского в Переделкине, когда я декламирую “Современников”, теряют дар речи и недоверчиво переглядываются.

5. Пушкин Александр. Стихотворения. Составил Корней Чуковский. М., “Детская литература”, 1968.

6. См. статью Чуковского “Валерий Брюсов” из кн. “От Чехова до наших дней” (1908) в 6-м томе Собрания сочинений в пятнадцати томах (М., “Терра” - “Книжный клуб”, т. 6, 2002, стр. 151 - 163).

7. Приведем, пользуясь случаем, это малоизвестное стихотворение:

Никогда я не знал, что так весело быть стариком.
С каждым днем мои мысли светлей и светлей.

Я с прощальною жадностью долго смотрю на детей,
И, усталого, старого, тешит меня
Бесконечная их беготня и возня.
Да к чему бы и жить нам

В круговороте кровавых столетий,
Когда б не они, не вот эти
Глазастые, звонкие дети,
Которые здесь, на моем

Бездумно летят от веселья к веселью,
Кружась разноцветной своей каруселью,
В беспамятстве счастья, навстречу векам,


<1946>

Валентин Берестов