Приглашаем посетить сайт
Сумароков (sumarokov.lit-info.ru)

Иванова Евгения: Анненский в судьбе Корнея Чуковского-критика

История отношений Чуковского и Анненского подробно освещена Ириной Подольской в статье "Я почувствовал такую горькую вину перед ним..."1. Особой ценностью в этой статье обладают впервые опубликованные здесь и написанные по ее просьбе в середине 60-х годов воспоминания Чуковского об Анненском, фраза из которых дала название всей статье. В своем сообщении мы попытаемся дополнить историю этих отношений и попытаться ответить на вопрос, почему ни одну из своих статей об Анненском Чуковский никогда не перепечатывал.

Первая статья Чуковского об Анненском под заглавием "Об эстетическом нигилизме" появилась в журнале "Весы" (1906. № 3/4), это была рецензия на "Книгу отражений". Карьера Чуковского-критика в столичных изданиях тогда только начиналась, в течение 1906 года появилось сразу несколько его статей в символистском журнале "Весы". Покровителем Чуковского выступал непосредственно Валерий Брюсов, который позднее определил его амплуа как "критик-карикатурист", и сам жанр описал следующим образом: ""Портреты" г. Чуковского, - в сущности, - карикатуры. Что делает карикатурист? Он берет одну черту в данном явлении или в данном лице и безмерно увеличивает её"2. Чуковский и в самом деле вошел в полосу, когда чуть ли не каждое его новое выступление было вселенской смазью, в чем его активно поддерживал Валерий Брюсов, который писал ему в октябре 1906 года: "Год обещает быть для нас буйным и бранным: на "Весы" идет походом "Перевал" или "Провал", как у нас называют сие создание "Грифа". Не примите ли Вы участие в начинающейся кампании... мы очень нуждаемся в остроте вашей полемики"3.

"социальный заказ" и старался изо всех сил, статье об Анненском предшествовал отзыв о книге А. Бельтова [Г. Плеханова] "За двадцать лет", в ней Чуковский показывал, что Плеханов изобрел "марксометр", "прибор для измерения марксистских идей в любом одушевленном или неодушевленном предмете", в который "стоит только бросить <...> Гегеля или Скабичевского, Родбертуса или Волынского, - колесики задвигаются, пружина зашипит, стрелка придет в движение, а на особом циферблате отметится требуемая величина"4.

Инерция этой критической манеры дала себя знать и в отзыве на книгу Анненского. Автора "Книги отражений" Чуковский воспринял как дебютанта, не подозревал в нем поэта, издавшего книгу стихов, ни тем более - сложившегося критика. Начиналась статья с откровенной издевки: "В этой книге где-то говорится о "коршуне Промефея". Очень это выразительно для автора. Все говорят Прометей, а он - Промефей. Никто ему не указ. Он захочет, - напишет утонченнейший эссей о Бальмонте, захочет - сочинит суконнейшую статью о суконнейшем Писемском..."5 и т. д. Чуковскому явно не приходило в голову, что за этим написанием имен стояли не совсем заурядные знания древнегреческого, дававшие право на оригинальность.

В отзыве Чуковского при этом содержались верные мысли о "лица необщем выраженьи" музы Анненского-критика": "Это даже не книга, а листки из записной книжки... И. Ф. Анненский - это так необычно в русской критике! - ничего не доказывает, ни с чем не спорит, ни с кем не полемизирует. Он просто отмечает на полях любимых книг свои впечатления, свои мечты, свои догадки, свои заветнейшие, порой неуловимые мысли..." 6. Верно уловив камерный характер, интимность критических суждений Анненского, Чуковский верно угадал и писателя, особенно близкого Анненскому - Достоевского. Однако выбирая среди его героев "родственную душу" Анненскому, Чуковский грубо ошибся, его мысль неожиданно перепрыгнула к "Запискам из подполья", с героем которого он и сравнивал критика: "Как подпольный человек радовался своей зубной боли, так г. Анненский радуется, когда настигает у Достоевского "бездны ужаса не только в скверных анекдотах, но даже в приключениях под кроватью в жанре Поль де Кока". Ликует, злорадствует, ибо относится к этим безднам не как к журнальным схемам, а как к собственным страданиям. У него, повторяю, дневник"7 был полный набор всего, что могло бы ранить и более толстокожего автора. Можно себе представить, как задела статья чувствительного Анненского, тем более что напечатана она была в символистском журнале "Весы" и адресована читателю, на сочувственный интерес которого он мог рассчитывать.

