Герценштейн Д.: Куда девалась литература и интеллигенция?

Новая Русь
9 (22) янв. 1909

На днях, на одной из пятниц здешнего "Литературного о-ва" К. И. Чуковский прочел свой ранее уже многим известный доклад "Нат Пинкертон и современная литература". Г. Чуковский с этой статьей сделал, можно сказать, артистическое tournee по Петербургу и др. городам России и везде имел успех, доставил удовольствие и … может быть… предмет для размышления.

Действительно, статья написана блестяще, живо, со многими разбросанными остроумными замечаниями. Это настоящий полусерьезный, легкий и занимательный французский фельетон, за которые авторы в Париже получают славу, большие деньги и иногда даже кресло среди 40 бессмертных французской академии. Вдобавок, у г. Чуковского хорошая дикция, ясный, симпатичный голос, веселое довольство, с которым он сам улыбается в смешных местах и вообще читает свое произведение, - все это заражает слушателей, и они внимательно и с удовольствием слушают, смеются и аплодируют, не вдаваясь в соображения о том, согласны они со сказанным или нет, когда все это так мило, весело и хорошо…

решает их и г. Чуковский. Этих серьезных идей у него в докладе две: литература, в лучшем смысле слова, исчезла и заменилась пинкертоновщиной, кинематографщиной, т. е. описанием сыска, кровожадности, смертоубийства, грубых целей, грубых средств у одних и, в лучшем случае, у других - безыдейными, бессодержательными, беспринципными изображениями, как в спекулятивном, жаждущем зрителей, кинематографе. Это потому - и это вторая его основная мысль, - что интеллигенция исчезла, так что писать идейно решительно некому и не для кого. Еще бродит среди нас несколько прежних, отдельных интеллигентов, но интеллигенция исчезла совсем, ее нет вовсе; остались одни готтентоты и для них готтентотами создается готтентотская литература. И, если я правильно понял г. Чуковского, так это уж навсегда: ныне и присно и вовеки веков. Безнадежный взгляд, высказанный с довольно веселой миной, без всякой грусти…

Вот, по поводу этого мнимого исчезновения интеллигенции, мнения, раздающегося во многих местах и кружках, я хотел бы сказать несколько слов, не сказанных мною в заседании, потому что, как член совета, я, как и другие товарищи по совету, считаем долгом дать присутствующим возможность высказаться, так как и без нас желающих много и прения затягиваются до глубокой ночи.

Кстати, несколько слов о прениях по поводу доклада г. Чуковского. Года четыре назад я был в теперь погибшей прекрасной Мессине и посетил рыбный рынок. Такого разнообразия и такой массы рыб, устриц и др. раковин я никогда не видал. Все это было свежо и мокро, пахло морем и еще живо.

И, несмотря на эту жизнь, продавцы деловито и совершенно равнодушно вскрывали грудь и живот этим живым существам, резали на куски это живое тело и по весу отпускали его многочисленным кухаркам… Это такое отвратительное зрелище тупой человеческой жестокости, которое не скоро забудешь…

И вот, когда оппонировали г. Чуковскому, когда ему показывали, что прежде он думал так-то, а теперь так-то, что прежде он говорил то-то, был грешен в том-то и т. д. и т. д., - передо мною предстали мессинские манипуляции над живыми рыбами… Потом я вспомнил свои студенческие годы и многочисленные вскрытия, на которых я охотно присутствовал или сам делал. Но ведь то были трупы, а здесь вскрывали живого человека! Вот, из черепа вынули мозг, режут его по пластам и смотрят, какие там следы прежних заблуждений и теперешних истин или наоборот; вот, развернули окровавленную грудную клетку, тычут в живое, еще бьющееся сердце и стараются сравнить то, что волновало его раньше, с тем, от чего оно бьется и трепещет теперь… Но, помимо жестокости вивисекции чувствующего существа, ведь это бесцельно. Разве речь идет об истории развития г. Чуковского и его идей? Как ни талантлив, быть может, г. Чуковский, но это еще слишком рано для него и, пожалуй, слишком много чести… Оттого, что г. Чуковский вчера заблуждался, его сегодняшняя истина сама по себе разве становится менее верной? Или, наоборот, вчерашняя истина его превращает разве его сегодняшнее заблуждение тоже в истину? Когда обсуждается идея, какое-либо высказанное положение, мне всегда кажутся излишними рассуждения даже об искренности или неискренности автора: постоянство, искренность, верность самому себе и пр. - все это очень хорошо для оценки личности, ее достоинств или недостатков. Но для идей и мыслей - важны эти мысли. Пусть лучше человек меняет свои взгляды на лучшие и верные, чем упорствует в своей глупости, и искренняя глупость, может быть, и очень почтенна, но совсем не имеет ценности на мировом рынке идей и совсем не нужна человечеству. И такие критические экскурсии при оценке не людей, а идей мне всегда казались свидетельством слабости критической мысли, когда для нее важно не то, что говорят, а как и сколько раз это говорят. Очень бы желательно, чтобы, по крайней мере, в "Литерат. о-ве", когда речь идет об идеях, оценивали эти последние, а не дурные или хорошие качества души и характера их авторов, оставляя последнее для биографий и характеристик.

