Докукина Аугуста: Розанов и Чуковский

Со своими литературными критиками Розанов находился в постоянной полемике.

"Некоторые из написанных обо мне статей были приятны, - и, конечно, я связан бесконечной благодарностью с лицами, разбиравшими меня. (...) Но в высшей степени было неприятно одно: никакой угадки меня не было у них. То как Байрон 'взлетел куда-то'. То - как 'сатана', черный и в пламени. (...) Ч. был единственный, кто угадал (точнее сумел назвать) 'состав костей' во мне, натуру, кровь, темперамент. Некоторые из его определений - поразительны. (...) Но он не угадал моего интимного. Это - боль, какая-то беспредметная, беспричинная, и почти непрерывная. Мне кажется, это самое поразительное, по крайней мере - необъяснимое"¹.

"Ч." Розанова - это Корней Чуковский, его фамилию легко восстановить, сопоставив с другой записью, идентичной по смыслу, где фамилия называется². Так и сделал в своей книге Голлербах³. Если когда-нибудь издадут трилогию Розанова, как он хотел, т. е. расположат на каждой странице по одной записи, страниц, посвященных непосредственно Чуковскому, будет только 4, но они неотделимы от общего контекста всей книги, и за ними стоит недолгая по времени история литературных отношений.

В 1909-10 годы литературные страницы двух петербургских газет "Нового времени" и "Речи" стали ареной своеобразного поединка между штатными критиками этих газет, Розановым и Чуковским. Причем зачинщиком этого обоюдного обмена мнениями был именно Розанов.

Вступив в большую литературу с опытом критического комментария "Легенды о великом инквизиторе", заявив о себе сразу как оригинальный, глубокий и изысканный мыслитель, Розанов имел к этому времени точно сложившуюся систему взглядов на исторические и теоретические основы русской литературной критики, изложенную им в "Литературных очерках" и в многочисленных газетных и журнальных статьях⁴. Несмотря на не раз декларированную усталость и разочарование в самой литературе, в писательстве и в печати вообще, Розанов-журналист и критик, воспринимавший пульс литературной борьбы как необходимое условие жизни литературы, продолжал не выпускать из-под своего прицела весь литературный фронт, внимательно следя за расстановкой сил на нем, и как только Чуковский, набирающий силу и славу очень активный темпераментный молодой критик, попадает в поле его зрения, он начинает с любопытством присматриваться к феномену несколько скандальной популярности этой новой звезды, к этому возмутителю спокойствия, для которого критики и журналисты всех лагерей и направлений не берегли своих часто отравленных стрел, не скупясь на более или менее остроумные клички и прозвища: неистовый Корней, Корней Белинский, Нат Пинкертон русской критики, фейерверкер, коммивояжер, enfant terrible русской литературы⁵.

По мнению Е. Эткинда, сейчас уже "нельзя подвергать сомнениям влияние, которое оказал Корней Чуковский как литературный критик в начале века"⁶. Литературная судьба этого талантливого самоучки из Одессы необычна, и уязвимость его как критика - эклектика по формации - бесспорна, так же как бесспорны однако оригинальность и в какой-то степени исключительность критики, связанной с его именем. Крестными отцами Чуковского в литературе надо считать в Одессе - знаменитого русско-еврейского публициста и литератора Владимира Жаботинского⁷ и позднее - Валерия Брюсова, который, обратив внимание на корреспондента "Одесских новостей" в Лондоне, привлек его к сотрудничеству в только что организованном им журнале "Весы" (английская культура) среди других молодых и оригинальных авторов, которых Брюсов разыскивал повсюду для участия во всех руководимых им кампаниях "тех буйных и бранных лет", требуя от них одного - непредвзятости суждений⁸.

Врожденный критический темперамент, почти безошибочная интуиция, дерзкая задиристость, сильно развитая тенденция к карикатуре и гротеску - все эти качества отличали стиль последующих критических выступлений Чуковского в печати, и вышедшая в 1908 году его первая книга "От Чехова до наших дней", хотя и была представлена автором как "случайные критические заметки о случайных писателях послечеховской поры"⁹, принесла ему шумный успех, открыла двери в большую литературу, определив окончательно его радикально новую манеру "делать литературную критику". Свободный от связей с какой-либо академической школой, с каким-либо одним литературным направлением, выступая решительно против необходимости какой-либо идеологической классификации в литературе, он "был критиком милостью Божьей"¹⁰, по выражению Эткинда, не будучи ни философом, ни историком литературы, ни ее теоретиком, он предлагал читателям критику нового типа, не критические статьи или очерки, а критические рассказы о современных ему авторах, их литературные портреты и характеристики, которые создавались, как сейчас можно выразиться, психоанализом языка их текстов, т. е. на основании изучения отобранного автором языкового материала, через интуицию критика, определялись характер автора, степень его талантливости и "пункт его помешательства".

"Каждый писатель для меня вроде как бы сумасшедший. Особый пункт помешательства есть у каждого писателя, и задача критики в том, чтобы отыскать этот пункт"¹¹.

Подобная критика рождалась как бы из впечатления критика-читателя, его чисто персональной реакции на произведение искусства, причем отсутствие метода и ограниченность результата компенсировались оригинальностью писательского таланта самого критика. Читателям бесспорно нравилось, что критик не напоминал им традиционного, т. е. скучного литературоведа, не вставал перед ними в позу рафинированного интеллектуала, а наоборот, даже заражал ее ощущением некоторого сообщничества.

" - Возмутительно! Разве это критика, разбор...?

- Превосходно! Остроумно! А главное - ново, живо, интересно!

" - так Л. Сильный синтезировал мнения слушателей о лекциях К. Чуковского, очень популярных, артистически читаемых им на самые актуальные литературные темы, как в Петербурге, так и в Москве¹².

