Иванова Евгения: Чуковский и Ахматова: лицом к лицу

Вступительная статья, подготовка текста и комментарии Е. В. Ивановой¹.

История отношений Ахматовой и Чуковского длилась более полувека: с начала 1910-х годов и до конца 1960-х, но внешне не была богата событиями и оттенками. Однако при изучении этих отношений бросается в глаза, что долгие годы они очень по- разному их видели и оценивали, хотя ни одного из них нельзя упрекнуть в умышленном искажении фактов.

Со стороны Чуковского картина их отношений выглядит достаточно идиллически. О своих первых впечатлениях от встречи с поэтессой Чуковский вспоминал неоднократно, в том числе и в одном из публикуемых далее писем, в итоговом очерке "Анна Ахматова" из книги "Современники" он писал: "Тоненькая, стройная, похожая на робкую пятнадцатилетнюю девочку, она ни на шаг не отходила от мужа, молодого поэта Н. С. Гумилева, который тогда же, при первом знакомстве, назвал ее своей ученицей" (Т. 5. С. 195)². В конце жизни ее облик виделся ему совершенно иначе: "С каждым годом она становилась величественнее. Нисколько не заботилась об этом, это выходило у нее само собой. <...> Даже в позднейшие годы, в очереди за керосином, селедками, хлебом, даже в переполненном жестком вагоне, даже в ташкентском трамвае, даже в больничной палате, набитой десятком больных, всякий, не знавший ее, чувствовал ее "спокойную важность" и относился к ней с особым уважением, хотя держалась она со всеми очень просто и дружественно, на равной ноге" (Т. 5. С. 195). Чуковский оказался свидетелем почти всего, что пролегало между этими двумя обликами Ахматовой, он встречался с ней и в богемной "Бродячей собаке", и в промерзших петербургских квартирах 20-х годов, и в ташкентской эвакуации, знал всех ее мужей, подруг, едва ли не всех писавших о ней критиков.

Для биографов Ахматовой дневник Чуковского может стать одним из существенных документальных источников не только потому, что там сохранены бесценные подробности, относящиеся ко всем эпохам ее жизни, но и потому, что по его записям можно проследить, как постепенно менялся ее образ в глазах современников.

Первая статья Чуковского о ее творчестве - "Ахматова и Маяковский" - была опубликована в журнале "Дом искусств" (1921, № 1). Ахматова, как и Чуковский, входила тогда в правление этого "сумасшедшего корабля", ставшего приютом для голодных и замерзающих литераторов. Статья была написана на излете карьеры Чуковского-критика: уничтожение большевиками независимой от государства прессы упразднило и литературную критику в том виде, как она существовала до революции; чтобы писать о литературе в новой исторической ситуации, требовался "социальный заказ" со стороны советских изданий, но там была своя кузница кадров, "бывших" в эти компании принимали крайне неохотно.

Основная мысль статьи "Ахматова и Маяковский" заключалась в том, что два поэта, каждый по-своему, идеально выражают два облика современной России: "Ахматова есть бережливая наследница всех драгоценнейших дореволюционных богатств русской словесной культуры", а Маяковский "в каждой своей строке, в каждой букве есть порождение нынешней эпохи, в нем ее верования, крики, провалы, экстазы" (Т. 8. С. 545). По отношению к этим столь разным обликам России Чуковский был настроен примирительно и в конце статьи признавался, что они оба одинаково ему дороги. Сопоставление вышло достаточно ярким, статья получила множество откликов, но лишь в той среде, которой суждено было вскоре исчезнуть: одни покидали Россию и переходили на положение эмигрантов, другие, как и Чуковский, переставали играть прежние роли в литературном процессе.

Никакого озлобления против Ахматовой статья не вызвала и вызвать не могла, при обсуждении статьи Чуковского возражения касались лишь законности подробного противопоставления, например, А. Луначарский писал: "Я протестую против того, чтобы старой России с ее символической представительницей, тихой и изящной Ахматовой противопоставили новую Россию под именем "маяковщины""³. С других позиций протестовал против основной мысли статьи и оппозиционно настроенный по отношению к культурной политике новой власти А. Е. Кауфман: мы "не разделяем <...> надежд К. И. Чуковского на возрождение нашей поэзии путем слияния барабанно-бравурной и площадной маяковщины с тихою, обвеянной религиозным чувством поэзией Ахматовой"⁴.