разошлись в сотнях тысяч и даже в миллионах экземпляров, если, впрочем, его расчет верен, что очень сомнительно, так как эти миллионы референт выводит из того, что в такие-то 2 месяца вышло их несколько сот тысяч. Но как бы то ни было, большое потребление их несомненно. Спрашивается только, что это означает? Действительно ли это знаменует, что интеллигенция пишет и читает эти soit disant книги?

Один господин в солнечный весенний день прошелся с праздничной толпой от Знаменья до Морской и на этом пространстве встретил двух шумевших пьяных на расстоянии до Литейной, еще двух до Гостиного двора и затем одного до Морской. Потом он говорил про эту многотысячную толпу, что это безобразная, пьяная толпа, что от пьяных проходу нет и т. д. и т. д. Правильно ли это? Не так ли точно поступил г. Чуковский, когда для него шелест от перелистываемых Натов покрыл собою тихое вдумчивое чтение всего остального?

Но ведь сотни тысяч экземпляров Натов, сравнительно с тысячами или даже сотнями других книг, остаются фактом? Да, но фактом, требующим освещения, потому что нельзя сравнивать сотни тысяч Пинкертонов в несколько десятков страниц с книгами в несколько сот страниц. Уж если вы сравниваете, то должны сказать, что прочтено столько-то Пинкертонов в 100 стран. И столько-то книг, хороших альманахов, сборников журналов (в том числе с таким большим тиражом, как "Русск. Бог" и "Совр. Мир") в 300, 400 и более страниц. Это не мелочная придирчивость с моей стороны, нет, потому что при методе референта, методе простого арифметического подсчета, может оказаться, что наибольшим распространением среди публики пользуются раздаваемые на улицах листки объявлений, а, следовательно, по тому же методу, они больше всего удовлетворяют спросу, т. е. вкусу и потребностям публики!

При оценке значения пинкертоновщины упускается еще одно, чрезвычайно важное, решающее обстоятельство - это вопрос о том, что именно заменили все эти Наты и кто, собственно, их читает? Неужели можно серьезно говорить о том, что они вытеснили серьезные книги, журналы, хорошую изящную литературу? Но ведь не было еще времени, когда книги и журналы расходились в таком абсолютно большом числе, как теперь. Теперь пали даже хорошие брошюры, и установился спрос на книги. Я не хочу никого называть, но все знают, что есть книги и авторы, совсем не Наты, которые неимоверно быстро требуют повторных изданий.

Другое.

да и вообще такие переделки, если и были, нигде не удержались, значит, успеха не имели. А, между тем, именно они-то должны быть наиболее сценичны для грубого вкуса готтентотов. Помилуйте, тут и борьба, и стрельба, и подземелья, и душу раздирающие сцены, и опасные моменты, от которых должна замирать душа, и убийства, от которых должно трепетать сердце!.. И от чего же готтентот не поддержал этих пьес, более того, даже не вызвал их к жизни? А такие пьесы, как вы думаете, не вызвали бы материальных поощрений со стороны поощрителей "здорового народного театра" нашего времени? И все-таки пьес этих нет и - не будет. Пусть одним - немногим - нравится "стилизированное" выворачивание рук и ног и истеричное нытье, пусть с другими от этого делается полуобморочное состояние и болезненная сонливость, но все же это не пинкертоновщина…