Именно Розанову принадлежит лучший по внутренней динамичности и психологическим оттенкам словесный портрет Чуковского в атмосфере его лекций. Написанная с большой иронией, вся статья "К. И. Чуковский о русской жизни и литературе"¹³ представляет собой блестящий пример художественной логики Розанова, того, что Синявский определяет как его "полемическую стилистику"¹⁴. Она не только мастерски передавала суть того, что обеспечивало чтениям Чуковского неизменный, бурный, но внешний успех, но и как бы в отраженном свете вырисовывала самого автора с его привязанностями, манерой размышлять, с его твердо сложившимися убеждениями, того Розанова, который предстанет позже на страницах его трилогии.

подряд, о чем свидетельствует Гиппиус¹⁵, В. В. Розанов пришел на лекцию Корнея Чуковского в Большой Публичный Зал Соляного городка в Петербурге, который он любит "за простоту, учебность, серьезность" и который так подходит, по его определению, для "чтения умного, идейного"... "отыскал свой стул и сел"¹⁶. Создав необходимую для него атмосферу физического и духовного комфорта, душевного уюта, условие для правильного восприятия происходящего, вооружившись своим "даром слушания голосов и даром видения лиц", о которых пишет в "Опавших листьях"¹⁷, он начинает слушать:

"Высокий-высокий тенор несется под невысоким потолком, если опустить глаза и вслушиваться только в звуки, можно сейчас же почувствовать, что это не русский голос, не голосовые связки русского горла. Из ста миллионов русских мужиков, из десяти миллионов русских мещан и уж, конечно, ни один 'господин купец' и ни один 'попович', не заговорят этим мягким, чарующим, полуженственным, нежным голосом, который ласкается к вашей душе, и, говоря на весь зал, в то же время имеет такой тон, точно это он вам одному шепчет на ухо... 'Те не поймут, но вы поймете меня... ' И слушателю так сладко, что лектор его одного выбрал в поверенные своей души, и он совершенно расположен действительно верить не то очень искусному, не то очень талантливому чтецу... (...) Но какое соответствие между голосом и человеком. Если голос вас чарует, то человек вас манит. Темный-темный брюнет, точно опыленный углем, он весь вместе масленится, и если бы я не боялся некрасивых сравнений, - я нашел бы в нем сходство с угрем, черной змееобразной рыбкой финских вод, которую взяв вилкой, буфетный посетитель поднял из тарелки с маслом... Масло так и блестит, а угорь черен. В буфете это не очень красиво, но в человеке, на чтении, перед огромной, замершей во внимании аудиторией, очень красиво. И я всеми инстинктами души чувствую, что читает или, точнее говорит, сильный оратор, сильный вообще человек, с удачей, с большими надеждами в будущем, с хорошей судьбой в будущем, но все это как-то для себя, для чтеца, а отнюдь не для публики, до которой интимно ему дела нет, ни для города, в котором он читает, ни для страны, в которой он читает"¹⁸.

он его принимает - за еврея, украинца или просто ощущает на нем влияние английского или европейского воспитания?), Розанов хочет во что бы то ни стало доказать свою внутреннюю несовместимость с образом мыслей докладчика.

Лекция Чуковского была посвящена кинематографу, и в ней он, выбрав несколько самых ходовых фильмов, доказывал, что делавший в России свои первые шаги великой немой, имея гигантские возможности, "Магомету уже не нужно подходить к горе: пусть отдаст 17 копеек за вход, и гора подойдет к Магомету"²⁰, этот особый вид литературы и сценического искусства, успел заразиться пошлостью, играет на самых низменных чувствах толпы, за что и пользуется у нее неизменным успехом: "техника дала человеку средство представить небо и преисподнюю, море и звезды, и человек ничего не нашел здесь интереснее кокотки," - обрушивал свой гнев, по словам Розанова, "Чуковский-Саванаролла", обзывая веселящуюся в кино публику обезьянами, гориллами, папуасами, т. е. совсем дикими людьми, "с низменными, грубыми инстинктами, с плоскими, пошлыми душами". Ему удается так "точно и сочно" передать картину кинематографа, "что и трудиться ходить в кинематограф не надо"²¹.

Ни склонность Чуковского к карикатуре, ни явно нарочито язвительный характер лекции не могут убедить Розанова согласиться с оратором. Для него картинки кинематографа, т. е. фильмы, - это продолжение истории Петрушки и лубочных картинок, "народная литература с ее первобытностью, незатейливостью, немудреностью. (...)Кинематограф есть развлечение. (…)Нужно поблагодарить изобретателей его... за то, что они дали народу это совершенно безвредное удовольствие, не разорительное, не горячащее, не страстное, не задорное, совершенно невинное." Он спасает усталую толпу "от удовольствий порочных и низменных", таких как игра в карты, например²².

Не понимая этого, Чуковский демонстрирует "глубокое отчуждение от народа, отсутствие всякого родства с ним, а отсюда и отсутствие какого-либо постижения его"²³.

"черт ли в темах, темы бывают всякие"²⁴, более интересно стремление Розанова-психолога угадать самое "интимное" в Чуковском - критике, суть его творческих способностей, потенциальных возможностей, очертить "предел, положенный ему Богом"²⁵.