В следующем 1907 году Чуковский еще раз прошелся по Анненскому в статье "О короткомыслии", но про подпольного человека он больше не упоминал. Анненского он заодно с Айхенвальдом укорял теперь в отсутствии "длинной фанатической мысли", в чем он видел признак вырождения критики. По мысли Чуковского, критиков, видевших в литературе зеркало общественной жизни, сменили "талантливые causeries"8. "Прежний критик, - писал Чуковский, - посрамляя или хваля литературное произведение, измеряя его, тем самым наивно утверждал устанавливал свою личность, подобно тому, как мы, измеряя аршином сукно, утверждаем всегда себе равный аршин. Нынешние же критики, поскольку они типичны - не собою меряют произведение, а сами себя меряют произведением и за высшее почитают счастье растаять, раствориться в личности критикуемого автора, утонуть в его образах, словах, жизнеощущении. <...> Вчуже страшно следить за И. Ф. Анненским, когда только что с головой потонув в "господине Голядкине" Достоевского и вынырнув не без опасности, он тотчас же устремляется в самую пучину гоголевского майора Ковалева, и самоотверженно старается затонуть возможно глубже, в тину, в песок, на дно"9.

Довершил Чуковский свой поход на Анненского в книге "Нат Пинкертон и современная литература" (1908). Темой этой книги стала нарождающаяся массовая культура, приметы которой Чуковский видел в растущей популярности книг о Пате Пинкертоне, в невзыскательных сюжетах кинематографа, собирающих толпы людей, в литературе, обслуживающей читателя. Коснулся Чуковский и критики, и в числе примет наступления эры массовой культуры назвал исчезновение "длинной фанатичной мысли". "Интеллигенция умерла... Интеллигенты еще остались, но "интеллигенция" умерла, как особая социальная группа, уже не существует. Пропал главный, основной признак этой группы, который собственно и делал интеллигенцию интеллигенцией, и без которого все остальные ее признаки несущественны и эфемерны. Признак этот - единобожие. <...> Русская интеллигенция всегда была моногамна, - а в этом все дело. В каждый данный момент у нее на пьедестале был один бог, и, что всего замечательнее, она не просто служила ему, а непременно всегда и везде приносила себя ему в жертву. То есть не то, чтобы приносила, - большею частью она журналы читала да по Невскому на извозчиках ездила, - но представление у нее было такое, что она либо того, либо другого бога жертва, что она обреченная, и вот-вот пойдет на костер. На какой костер все равно, лишь бы на костер. Без костра она и дня прожить не могла. <...> И вот - это страшно значительно! Два-три года тому назад, когда в интеллигенцию пришел готтентот, фанатизм этот стал ослабевать, сектантство как-то отпустило свои натянутые вожжи, раскольничьи интеллигентские секты перестали волками коситься друг на друга, и все эти 17-ти, 18-летние мальчики и девочки, и высоколобые сутулые старики вдруг почувствовали впервые, что духовная жизнь - это, пожалуй, вовсе не костер, на котором непременно будто бы нужно сгореть, что вместо одной, единой, всепожирающей Идеи есть еще много других идей, и которые так же хороши, так же ценны, и которым вовсе не нужно служить, а пускай они нам послужат! Изуверское единобожие прошло, и русская интеллигенция перешла к приятному многобожию"10.