При обсуждении первого номера журнала "Дом искусств" главной темой стала совсем не статья Чуковского, а сам журнал в целом и помещенная в нем статья Евг. Замятина "Я боюсь", недовольны которой остались и А. Луначарский, и А. Воронский. Именно эта статья заставила одного из критиков вынести приговор журналу: "Мы думаем, что такие дома искусств в период формирования первых ростков нового общественного сознания определенно вредны"⁵. Она, кстати сказать, способствовала тому, что журнал, а вместе с ним и статья Чуковского, вскоре оказались под запретом. Статья "Ахматова и Маяковский" была в 1925 году перепечатана еще раз⁶, но тогда ее обсуждение пошло уже по линии Маяковского⁷. Если учесть, что об Ахматовой в начале 20-х годов критика писала постоянно и в связи с выходом сборников "Подорожник" и "Белая стая", и в связи с ее выступлениями на вечерах, то можно констатировать, что статья Чуковского не сыграла тогда определяющей роли в формировании отношения критики к ее творчеству.

В момент выхода статьи Чуковский и Ахматова постоянно сталкивались в писательских объединениях начала 20-х годов, таких, как Дом искусств и Дом литераторов, и их отношения этих лет говорят о том, что появление статьи "Ахматова и Маяковский" либо никак не сказалось на них, либо, напротив, послужило причиной начавшегося постоянного общения между ними. Записи дневника Чуковского, которые он делал по горячим следам их встреч, говорят об установившихся тогда дружеских отношениях между ними. Именно он сберег для потомков наиболее достоверные свидетельства о тех бытовых тяготах и лишениях, через которые прошла Ахматова в эти годы. Дневник Чуковского отражает тот интерес, который он испытывал к личности и психологии Ахматовой, позднее в воспоминаниях он объяснил его стремлением "дознаться, в чем первооснова ее лирики" (Т. 5. С. 199). Для биографов Ахматовой особый интерес представляет присутствующий в этих записях своего рода лейтмотив - постоянные недовольства Ахматовой своими критиками, среди которых промелькнуло и имя Чуковского. Первый раз речь о статье "Ахматова и Маяковский" отражена в беседе от 15 декабря 1922 года, тогда Ахматова лишь отметила, что критик Айхенвальд в своем отзыве о ней "все списал" у Чуковского (Т. 12. С. 60), то есть его статью она помнила. 25 ноября 1923 года Чуковский привел еще одно высказывание Ахматовой о себе как критике: "Я, говорит, вас ужасно боялась. Когда Анненков мне сказал, что вы пишите обо мне, я так и задрожала: пронеси, Господи" (Т. 12. С. 117). Обе записи говорят о том, что саму статью Чуковского Ахматова встретила довольно мирно. Сохранилось ахматовское высказывание о критической деятельности Чуковского, и опять - достаточно дружелюбное. "Вы лукавый, - записал Чуковский 7 июля 1924 года слова Ахматовой о себе, - но когда вы пишете, я верю, вы не можете соврать, убеждена" (Т 12. С. 142).

на другие высказывания о себе. Например, 24 декабря 1921 года Чуковский упоминает возмущение Ахматовой "глупой заметкой Чудовского"⁸, к которой она постоянно возвращалась в разговоре (Т. 11. С. 371). В другую их встречу он с иронией описывал ее негодование по поводу статьи Э. Голлербаха, по оценке Чуковского, "очень почтительной, но не восторженной"⁹, ее реакцию критик не без ехидства прокомментировал: "... Голлербах осмелился указать, что девичья фамилия Ахматовой - Горенко!! - И как он смел! Кто ему позволил! и т. д." (Т. 12. С. 27). В этой же записи содержались, по существу, пророческие слова Чуковского: "Бедная Анна Андреевна. Если бы она только знала, какие рецензии ее ждут впереди!" (там же).