На самом деле слушатель-Розанов физически прочувствовал искусственность и фальшивость обстановки самой лекции (лекция Чуковского, однажды написанная, механически прочитывалась им в разных аудиториях и разных городах как хорошо заученный урок с заранее приготовленными эффектами), измерил степень влияния лектора на публику ("в антракте публика говорит о теме чтения не больше и не горячее, чем о других житейских темах")²⁶ и поэтому приходит к заключению:

"Для граммофона, для рояля и, вообще, для всякого инструмента, кроме может быть таинственной скрипки (но Чуковский не скрипка) не нужна та ария, которую он играет. Чуковский - хорошо выделанный инструмент 'для самого себя', литератор той чистой воды, где литература совершенно отделилась от жизни, не нуждается в ней и чуждается ее, и остается просто прекрасным словом, прекрасной мыслью"²⁷.

"браво", но в глубине души остается абсолютно спокойной.

В этот период Чуковский так и останется для Розанова критиком, "вращающимся в мелочах, в истинных, но мелких частях писателя и писательской судьбы и дара. Он никак не может коснуться важного в писателе. (...) Он не положил в литературе никакой жемчужины, за которую ему можно простить все. (...) Главной заслугой этого критика является то, что он каким-то специальным даром, специальной лупою прошел, чтобы сделать крайне нужное дело отделения 'настоящего от ненастоящего'. (...) Пишет о писателях мелких, которым и без Чуковского - смерть. (...) Чтобы есть труп, нужна гиена. Благодарите люди, что около вас бродит она: иначе бы вы погибли от чумы. (...) И все должны оглянуться с благодарностью на черный путь Чуковского"²⁸.

Но помимо этой точной зафиксированной роли - критика литературы "третьего сорта"²⁹ у Чуковского была и другая, та, которая Розанова занимала больше всего: роль новичка, пионера, "смутившего покой современной критики", нарушившего все традиции, которые для самого Розанова были "фундаментом некоего духовного, общественно-идейного здания"³⁰, "Обидчик и обиженные", "Единое стадо и неугомонный волк" - в этих язвительнейших фельетонах он объясняет свои мысли:

"От Белинского до наших дней были положены некоторые 'основоположения'. Воздвигнуты стропила, выстлан фундамент некоего духовного, общественно-идейного здания. Чуковский ничего не строил и духа строительной работы (...) он вовсе не знает. (...) Культура есть условность, есть сохранение некоторых условий с трудом достигнутых. (...) Он все это потревожил своим вопросом о таланте, которым вообще смещается все, все ввергается в анархию, дикость, первобытность. (...) Чуковский вошел в литературу слишком свободно, как дикарь, задавая неприличные вопросы (колыбельные песни пела ему не няня, а степной волк). (...) Ему недостает добрых нравов, доброй традиции, доброго повелительного навыка хорошо воспитанного человека. (...) Литература решительно испугана. (...) Глаз его вооружен какой-то сильной лупой, и через нее он замечает смешные качества в писателях, раньше безупречных. Литераторы стали бояться Чуковского. (...) Но Чуковский зорко высматривает ежащихся"³¹.

Казалось бы, все ехидство, вся вирулентность Розанова направлены против Чуковского, но мало-помалу, объект насмешек смещается на само "единое стадо", на "блааагородных литераторов", на "милое единство их душ, которое ценнее Шекспира".

"У нас за 80 лет никто не выругал 'своего' и не похвалил 'чужого'. Мы имеем что-то вроде церкви, литературной церкви, притом вполне канонической. (...) Чуковский спросил таланта, а талант всегда бывает только у первых, у победителей, а 'последующее' держится только положением. (...) Он не понял, что есть и везде должны быть, всегда должны быть 'сущие положения', просто как занятые места, как родословные или идейные, духовные кресла, стулья и скамьи"³².

За три месяца до смерти в состоянии того страшного духовного кризиса, который радикально перевернул все его взгляды на литературу. Розанов напишет письмо Голлербаху, полное яростного бессилия, отчаяния, где тон будет уже совсем другим. В случившейся катастрофе он прямо обвиняет всю отечественную критику:

"Стоя на плечах Белинского, еще более на плечах Добролюбова - 'критика и библиография' озирала и смела озирать всю русскую печать (…) и очень умно, прямо 'проникновенно' (хотя и глупа, но хитра) - особенно "озирала" она все начинающее. Окрыленный первым 'немного приветливым' отзывом, получив 'первый чин' (например, так был принят Достоевский), этот начинающий как бы приобщался к своего рода таинству, 'бытию литературному', смысл которого 'прекраснейшее чувство литературного братства, литературного единства', в идее, что литература 'едина' и 'тут все - братья', 'мы, конечно, будем делать лучшее историческое дело', 'лучшее народное дело' (...) не произошла бы русская революция, русский позитивизм, русский нигилизм, русское знаменитое 'отрицание' и 'отрицательное отношение к действительности', если бы именно не библиография, заправляемая и редактируемая критиками-редакторами.

…) Итак, вот эти со шприцами на 'да' и 'нет' господа, встали у самого входа в литературу и заперли, точнее, захватили ее ворота. Крепость взята, когда захвачены ее ворота. (...) И вот надо было убрать эту гадость с дороги, эту вонь и заразу, стоявшую у входа. (...) 'Вправляем ноги' начинающим, (...) 'вы будете ходить или по нашим путям, или - ни по каким', и мы тебе это сделали очень ласково, не вороти только морду"³³.

Несмотря на общий фельетонно-язвительный тон статей 1909-10 гг., автор как бы сам того не желая, уже фиксировал трагизм положения изгоя, изолированного в своем одиночестве, почти недоросля, даже симпатичного в своем наивном упрямстве, - "неугомонного волка" наедине с огромным и страшным стадом.

Вращавшийся постоянно в желтой прессе, Розанов лично знал цену существования в ней и плату освобождения от нее, и, что намного важнее, трудность внутреннего преодоления в себе, а это и было главной жизненной задачей Чуковского в момент становления его как литературного критика. Розанов разглядел все очень четко, и этим также объясняются заметные ноты сочувствия и его личного расположения к молодому критику.