В кризисе единобожия Чуковский видел шаг навстречу массовой культуре, но о критике он писал с иронией, отчего невозможно сразу понять, во здравие, или за упокой произносил он свои приговоры: "И посмотрите на современную критику: какое обилие вдруг в ней появилось лиц, которые ничего не хотят доказать, никакой одной-единственной идеи не проводят, тенденции избегают как огня, а действительно критикуют книги. Разве в России критики когда-нибудь критиковали! Теперь критик Айхенвальд пишет "Силуэты" и, написав "силуэт" Успенского, берется за "силуэт" баснописца Крылова, и, покончив с силуэтом баснописца Крылова, пишет "силуэт" Кнута Гамсуна, а чтобы это вело нас на какой-нибудь костер - этого нет и в помине. Теперь критик Иннокентий Анненский пишет "Книгу отражений" и попробуй, найди какой-нибудь душевный фанатизм у человека, который, прекрасно разобрав "проблему гоголевского юмора", идет и столь же прекрасно разбирает лирическую поэзию Бальмонта. Множество тем очень хороших, но нет темы, нет той сектантской - все равно какой - единственной темы, которая только и давала нашей интеллигенции жизнь"11"Апофеоз случайности (О современной критике)" (1908). И опять с именем Анненского.

В итоге Чуковский ненамеренно, но превратился в зоила Анненского. Неудивительно поэтому, что Анненский пытался вступить с ним в объяснения, тем более что соседкой Чуковского по Куоккале была родственница Анненского - Т. А. Богданович. Благодаря ее содействию состоялось знакомство Чуковского с Анненским, заставившее Чуковского если не изменить отношение к его творчеству, то, по крайней мере, оценить масштаб его личности. 18 января 1909 года он писал Анненскому с очевидным пиететом и даже исповедовался перед ним: "Вам хорошо, дорогой Иннокентий Фёдорович: у Вас даже статьи выходят, как письма, которые Вы пишете придуманному другу. Я же никогда не пишу ночью, всегда пишу по утрам, не курю и не пью, - и уже привык писать для других, не то, что думаю сам, а то, что, думаю, должен бы думать читатель. Искренно писать не умею, черкаю двадцать раз. Завел было дневник, но двух строчек не написал, или - ей Богу же - о погоде. Может быть потому мне так и близко Ваше творчество, что оно все дневник, и другим даже быть не умеет. У меня почему-то такое глупое представление, что Вы мне для чего-то нужны - это уже второй год; что Вы чему-то научите. Если что не удается, - мелькает; пойду-ка я к Анненскому. Но, верно, никогда не успею съездить к Вам: ничего не успеваю теперь. Выпускайте скорее второй том, хочется писать о Вас и загладить ту ерунду, какую я написал в "Весах". Вышлите мне, если Вам не трудно, Ваши переводы и стихи. Я исподволь подготовлюсь к статье: И. Ф. Анненский. Весь Ваш Чуковский"12.

Анненский также хотел объясниться с Чуковским, он работал над ответной статьей, но она не была завершена и опубликована. Между ними завязалась переписка, из которой до нас дошло несколько писем Чуковского и одно ответное Анненского, эти письма опубликованы в собрании сочинений К. Чуковского13, содержание писем составляет разного рода справки и мелкие литературные дела, объясниться ни в письмах, ни при личной встрече им так и не пришлось. В своих поздних "Смутных воспоминаниях об Иннокентии Анненском" Чуковский писал: "Так как мне и в голову не приходило тогда, что он так скоро умрет, я все откладывал "на потом" один важный разговор с ним, и теперь мне было мучительно жаль, что этому разговору не быть... Я почувствовал такую горькую вину перед ним..."14.

Но чувство вины пробудилось не сразу, во всяком случае, оно не помешало Чуковскому написать первый некролог об Анненском, где содержалась довольно двусмысленная характеристика его книг: "Он был плодовитый и, пожалуй, торопливый писатель. И пестрый до чрезвычайности <...> Его две "Книги отражений" были отмечены критикой, в них много капризности, кокетства, много взлетов и много падений - тоже такие торопливые, пожалуй, чрезмерные книги"15"Записок из подполья", а со Степаном Трофимовичем Верховенским.