Но, может быть, самой примечательной в ряду этих наблюдений является сцена, свидетелем которой Чуковский стал 15 декабря 1922 года: "Тесная комната, ход через кухню, маменька, кухарка "за все" - кто бы сказал, что это та самая Анна Ахматова, которая теперь - одна в русской литературе - замещает собою и Горького, и Льва Толстого, и Леонида Андреева (по славе), о которой пишутся десятки статей и книг, которую знает наизусть вся провинция. <...> Разговор вертелся около Москвы. Ахматовой очень хочется ехать в Москву - но она боится, что будет скандал, что московские собратья сделают ей враждебную манифестацию. Она уже советовалась с Эфросом, тот сказал, что скандала не будет, но она все еще боится. Эфрос советует теперь же снять Политехнический Музей, но мне кажется, что лучше подождать и раньше выступить в Художественном Театре. Она крикнула: "Мама". В комнату из кухни вошла ее мать. - "Вот спроси у К. И., что ты хотела спросить". Мама замялась, а потом спросила: "Как вы думаете, устроят Ане скандал в Москве или нет?" Видно, что для семьи это насущный вопрос. Говорили о критиках. Она говорит: "Вы читали, что написал обо мне Айхенвальд. По-моему, он все списал у вас. А Виноградов... Недавно вышла его статья обо мне в "Литературной Мысли" - такая скучная, что даже я не могла одолеть ее¹⁰. Щеголев так и сказал жене - раз даже сама Ахматова не может прочитать ее, то нам и Бог велел не читать. Эйхенбаум пишет книгу... тоже"" (Т. 12. С. 60). Не менее примечательна реакция Ахматовой на изданную книгу Эйхенбаума¹¹"Жалуется на Эйхенбаума - "после его книжки обо мне мы раззнакомились"" (Т. 12. С. 86).

В записях Чуковского впервые так ясно прослеживается этот своеобразный "пунктик" Ахматовой - повышенный интерес к тому, что о ней писалось. Даже находясь в зените славы, когда критика ее, можно сказать, на руках носила, а любые высказывания противников только раздували эту славу, Ахматова чувствовала себя в постоянной опасности. Она болезненно реагировала на любые критические высказывания в свой адрес, похоже, даже не подозревая, что писали тогда критики о других поэтах, например, о первых сборниках Валерия Брюсова и даже Александра Блока. Среди поэтов Серебряного века мы не найдем буквально ни одного, кого не успел бы "покусать" В. Буренин, между тем, некоторые из них, например, Блок, по прошествии лет вспоминали об этих укусах с улыбкой.

Чуковский потому с такой иронией и воспринимал ее филиппики по адресу критиков и мемуаристов, что самому ему приходилось писать о поэтах и писателях статьи куда более резкие. Возможно поэтому его дневниковые записи впервые так "укрупнили" эту черту психологии Ахматовой - болезненную реакцию на все, что писалось о ней, и, в первую очередь, - о ее биографии. Отсюда родились его ранние наблюдения над характером Ахматовой, 24 декабря 1921 года он записал: "Мы беседовали долго, и тут я впервые увидел, как неистово, беспросветно, всепоглощающе она любит себя. Носит себя повсюду, только и думает о себе - и других слушает только из вежливости" (Т. 11. С. 370). В другой день он так резюмировал впечатления от беседы с нею: "Мне стало страшно жаль эту трудно живущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на себе, на своей славе - и еле живет другим" (Т. 12. С. 28).

Но очень скоро Чуковский начинает замечать, что первооснову этой постоянной сосредоточенности на себе составляло ощущение собственной беззащитности: "За всеми этими вздорами все же чувствуешь подлинную Ахматову, которой как бы неловко быть на людях подлинной, и она поневоле, из какой-то застенчивости, принимает самые тривиальные облики <...> А между тем, это только щит, чтобы оставить в неприкосновенности свое, дорогое" (Т. 12. С. 60).

Эгоцентризм Ахматовой он постепенно начинает осмыслять как некое родовое качество всех людей творчества. Занимаясь хлопотами о распределении помощи среди писателей, которую в России оказывала американская благотворительная организация АРА, Чуковский вместе с сотрудником миссии Кини посетил Ахматову и после беседы с ней записал: "Замечательно эгоцентрична Ахматова. Кини попросил меня составить совместно с нею и Замятиным список нуждающихся русских писателей. Я был у нее третьего дня: она в постели. Думала, думала и не могла назвать ни одного человека! Замятин тоже - обещал подумать. Это качество я замечал также в другом талантливом человеке - Добужинском. Он добр, готов хлопотать о других, но в 1921 г., сталкиваясь ежедневно с сотнями голодных людей, когда доходило дело до того, чтобы составить их список, всячески напрягал ум и ничего не мог сделать" (Т. 12. С. 135).