Сведения о газетных буднях Розанова в "Новом времени", аргументы, которыми он там занимался, сами по себе без сомнения уже представляют историческо-библиографический и литературный интерес, но они, в то же самое время, интересны как ключ к пониманию розановского искусства.

Наше желание - постичь тайну его творческой лаборатории, где конденсировались и оформлялись его мысли, вылетая оттуда опавшими листьями, где самоцельно и сознательно создавалась иллюзия их непреднамеренности и случайности, мимолетности, - это страстное желание заставляет нас разыскивать и подвергать анализу все детали творческой биографии писателя, чтобы прозондировать как можно лучше ту почву, где замысел писателя находил себе адекватное художественное завершение.

"Уединенном" читаем:

"Чуковский все-таки очень хороший писатель. Но это 'хорошее' получает от него литература (закапывание трупов), но не останется на нем самом. Дело в том, что он очень полезен, но он не есть прелестный писатель, а в литературе это - все. (...) (Спб. - Киев, вагон)"³⁴.

Ключевое для понимания этой мысли слово - "прелестный" звучит несколько двусмысленно, используется Розановым в его первоисходном значении, очень богатом оттенками: прельщающий, пленяющий, совращающий, соблазняющий, очаровывающий, обманывающий, раздражающий чувства, страсти, покоряющий (от "прелесть" - что обольщает в высшей мере, обман, обаяние, хитрость, коварство, обольщение, соблазн, приманка).

Так рождалась еще одна из многочисленных формул, разбросанных по трилогии, для выражения того, что мучило Розанова, и что он пытался постичь всю жизнь - "тайну писательства"³⁵.

Если у писателя Розанова было свое мнение о критике Чуковском, то что думал критик Чуковский о писателе Розанове?

"Дневники К. И. Чуковского"³⁶. Он вел их почти 70 лет. Опубликование "розановских" страниц из дневников М. М. Пришвина³⁷ позволяет нам надеяться, что может быть и в дневниках Чуковского мы найдем что-нибудь персональное об его отношении к Розанову, до сих пор совсем не известное³⁸, что-нибудь, например, о том психологическом состоянии, в котором он, после вылившейся на него розановской критики, писал свое "Открытое письмо В. В. Розанову", где явно чувствуется и обида, и желание уколоть Розанова. Письмо появилось в газете "Речь" через 4 месяца после статьи о "неугомонном волке"³⁹.

Этот критический очерк о Розанове будет перепечатан автором без каких-либо изменений сначала во второй его книге "Критические рассказы", а затем и в третьей, "Рассказы о современных писателях"⁴⁰"назван состав его костей: натура, кровь, темперамент". (Но не угадано "интимное".) У Чуковского в этой статье, как всегда, много верных, ценных замечаний, но он их использует для единственной цели, которую поставил перед собой: обвинить и обличить Розанова в непоследовательности и противоречиях. И в этом смысле статья не потеряла некоторого историко-литературного интереса, так как фиксирует озадаченность критиков того времени относительно всех "несовмещаемостей", "парадоксов" у Розанова, четко показывает предел постигаемости ими розановского мироощущения. При современном изучении прозы Розанова Синявский советует идти "не последовательным, а параллельным путем, - подобно тому, как существует последовательная и параллельная связь в электротехнике. Применительно к Розанову это означает - идти не от понятия к понятию, не от идеи к идее, а брать парные, двучленные сочетания. Эти сочетания понятий, которые полярны и вместе с тем внутренне нерасторжимо связаны между собой, можно было бы назвать антитезами или антиномиями. Они заключают для Розанова какое-то роковое и неразрешимое противоречие, которое, однако в принципе может быть разрешено, если мы соединим одно полярное понятие с другим "⁴¹.

Написанная в несколько неприятном шутовском и снисходительном тоне ("Дорогой Василий Васильевич, Вас теперь принято очень бранить, но давайте я вас пожалею. Вы так нуждаетесь в жалости, бедный. Вы очень устали..,"⁴²), вся статья соткана из розановских "параллельных высказываний и впечатлений, подобранных ловким компилятором и искусным комментатором, который как всегда, как бы состязался в писательском мастерстве с разбираемым им автором. Фактически Розанову понравился остроумный и очень точный комментарий к его же тексту.

Чуковскому ничего не стоило доказать, что Розанов пишет "на тысячу ладов", и причину этого критик видел в его глубоком безразличии ко всему, в розановском "все равно", которое распространяется на все без исключения, кроме проблемы пола: "все Вам мило в области пола, все бури и смерчи. Карамазовщина и Свидригайловщина, Содом, как и Вифлеем, здесь все благословляется Вами и обожествляется Вами, и уходите себе с Богом сюда от рабочих депутатов, от Гапона, от революции, конституции - ведь ради этой же святыни Вы, обычно столь робкий ("я каждого полицейского считаю своим начальством, а в конке - даже кондуктора конки"), не побоялись восстать против Бога и восстать так страстно, что люди верующие все в одни голос закричали про вас: Антихрист!!!"⁴³.

Свою статью Чуковский заканчивал обращением:

"Разъясните мне, в чем я не прав, ибо мне очень больно было бы думать, что это мое мнение о Вас - не ошибка. Равнодушие к Богу, равнодушие к родине и тысячи других 'наплевать', - скажите мне, что все это мне только почудилось, и я первый обрадуюсь и скажу: Я не прав"⁴⁴.

Известные, как ответ Розанова на "запрос" Чуковского, появляются две статьи в " Новом времени" от 25 и 28 ноября 1910 года - "Литературные и политические афоризмы", которые также являются и ответом П. Струве, напечатавшему, в свою очередь, очень резкую статью о Розанове в "Русской мысли" в ноябре 1910 года.

