Давыдова Мария: Чук и век

Известия
29. 03. 2007
 

В эти дни литературный мир отмечает двойной юбилей: 100 лет со дня рождения Лидии Чуковской и 125 лет со дня рождения ее отца, незабвенного автора "Крокодила", "Мойдодыра", "Айболита" и "Тараканища".

Талантливый человек нередко входит в историю какой-то одной стороной своего дарования. А потом так и стоит, развернувшись к нам этой стороной. С теми, кто писал для детей, подобное случается особенно часто. Многим ли интересны сейчас исследования Льюиса Кэрролла в области математической логики, но "Алису" читают все интеллигентные мальчишки и девчонки, а также их родители. Кто помнит удивительную биографию побочного сына князя Разумовского Антония Погорельского, его философские штудии, его романтические повести, а "Черную курицу" помнят все. Даже Сергей Михалков (вот уж кому не откажешь в специфической многогранности) для нас в первую очередь сочинитель "Дяди Степы", а уже потом автор двух редакций одного и того же гимна, создатель советских басен и не менее советского "Фитиля", лукавый царедворец, и прочая, и прочая.

наследие - это ведь не гимны Михалкова. Это даже не штудии Погорельского. Критиком Чуковский был блестящим - ироничным, страстным, не чурающимся парадоксов, не боящимся быть субъективным. Добрый дедушка Корней, назидательно читающий детям "Мойдодыра", и темпераментный зоил, вершащий судьбы литературы, - это, как кажется, два совершенно разных Чуковских. И это один Чуковский. Ибо так же, как математические изыскания Кэрролла аукнулись в "Алисе", литературоведение Чуковского естественным образом вошло в плоть его "крокодилов" и "тараканищ". Более того, именно в своих детских стихах он, в сущности, разрешил одну из главных проблем собственной жизни и одну из самых важных дилемм всей современной культуры. Чуковский в числе первых стал исследовать феномен масскульта, посреди которого мы все сейчас проживаем. Он разглядывал его со всех сторон и с отвращением смаковал. Именно так. Отношение к массовой культуре и ее потребителям было у него болезненно двойственным. Он, с одной стороны, презирает ее. С другой - прельщается ею. Он приветствует демократизацию искусства и как огня боится этой демократизации. Сын полтавской крестьянки Николай Корнейчуков, он придумывает себе изумительный псевдоним и всю жизнь изживает комплекс выскочки. Мечется между салоном самой высокой пробы (его преклонение перед Уайльдом) и народно-демократической поэзией (любовь к Тарасу Шевченко). Испытывает неподдельный интерес к низовым жанрам, но презирает нарождающийся кинематограф и его отдающую кафешантаном мифологию. "Смотришь на экран и изумляешься: почему не татуированы зрители, сидящие рядом с тобой? Почему у них за поясами нет скальпов и в носы не продето колец? Сидят чинно, как обыкновенные люди, и в волосах ни одного разноцветного пера!" - пишет он о зрителях немого кино. Интересно, что написал бы он о зрителях блокбастеров и мыльных опер. Как пережил бы триумфальное шествие масскульта по всей территории земного шара.

В сущности, Чуковский мечтал об одном - о том, чтобы искусство, став общедоступным, не стало при этом пошлым. И эту идею, зная, что случилось с искусством за последние несколько десятилетий, можно смело назвать утопичной, если бы не одно "но". Дело в том, что Чуковский сам сумел создать образцы такого искусства. Он не разменял свой талант, он его удачно применял. Ведь что такое хорошая детская литература, как не обладающая иммунитетом на пошлость разновидность масскульта. Масс-культ ангажирован массами, детская литература - тоже. Но когда гипотетическим читателем произведения является не тетя Дуся с трудоднями и не мелкий чиновник с канцеляритами (словечко Чуковского), а ребенок, сам себе стихийный мифотворец, можно позволить литературные игры, которые в равной степени порадуют и тетю Дусю, и мелкого чиновника, и рафинированного эстета. То, что в литературе для взрослых, с точки зрения интеллектуала, выглядело бы отвратительным, в стихах Чуковского не раздражает. Тотальная общедоступность "Мойдодыра" кажется само собой разумеющейся. Нравоучительность "Мухи-цокотухи" принимается как должное. Мифологизм (кто такой Ваня Васильчиков, побеждающий Крокодила Крокодиловича, как не культурный герой, сражающий тератоморфическое чудище) не выглядит натужным. В жанре детской литературы можно без зазрения совести поучать, развлекая. Пародировать низовые жанры и жонглировать цитатами и стилями, не сбиваясь на высокоинтеллектуальный кич имени Бориса Акунина. Это та лестница, по которой искусство может спуститься к широким народным массам, не уронив своего достоинства.

а главное - все самые известные его детские произведения написаны задолго до "великого перелома" ("Крокодил" - и вовсе в 1916 году). Просто в детской литературе возможны не только свои достижения и свершения, но и свои прозрения. Тут вообще возможно то, что в жанре взрослой литературы уже давно кажется утопией, несбыточной мечтой. Тут можно нравиться миллионам, не жертвуя при этом ни крупицей собственной души.

Марина Давыдова