Хелемский Яков: Триптих: Блок и Чуковский

Газета "Первое сентября"
№14, 2001 год
 

Перечитывая дневники и записные книжки Александра Блока, всякий раз открываешь для себя всё новые и новые черты этой натуры. Многое вместили глубоко личные страницы поэта. Краткий перечень повседневных дел, забот, встреч. Раздумья о собственных стихах, только что написанных или уже напечатанных. Беглые характеристики литературных коллег. Наконец, полемику.

В критических высказываниях Александр Александрович стремился соблюдать чувство меры. Порой бывал ироничен. Но мог и разгневаться. И тут уже выражений не выбирал.

Вот как беспощадно отозвался он о ранних публикациях Корнея Чуковского в записи от 21 декабря 1908 года:

"Чуковский – его фельетоны о хихиканье («Речь», 20 декабря) и книжонка «От Чехова до наших дней», «Что хочет он на освящённом месте?» Легкомысленное порхание, настоящее хамство. Привязывается к модным темам, сам ничего не понимая. Лезет своими одесскими лапами в нашу петербургскую боль".

Прав Блок или не прав в своей суровой оценке, за этими словами ощущается душевная ранимость. Как пронзительно сказано:"Наша петербургская боль"!

По молодости лет Чуковский, полный весёлой и сокрушительной энергии, задиристо самоутверждаясь, не церемонился с авторитетами, порой эпатируя даже властителей дум.

своих воспоминаниях о Блоке Корней Иванович пишет о той поре: "Ни о какой близости между нами не могло быть и речи. Я был газетный подёнщик, и он явно меня не любил".

«Всемирная литература». Отношения были самые дружеские, о чём свидетельствуют несколько добрых и весьма остроумных экспромтов, вписанных Блоком в знаменитую «Чукоккалу». Корней Иванович в том же альбоме отвечал поэту шутливыми стихами. Забавная перекличка эта касалась либо издательских проблем, возникавших в совместной работе, либо чисто бытовых – наличия дров для отопления или скудных пайков. Возникла даже блоковская «Сцена из исторических времён». Изображён издательский диспут. Белым стихом. Вот тирада самого автора: "Немало здесь различных спецьялистов, но каждый мыслит только о своём; Лозинский только с Богом говорит; Волынский о любви лишь; Гумилёв – лишь с королями. С лошадьми в конюшне привык один Чуковский говорить".

Суть этой пространной реплики расшифровывается, если обратиться к иронической поговорке, ходившей тогда в литературной среде: испанский язык создан для разговора с Богом, французский – для беседы с королём, итальянский – для признаний в любви, а на английском можно говорить с лошадьми. Блок в шутку перечислил каждого из своих сотрудников согласно их владению этими языками.

А суть дела была в том, что для шестого тома Собрания сочинений Гейне (вот какие издательские свершения осуществлялись в тех, почти невыносимых, условиях!) требовалась статья «Гейне в Англии». И спор о том, кому её писать, решился просто: английский хорошо знал Чуковский – вот ему и пришлось, несмотря на загруженность другими делами, браться за эту статью. И Корней Иванович написал несколько страниц о пребывании Гейне в туманном Альбионе и влиянии, которое он оказал на культуру этой страны. Увы, по каким-то причинам статья в шестой том не вошла и увидела свет лишь в 1949 году, причём благодаря корректорской небрежности название её звучало потешно: «Гей не в ангеле».

Вот бы посмеялись Блок сотоварищи над этим казусом! Ведь они привыкли, испытывая хлад и глад, спасительно отшучиваться от окружающей мерзости, посвящая себя на фоне разрухи великому делу просветительства.

О своих тогдашних отношениях с Блоком в той же «Чукоккале», комментируя записи Блока в легендарный альманах, Чуковский писал: "К этому времени я с радостью убедился, что прежняя неприязнь ко мне мало-помалу бесследно исчезла. С каждым днём я взволнованно чувствовал, что доброе его расположение возрастает. Не раз я замечал в нём желание облегчить по мере возможности ту или иную работу, порученную мне нашей коллегией".

«Всемирной литературе», был ещё достаточно молод – ему шёл четвёртый десяток – и продолжал иногда досаждать оппонентам. Паинькой не стал, озорства не растерял. О чём свидетельствует вписанный в ту же «Чукоккалу» экспромт Вячеслава Иванова: "Чуковский – Аристарх прилежный, вы знаете – люблю давно я вашей злости голос нежный, ваш ум, весёлый, как вино, и полный сладким ядом прозы. Приметливую остроту и брошенные на лету Зоилиады и занозы. Полуцинизм, полулиризм, очей притворчивых лукавость, речей сговорчивых картавость и молодой авантюризм".

Корней Иванович в своих примечаниях к этому двенадцатистишию признавался, что считает его одной из наибольших удач «Чукоккалы», настолько оно "классически точное, остроумное, меткое... Как известно, в Древней Греции существовало два вида критиков – Аристарх и Зоил. Аристарх был благодушен, справедлив, работящ. Зоил, наоборот, отличался мелочностью, недоброй придирчивостью. Язвительность экспромта в том, что, называя меня в первой строфе Аристархом, он в следующей объявил меня Зоилом".

Однако вернёмся к Блоку.

Чуковский задумал книгу о нём, поэтому пользовался "всякой встречей с поэтом, чтобы расспросить его о том или ином из его стихотворений. Когда я заговорил о стихотворении «Художник», он внёс в «Чукоккалу» строфу из этой лирической записи: «В жаркое лето и в зиму метельную, в дни наших свадеб, торжеств, похорон, жду, чтоб спугнул мою скуку смертельную лёгкий, доселе неслыханный звон».

За этим следовала приписка: «Таков "Художник", и до сих пор это так, ничего с этим не сделаешь, искусство с жизнью помирить нельзя. 18 марта 1919»".

сердечных строк с пожеланием пересилить недуг.

В ответ пришло послание Блока:

"26. V. 1921 г.

Дорогой Корней Иванович!

На Ваше необыкновенно милое и доброе письмо я хотел ответить, как следует. Но сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда ещё: жар не прекращается, и всё всегда болит. Я думал о русской санатории около Москвы, но, кажется, выздороветь можно только в , то же думает и доктор. Итак, «здравствуем и посейчас» сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка-Россия, как чушка, своего поросёнка.

В вас ещё много сил, но есть и в голосе, и в манере, и в отношении к внешнему миру, и даже в последнем письме надорванная струна.

«Объективно» говоря, может быть, ещё поправимся.

Ваш А. Блок".

Это горестное и сильное письмо оказалось последним в жизни поэта.

В дневнике Корнея Ивановича от 11 августа есть краткая, невольно оборванная запись: "Только что вошёл Добужинский и сказал, что Блок скончался. Реву..."

12 августа, возвращаясь в Питер, Чуков-ский записал: "Никогда в жизни мне не было так грустно, как когда я ехал из Порхова... Мне казалось, что вот в Порхов я поехал молодым и весёлым, а обратно еду – старик, выпитый, выжатый... И всё это вылилось в длинную тоску по Алекс. Блоку. Я даже не думал о нём, но я чувствовал боль о нём..."

Вот когда настигла мудрого и озорного Чуковского настоящая петербургская боль, о которой когда-то писал Блок, считавший, что бесшабашному молодому фельетонисту она чужда. Вот как расходятся, а потом неразрывно сходятся житейские и литературные судьбы. Вот как соединяются драма Родины и личная трагедия.

«Чукоккале», в которой, особенно во второй её части, сквозь классический смех порой слышалась надорванная струна.

Яков ХЕЛЕМСКИЙ