Эпиграф первой статьи широко известен:

"Разница между 'честной прямой линией' и лукавыми кривыми, как эллипс или парабола, состоит в том. что по 1-ому летают вороны, а по 2-ым движутся все небесные светила."

Эпиграфом ко второй являются также небезызвестные слова Струве:

"Розанов не то, что безнравственный писатель, он органически безнравственная и безбожная натура."

Обе статьи построены в форме интервью, вопросы оппонента (собирательный образ всех его противников, среди которых явно различимы голоса Чуковского и Струве) чередуются ответами Розанова:

"- Сколько можно иметь мнений о предмете?

- Сколько угодно... Сколько есть мыслей в самом предмете, ибо нет предмета без мысли, и иногда - без множества в себе мыслей.

- Можно иметь сколько угодно нравственных 'взглядов на предмет' и убеждений о нем?

- На каком расстоянии времени?

- На расстоянии 1 дня или 1 часа, при одушевлении - нескольких минут.

- Что же у вас 100 голов и 100 сердец?

- Одна голова и одно сердце, но непрерывно тук, тук... И это особенно тогда вы 'спите', вам 'лень' и ни до чего дела нет... Когда я снаружи засыпаю и наступают те 'несколько минут', когда вдруг 100 убеждений сложатся об одном предмете.

- В полноте всех мыслей. Разом. Со страхом выбрать одну. В колебании.

- Неужели же колебания - принцип?

- Первый в жизни. Единственный, который тверд. Тот, которым цветет все, и все живет. Наступи устойчивость - и мир закаменел бы, заледенел…"⁴⁵.

По мере развития этого диалога обнаруживается, что он имеет свою четкую структуру: ответы Розанова представляют собой или чисто философские мысли, не "зараженные" ни идеологией, ни социологией, или это тоже философская мысль, но уже пропущенная через факты конкретной жизни, философия, ставшая философией жизни.

афоризмами, "сентенциями", которые мы обычно узнаем с детских лет, и может быть поэтому они утрачивают со временем свою первоначальную свежесть и глубину: "Все течет, все изменяется", "В одну реку нельзя войти дважды", "Раздор есть отец всего", "Единство и борьба противоположностей", "Нельзя познать самого себя".

Типологическое сходство философской мысли Розанова и философии его поведения с мировоззрением одного из самых оригинальных греческих философов, прямо бросается в глаза, и сам Розанов, как бы отсылает читателя к первоисточнику, процитировав перифраз Гераклита:

"Вещи текут и утекают из-под рук. (...) Я сам себя не знаю. Ни об одном предмете не имею одной мысли. Сумма моих мнений есть более полная истина, чем порознь имеемое (кем-либо мнение)"⁴⁶.

Если это пример чистой философии, где гераклитовская мысль получает наполнение, уточнение, то ответ на вопрос об отношении к революции 1905 года "тогда и теперь", это те же тезисы Гераклита, только прожитые "на практике".

Скажите, что вы думаете о 1905-06 годах?

- Но разделите.

- Разделяю. Радость - оживление, расцвет лица, упоение надеждами. Живость движения. Был на митинге - незабываемо. Русь шумела как хороший лес в бурю (...)

- Программы?

- Я в них не вслушивался от лени, а лень у меня наступает, когда я вижу неважное, мелочь, глупости. Программы хороши, когда их исполняют художники, а не ремесленники. (...) Я вообще возненавидел политику, (...) она дело жестокое, грубое, 'дипломатическое' к тому же, т. е. хитрое и лгущее. Помня и зная это, я затворился дома, т. е. стал тихим, кротким анархистом, по наружи всех почитая, а внутри... ничего не думая кроме как 'завтра' и 'сегодня', как пророки в пустыне. Для меня важно, чтобы сегодня не шел дождь, а остальное в Божьей воле. Мало. Тихо. И не понимаю, почему же я за это бесчестен.

понял, тем мнения мои о ней дальше разойдутся"⁴⁷.

Есть еще много моментов, где голос Розанова явно перекликается с его древним предшественником. Гераклит был первым философом, направившим внимание к собственному "я", и открывшим, что душа человека не имеет пределов. По Розанову, у человека также, как у Бога, когда тот создавал мир, "все в колебаниях, переменах, тенях и рассветах - до полной невозможности ухватить. Глупый теряется, ... но умный воспитывается, вооружается их содержанием, их местом, и сам получает способность рождать мысли"⁴⁸.

По Гераклиту - единство мира можно познать только в его контрастах, в постоянной борьбе его начал. Суть гармонии мира не в согласии и примирении оппозиций, не в уничтожении существующих контрастов, не в достижении умертвляющего покоя. У Розанова "наступи устойчивость, мир закаменел бы, заледенел".

Там где у Гераклита ЛОГОС - закон мира, основание вещей, в котором заключается разгадка или смысл мироздания, у Розанова НАЧАЛО ЭСТЕТИЧЕСКОЕ, которым "действительно управляется, или вернее движется история. Великое начало красоты есть корень больших шумов истории"⁴⁹.

Розанов как будто нарочно все сделал, чтобы мы забыли о том, что он (об этом напоминает Лосев) кончил классическое отделение университета, был специалистом по древним языкам и античной литературе, по Греции и Риму, перевел 5 книг "Метафизики" Аристотеля⁵⁰.

"погимназистничал"⁵¹, дал урок популярнейшей философии, повторил избитые изречения Гераклита.