"Речь" появился второй некролог Чуковского, где он писал об Анненском совсем в другом тоне: "Это было в Москве. Беру газету, читаю: "Внезапно скончался действительный статский советник, окружной инспектор с-петербургского учебного округа И. Ф. Анненский" <...> и таким мне кажется диким, что никто даже и не вспомнил тех десяти томов, которые он написал, ни строчки не вспомнил, ни буквы..."16.

Чуковский существенно смягчил собственные слова о чрезмерности и торопливости критических статей Анненского, стиль его критики он объяснял здесь совсем иначе: "И когда я читал его капризные, старательно-нервические строки, я чувствовал неизбежно, всегда: "Этот человек ненавидит в себе - себя; и во всех зеркалах ненавидит свое отражение... Он (всмотритесь-ка в его стиль!) жаждет воплотиться в самого желторотого из нас, и закувыркаться, как кувыркаемся мы, - несолидно, нелепо, - чем нелепее, тем и лучше..."17.

Но и здесь проскальзывали снисходительные нотки по отношению к покойному критику: "Он хотел быть непременно, во что бы то ни стало быть неврастеником, капризным, кокетливым, извилистым (чем-то таким в литературе, чем в живописи был Бердслей), - и если, при всем этом, он чаще всего бывал только затейливым стариком, - то это больше всего и умилительно. Я, по крайней мере, с какой-то тоской сострадания, но и с умилением бесконечным, читал в "Аполлоне" его строки о "Маврикии Матерлинке" <…> читал это все и в каждом слове чувствовал странную, трагическую жажду грузного глубокомысленного, прожившего жизнь человека, во что бы то ни стало, быть как бабочка, перепархивать с цветка на цветок, - а все свое глубокомыслие к черту - как будто это сюртук, который можно снять и надеть"18.

Это было последнее, что написал Чуковский об Анненском. Его статьи и некрологи об Анненском составляли не лучшие страницы его критической деятельности, но справедливости ради отметим, что Чуковский едва ли не первый отметил все наиболее характерные черты критика: дневниковый характер, интимность критики Анненского. Отметил он и другую ее черту, важную для судьбы Анненского, воспитанного в среде радикальной интеллигенции, - отход от традиций радикальной критики с ее "единобожием", по терминологии Чуковского. Обратил Чуковский внимание и на торопливо-разговорный, захлебывающийся и перебивающий сам себя тон статей Анненского, на исключительный культурный багаж. Наконец, правильно отметил Чуковский и особое положение Анненского в литературном процессе - литературные вкусы и устремления этого зрелого и сложившегося человека объединяли его именно с желторотой молодежью, которая только выходила на литературную арену и самоопределение которой только начиналось. В итоге, Чуковский как критик мог бы гордится этими статьями, если бы не иронический тон, который он так и не сумел до конца преодолеть даже в некрологах. Именно поэтому ни одну из этих статей Чуковский не включал в свои сборники. Как представляется, не существо собственных оценок, а общий тон отзывов об Анненском был главной причиной чувства вины, которое Чуковский стал испытывать с годами, по мере того, как осознавал подлинный масштаб писателя.



ПРИМЕЧАНИЯ

1 Подольская И. "Я почувствовал такую горькую вину перед ним..." // Вопросы литературы. 1979. № 8.

3 Цит. по статье: Азадовский К. М., Максимов Д. Е. Брюсов и "Весы" (К истории издания) // Валерий Брюсов. Литерутарное наследство. Т. 85. М,. 1976. С. 289

5 Там же. С. 382.

7 Там же. С. 383.

8 Собеседники, говоруны (франц.)

11 Там же. С. 56.

12 РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 382. Л. 2. Письмо впервые процитировано в упомянутой статье И. Подольской. С. 303.

13 Чуковский К. Собр. соч. В 15-ти томах. М., 2008. Т. 14 (по указателю).

15 Чуковский К. Памяти писателя // Утро России. 1909. 2 декабря.

17 Там же. С. 452.

Главная