Вся ошибка заканчивается в том, что забываются и не оцениваются некоторые факты. Дело в том, что число читающих значительно выросло из тех классов населения, для которых прежде назначались Бова-королевич, Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего возлюбленного и пр. пр. Теперь это заменено Натами и т. п. Для них-то и отчасти для мало или плохо руководимых детей издаются все эти похождения. Лично я, вовсе не желая быть парадоксальным, смотрю на это, как на признак прогресса в том, по крайней мере, смысле, что число желающих "почитать что-нибудь" громадно возросло. Не мне, конечно, объяснять, что грустно то, что изумительные по своей уродливости современные условия наши не дают возможности лучшего удовлетворения этого спроса. Но факт остается фактом: возросло число читателей примитивных. Не отрицаю, им пока подносят примитивную дрянь; но раз они уже научились и желают читать - они получат эту возможность, ибо массовые потребности не могут же бесконечно оставаться неудовлетворенными…

Итак, на мой взгляд, Наты служат новому, отчасти и прежнему малограмотному читателю. Отчасти они заменили вышеуказанные народные книжки, отчасти брошюры про разные чудеса, вроде тех, где изображается, как такой-то добродетельный человек был ввергнут "на дно бездонной пропасти, наполненной доверху всякими гадами" (брошюра эта, действительно, имеется)… Но они не заменили ни серьезной книги, ни беллитристики, ни публицистики, которые все-таки живут и дышат. Пусть они затянуты в тиски, пусть "лежит на них камень тяжелый", пусть они засыпаны снежными сугробами, пусть - "но и под снегом иногда бежит кипучая вода". Много интеллигенции отправлено для культуры не столь отдаленных, просто отдаленных и ужасно отдаленных мест, каких-то мифически-тяжких Туруханских и иных краев; но как нельзя лишить 150-милл. народ возможности размножаться, так нельзя его лишить возможности интеллектуально развиваться. Не спорю, можно затруднить, можно замедлить, но не уничтожить рост его интеллигенции. Ибо если лягушки живут и скачут некоторое время с вырезанными мозгами, то над целым большим народом такая операция еще никогда не удавалась и никогда не удастся, при всем добром старании экспериментаторов.

Таким образом, Нат Пинкертон заменил Бову-королевича, но не русскую литературу, а те, кто не замечает этого, просто слишком близко поднесли этих Натов к глазам, закрыли этим все остальное и лишились возможности суждения о пропорциональности и соотношении всего окружающего. Если вы поднесете к самому зрачку одно чечевичное зерно, то вы себе закроете весь мир, но это вовсе не значит, что он исчез… Не исчезла русская литература, не исчез и интеллигент, не погибла и интеллигенция. Может быть, - не знаю - стихи теперь стали похуже, поэты поплоше, может быть. Но все те, кто, несмотря ни на что, учил народ и бьется за его лучшую будущность, кто ищет путей к народному счастью, кто идет по ним и ведет других за собой, разве это не интеллигенция? Кто страдает и гибнет за общее благо во имя идеи, за счастье других - это не интеллигенция? Это пинкертоновские сыщики или их любители? Это готтентоты в смысле г. Чуковского?

Референту заметили, что интеллигенция исчезнет, когда она свершит свою миссию. Это, на мой взгляд, тоже nonsense. Интеллигенция, как носительница, воплотительница и производительница культуры, может исчезнуть только тогда, когда исчезнет народ, окончательно погибнет культура. Указанной фразой, конечно, хотели сказать другое: исчезнет тогда, когда в ней не будет надобности, потому что весь народ будет культурен. Но это и будет величайшим торжеством интеллигенции, когда весь народ станет интеллигенцией; но исчезнуть интеллигенция тогда тем более не может, ибо весь народ не исчезнет, а будет мощно с незнакомыми нам силой и темпом совершенствовать свою культуру, свое звание, которым действительно нет и не может быть ни пределов, ни застоя. Значит, тогда, как и теперь, интеллигенция есть и будет ей, т. е. всему народу достаточно дела. Совершенствование всегда, везде и во всем и для всего народа, а потом и для всех народов, ее вечный, неумирающий девиз.

Д. Герценштейн