Но разве мы сейчас не чувствуем актуальности Гераклита и Розанова? Разве наше время, разрушив то, что на протяжении целого века претендовало на абсолют в утверждении истины, не обнажило с какой-то обескураживающей новизной старую максиму Гераклита, что "истина есть прежде всего жизнь, которая вечно движется, рождается, становится". Разве не раздражают нас Буридановы ослы (как Розанов называет Струве) современного журнализма в их стремлении всегда и обязательно наклеить политический партийный ярлык на любое явление? Разве не становятся тесны людям, открывающим в себе индивидуальность, ищущим свой идеал, освобождающимся от цепких когтей массификации, рамки одной политической линии, одного идеологического мировоззрения?

И разве тогда идеи Розанова ("Что такое жизнь? - Бесконечности")⁵² не представляются как поток постоянно меняющегося порядка, который течет все время вперед, движимый скрытыми пружинами всех контрастов, всех противоречий, всех колебаний, где главная мысль (в этом он никогда, ни в чем, никому, даже Богу, не уступает) всегда сосредоточена на человеческой личности, на всех ее проявлениях, на ее потребностях, духовных, физических, самых коренных, самых важных для нее. И тогда малосольный огурец и дождь, болезнь и любовь, мысль и все другое, близкое чувственной и духовной натуре человека, начинают занимать то первостепенное место, которое они должны занимать в каждодневной жизни, оттесняя все второстепенное, отдающее фальшью, политические декларации различных партий, например, которые стремятся всегда подчинить себе свободу индивидуума, и к которым Розанов и пытается относиться безразлично или не всерьез, или резко отрицательно, не прощая ни одной из них насилия над человеком:

"Нужно разрушить политику... Нужно создать аполитичность. (...) Как это сделать? (...) Перепутать все политические идеи... Сделать 'красное - желтым', 'белое - зеленым', - разбить все яйца и сделать яичницу".

Ему надо "погасить политическое пылание", полить серной кислотой "в самую середочку", "в - политическое убеждение", которое нарушает всю его систему принятия жизни:

"Можно иметь все убеждения, принадлежать ко всем партиям... притом совершенно искренне! чистосердечно!! до истерики!!! В то же время не принадлежа и ни к одной и тоже 'до истерики'. Я начал, но движение это пойдет!"⁵³.

Розановское неприятие любого проявления уравнивания, обезличения человеческой индивидуальности, насилия над ней заставило его в 1915 году резко выступить против попыток Чуковского канонизировать Уолта Уитмена как пророка грядущего равенства и братства на земле, как певца всеобщего счастья и всеобщей демократии⁵⁴. В Уитменском порыве к всеобщему, за счет отказа от собственного "я" он увидел "безобразное явление о-бездушивания, но с дифирамбами, с колокольцами, (...) и с полым счастьем", стихи "странного человека без родины и истории", "мистического хулигана", "колосса безобразия". "Для великой грусти нужно иметь ум, (...) во всем Уитмене нет ни одной грустной строчки. Да и ни одной в собственном смысле размышляющей, думающей"⁵⁵.

"псевдоунитаризма", "универсализма демократии" и торжества человечества, в отличие от Луначарского, который спустя несколько лет поднимет американского поэта как символ на знамя поэзии "победившего пролетариата". Время показало, что осталось от утопических мечтаний Луначарского, и что они стоили всей русской литературе, какой невосполнимый урон нанесли духовной жизни народа, сколько Иванов Бездомных породили триумфальные россказни о "победе над индивидом, торжестве смерти эгоизма и воскресения личности как сознательной волны единого океана"⁵⁶.

Выпуская в 1919 году очередное издание стихов Уитмена, Чуковский, сделав вид, что статей Розанова об Уитмене не было (Розанов "никогда ничего не слыхавши об Уитмэне") добавил в предисловии несколько страниц, где поставил Розанова рядом с Уитменом как "истолкователей иероглифов пола", очень сходных между собой. Сопоставляя поэзию Уитмена с записями Розанова на эту же тему, он писал: "... эти два человека, ничего друг о друге не знающие, отрезанные многими десятками лет, как заговорщики, вещали невнемлющему и равнодушному миру одну и ту же - никому, кроме них, недоступную - истину трансцендентной магической сущности Пола. (...) Розанов - исхищренный, извилистый, кокетливо - лукавящий писатель, а Уитмэн - варварски - прямолинеен, без оттенков и тонкостей, но тема у них - одинаковая, и даже - в основном и главнейшем - излагают они ее одинаково, словно списывая один у другого"⁵⁷.

Эти страницы не долго продержались в последующих изданиях книги, скоро обе темы - и Розанов, и проблема пола - оказали вне закона. Что касается Чуковского, то он позднее сам понял всю несостоятельность своего сверх-энтузиазма по отношению к Уитмену и нашел более точные тона для описания его поэзии: его статья в "Англо-американских тетрадях" в последнем издании сочинений как бы отредактирована с учетом всех замечаний Розанова⁵⁸.

В своей первой статье о Чуковском Розанов приводил пример, ссылаясь на один рассказ Диккенса:

"В маленький английский городок приезжает балаган-цирк. С это начинается рассказ, серьезную часть которого составляет история маленького заброшенного мальчика, которого дядя и тетя отдали в местную строгую школу, с ее томительными учителями. Меня поразила, и на десятилетия запомнилась сцена, как два школяра 'с убитою в себе душой' жадно смотрят в щель забора, за которым скрываются чудесные цирковые лошади, - ничего не видят в щель, но Диккенс замечает о их маленьких душах, о их жадных глазенках, 'до чего им хотелось бы увидеть, если не целую лошадь, то хоть копыто и как оно подковано у этой чудодейственной лошади, которая умеет даже танцевать'. Чепуха. Да. Но трогает до слез. Таков и весь кинематограф, если его связать со всеми обстоятельствами жизни," - так кончал Розанов свою статью⁵⁹.

в положении такого грустного мальчика с "томительными учителями" и с "убитою в себе душой". Мы живем сейчас уникальным ощущением, что вот-вот еще немного, и ни с чем несравнимое богатство русской литературы начала XX века будет осмыслено и оценено в полную меру.

Аугуста Докукина (Genova)

Примечания:

1 В. Розанов, Опавшие листья. Короб второй, в кн. В. Розанов, Избранное, Munchen 1970, стр. 342-343; все тексты трилогии будут цитироваться по этой книге.

"Я читаю и просто ничего не понимаю. 'Это - не я' (...) Впечатление до такой степени чужое, что даже странно, что пестрит моя фамилия. (...) Это ужасно странно и нелепо, и такое странное и нелепое я выношу изо всего, что обо мне писали Мережковский, Волжский, Закржевский, Куклярский (только у Чуковского строк 8 индивидуально - верных, - о давлении крови, о температуре, о множестве сердец)."

3 Э. Голлербах, В. В. Розанов. Жизнь и творчество, Петроград 1922, стр. 55.

4 В. Розанов, Литературные очерки, С. Петербург 1899; В. Розанов - литературный критик, "Вопросы литературы" 1988, н. 4, стр. 176-201; В. В. Розанов, Мысли о литературе, Москва 1989; В. Розанов, Сочинения, Москва 1990; V. Strada, La letteratura della fine del secolo, in Storia della letteratura russa, III, Il Novecento , I. Dal decadentismo all'avanguardia, Torino 1987, pp. 11-15.

5 А. Блок, О современной критике, "Час" 1907, н. 61 (или Собрание сочинений в 8 томах, 5, Москва-Ленинград 1962, стр. 203-205); А. Изгоев, Газетные соколы, "Речь" 3 апреля 1907; Аврелий (В. Брюсов), От Чехова до наших дней, "Весы" 1908, н. 2; А. Горнфельд, О критике, "Столичная почта" 3 февраля 1908; И. Жилкин, Резвость мысли, "Слово" 8 июня 1908; С. Любош, Корней Чуковский (критический очерк), "Слово" 24 ноября 1908; Л. Сильный, От Чехова до наших дней, "Вестник литературы" 1908, н. 4; его же, Пинкертон русской литературы, "Вестник литературы" 1908, н. 5; его же, К. Чуковский как критик - карикатурист, "Известия книжных магазинов т-ва М. О. Вольфа по литературе, наукам и библиографии и Вестник литературы" 1910, н. 1; Н. Инбер, В литературном тумане, "Одесские новости" 6 января 1909; Л. Гроссман, Пинкертон русской критики, "Одесские новости" 6 мая 1909.

7 Рахель Павловна Марголина и ее переписка с Корнеем Ивановичем Чуковским, Иерусалим 1978. Выдержки из этой книги дважды печатались (публикации С. Чертока) в "Русской мысли": н. 3720, 15 апреля 1988 Пушкин звучит в Вифлееме (К. И. Чуковский и В. Е. Жаботинский); н. 3844, 7 сентября 1990, Он ввел меня в литературу. Корней Чуковский и Владимир Жаботинский.

8 К. Чуковский, Письма Валерия Брюсова, в кн. Из воспоминаний, Москва 1959, стр. 435. Несколько подробнее об отношениях Чуковского с Брюсовым см. А. Dokukina, Maksim Gor'kij e Kornej Cukovskij: storia di un rapporto letterario, "Quaderni di slavistica" (Genova) 1983, рр. 6-8.

9 К. Чуковский, От Чехова до наших дней. Литературные портреты и характеристики. С. Петербург 1908.

10 Е. Эткинд, Отец и дочь, "Время и мы" (New York) 1982. н. 66, стр. 175.

12. Л. Сильный, Корней Чуковский как критик-карикатурист, указ. соч. В этой же статье дается "точная картина, снятая во время одного из литературных докладов К. И. Чуковского": "Зал Петербургского литературного собрания битком набит так называемой интеллигентной публикой. Буквально яблоку негде упасть. Сидят и стоят даже на подоконниках, на ступеньках эстрады, на самой эстраде. Духота неимоверная. Повсюду мелькают лица литераторов - известных и желающих считаться известными, дам-писательниц, дам интересующихся литературой, литературных меценатов и пр., и пр. Через эту толпу с трудом пробивается высокий худой молодой брюнет, с небольшими черными усами на ехидно улыбающемся, но старающемся казаться серьезном, лице. Прокладывая себе дорогу своими длинными, необычайно длинными руками, он направляется к кафедре. Публика, самая разношерстная интеллигентная публика, моментально стихает. А высокий худой брюнет звучным, красивым, ясным и громким, приятно вибрирующим голосом начинает читать свой доклад. И самый тон речи, и форма изложения - оригинальны, интересны. Публика, несмотря на духоту, не утомляется, не скучает, тем более, что докладчик пересыпает свое чтение массою остроумных замечаний и неожиданных заключений, вызывающих то сдержанный смех, то громкий хохот..."

13 В. Розанов, К. И. Чуковский о русской жизни и литературе, "Журнал Театра Художественно-литературного Общества" (Театр им. А. Суворина) 1908-1909. н. 8. стр. 9-12.

14 А. Синявский, "Опавшие листья" В. В. Розанова, Paris 1982, стр. 24-25.

15 3. Гиппиус, Живые лица. Рrаhа 1925, стр. 24-25.

17 "Есть дар слушания и дар видения лиц. Ими проникаем в душу человека. Не всякий умеет слушать человека. Иной слушает слова, понимает их связь и связно на них отвечает. Но он не уловил 'подголосков', теней звука 'под голосом', - а в них-то, и притом в них одних, говорила душа." (В. Розанов, Опавшие листья. Короб первый, указ. соч., стр. 107.)

18 В. Розанов, К. И. Чуковский о русской жизни и литературе, указ. соч., стр. 9.

19 Происхождение Чуковского явно занимало Розанова. Из записи 1913 года в Сахарне: "Как известно, он не чистой крови. И должно быть родители его были в ссоре. Потому насколько он в 'отца' - не любит мать, а насколько 'в мать' - не любит отца. Чем же тут любить Россию, человека и человечество." (В. В. Розанов, Сахарна, "Литературная учеба" 1989, н. 2. стр. 93.)

20 К. Чуковский, Нат Пинкертон, в кн. Собрание сочинений в 6 томах, 6, Москва 1969, стр. 119.

22 Там же, стр. 12.

23 Там же.

24 В. Розанов, Опавшие листья. Короб второй, указ. соч., стр. 343.

25 В. Розанов, Обидчик и обиженные, "Новое время" 3 октября 1909, н. 12055.

27 Там же, стр. 9.

28 В. Розанов, Обидчик и обиженные, указ. соч., стр. 3; "Единое стадо" и неугомонный волк, "Новое время" 18 июня 1910, н. 12307, стр. 3.

29 Выражение самого К. И. Чуковского, его статья "Третий сорт" впервые была напечатана в журнале "Весы" 1908, н. 1, позже вошла в книгу "От Чехова до наших дней".

30 В. Розанов, "Единое стадо" и неугомонный волк, указ. соч.

32 В. Розанов, "Единое стадо " и неугомонный волк, указ. соч.

33 Письма к Э. Ф. Голлербаху в кн. В. Розанов, Избранное, указ. соч., стр. 558-560.

34 В. Розанов, Уединенное, указ. соч., стр. 56.

35 Интересно сопоставить запись в дневнике М. Пришвина от 1915 года: "Каждый даровитый писатель окружен слоем какой-то, ему только присущей атмосферы - обаятельной лжи. (...) Горький, Чуковский, Ремизов, Розанов, Сологуб - все эти чрезвычайно обаятельные и глубоко 'лживые' люди (не в суд или осуждение, а по природе таланта). Так что правда бездарна, а ложь всегда талантлива". (Пришвин о Розанове, в кн. Контекст 1990, Москва 1990, стр. 168.)

"Московские новости" 16 сентября 1990, н. 37, стр. 14:

Е. Веселая, Наедине с самим собой (диалог по прочтении рукописи Корнея Чуковского).

37 Пришвин о Розанове, указ. соч., стр. 161-219.

38 Как сообщает В. Г. Сукач в ЦГАЛИ хранятся письма К. И. Чуковского к В. В. Розанову (1909-1916), в то время как письма Розанова к Чуковскому погибли при пожаре в Куоккале (В. В. Розанов, Сахарна, указ. соч., Примечания, стр. 119).

39 К. Чуковский, Письма к писателям. Открытое письмо к В. В. Розанову, "Речь" 24 октября 1910, н. 292.

41 А. Синявский, указ. соч., стр. 22.

42 К. Чуковский, Открытое письмо к В. В. Розанову, в кн. Критические рассказы, указ. соч., стр. 168.

43 Там же, стр. 179.

44 Для Лосева, собиравшегося написать книгу о Розанове, Розанов - человек, "который все понимает и ни во что не верит". "Понимая вес до большой глубины, он стремился только к оригинальному, весьма изысканному и весьма изощренному изображению только своих чувственных ощущений при полном равнодушии к субстанциально-жизненному воплощению всех этих величайших и прекрасно им ощущаемых объективных ценностей". В этом Лосев видел проявление классического декаданса. (А. Лосев, Страсть к диалектике, указ. соч., стр. 52-54.)

"Новое время" 25 ноября 1910, н. 12467, стр. 4.

46 "Новое время" 28 ноября 1910, н. 12470, стр. 5.

47 "Новое время" 25 ноября 1910, указ. соч.

48 Там же.

49 Там же.

51 В. Розанов, Опавшие листья. Короб второй, указ. соч., стр. 358: "Ужасно люблю гимназическую пору. И вечно хочется опять быть гимназистом - 'Ну ее к черту, серьезную жизнь. ' И когда сотрудничаю в журналах, - всегда с небольшим внутренним смехом, - всегда с мыслью: 'мы еще погимназистничаем'."

52 "Новое время" 28 ноября 1910

. 53 В. Розанов, Опавшие листья. Короб второй, указ. соч., стр. 231.

54 К. Чуковский, Поэт грядущей демократии. Уолт Уитмен. С предисловием И. Е. Репина, Москва 1915. О взглядах Чуковского на Уитмена, на отношение к нему футуристов см. A. В?bel Dokukina , L'ultimo critico letterario russo: Kornej Cukovskij tra Anna Achmatova e Vladimir Majakovskij, "Il Mondo Slavo" VIII, 1982, рр. 21-24.

"Новое время" 10 августа 1915, н. 14158, стр. 4; Еще о "демократии", Уитмене и Чуковском, "Новое время" 13 августа 1915, н. 14161, стр. 5.

56 А. Луначарский, Уитмен и демократия, в кн. Собрание сочинений в 8 томах, 5, Москва 1965, стр. 386-388.

57 К. Чуковский, Уолт Уитмэн. Поэзия грядущей демократии. Петроград 1919, стр. 47-50.

58 К. Чуковский, Собрание сочинений в 6 томах, 5, указ. соч., стр. 726-794.

59 В. Розанов, К. И. Чуковский о русской жизни и литературе, указ. соч., стр. 12.