"Анна Ахматова" главную черту характера своей героини он увидел в отзывчивости, принимавшей подчас гипертрофированные формы. С высоты прожитых лет едва ли не основным в Ахматовой Чуковский назвал совсем не эгоцентризм, а бескорыстие и желание поделиться последним, постоянную готовность прийти на помощь. И здесь нет противоречия: записи 20-х годов делались "лицом к лицу", в них факты превалировали над их осмыслением, многие наблюдения того времени с годами стали видеться в ином свете. О неспособности Ахматовой составить список нуждающихся литераторов Чуковский даже не вспомнил. Зато подробно в мемуарах написал о том, как Ахматова, получив от кого-то бесценный в те голодные годы продукт - сухое молоко, отдала его Чуковскому для его младшей дочери Муры. В дневнике Чуковского этот факт отражает беглая запись 25 апреля 1922 года, уместившаяся в одном предложении: "... она порывисто схватила со шкафа жестянку с молоком и дала, - "Это для маленькой!"" (Т. 12. С. 39). Она могла бы затеряться среди многочисленных записей Чуковского тех лет о постоянной борьбе за выживание, поисках пропитания для своей большой семьи. Но вот в благодарной памяти эпизод не только сохранился, но с годами стал осмысляться как ключ к психологии Ахматовой. Чуковский, в 20-е годы постоянно иронизировавший над ее эгоцентризмом, именно в этом неслыханном по меркам своего времени жесте увидел наиболее яркое ее проявление: "…забуду ли я этот порывистый, повелительный жест ее женственно красивой руки?" (Т. 5. С. 197).

В 30-е годы, судя по дневникам Чуковского, встречи с Ахматовой были достаточно редкими. Главной причиной этого, несомненно, стало ее сближение с Н. Н. Пуниным, который был гонителем Чуковского еще со времен "Дома искусства"¹². Однако испортить их отношения окончательно Пунину не удалось, они оставались по-прежнему дружественными. 12 мая 1935 года Чуковский записал: "Вчера были у меня Харджиев и Ахматова. Анна Андреевна рассказывает, что она продала в "Советскую литературу" избранные свои стихи, причем у нее потребовали, чтобы: 1. Не было мистицизма. 2. Не было пессимизма. 3. Не было политики. "Остался один блуд", - говорит она" (Т. 12. С. 569).

С конца 30-х годов начинается период близкого общения с Ахматовой Лидии Корнеевны Чуковской, которая в течение многих лет вела подробные записи высказываний Ахматовой, на основании их ею был издан трехтомный труд "Записки об Анне Ахматовой" и по сей день остающийся одним из главных источников ахматовской биографии¹³. В эти годы многие сведения об Ахматовой к Чуковскому приходили уже от Лидии Корнеевны, их высказывания друг о друге последующих лет отражены в "Записках об Анне Ахматовой".

кратко записано: "Неделя об Ахматовой и Зощенко" (Т. 13. С. 87), и содержится иронический пересказ того, что проповедовалось с писательских трибун в рамках этой "недели": "дело, конечно, не в них, а в правильном воспитании молодежи. Здесь мы все виноваты, но главным образом по неведению. Почему наши руководители, Фадеев, Тихонов, не указали нам, что настроения мирного времени теперь неуместны, что послевоенный период - не есть передышка, что вся литература без изъятия должна быть боевой и воспитывающей?" (Там же. С. 87-88).

Для самого Чуковского тогда начался один за самых сложных периодов его жизни: буквально через неделю после появления Постановления ЦК ВКП (б) от 14 августа 1946 года о журналах "Звезда" и "Ленинград" (опубликовано в газете "Правда" 21 августа) здесь же появилась статья С. Крушинского, где был учинен разнос журналу "Мурзилка" за публикацию сказки Чуковского "Бибигон", в которой автор статьи усмотрел "дань плохим образцам - жанру западного детективного романа"¹⁴. Статья заканчивалась утверждением, которое на несколько лет стало приговором всем детским стихам Чуковского: "Нельзя печатать в журнале стихотворение ли, рассказ ли, очерк ли, если это произведение не отвечает целям и методам коммунистического воспитания детей..."¹⁵. Трудности возникали и с изданиями Некрасова. Только заступничество А. Фадеева помешало устранению Чуковского от работы над изданием его сочинений¹⁶, которая оставалась последним источником заработка. Ближайшая встреча с Ахматовой произошла спустя несколько лет; 8 марта 1954 года ("впервые после ее катастрофы", - заметил Чуковский) он описал свои впечатления от встречи: "Седая, спокойная женщина, очень простая. <...> Я опять испытал такое волнение от ее присутствия, как в юности. Чувствуешь величие, благородство, огромность ее дарования, ее судьбы. А разговор был самый мелкий" (Т. 13. С. 167). Слово "величие" впервые появляется в этой записи, но именно оно в дальнейшем станет ключевым во всех его последующих характеристиках Ахматовой. С этого момента Чуковский из близкого знакомого и конфидента как бы превратился в ее современника, что означало качественно новый период в их отношениях.

"Поэмы без героя" и то исключительное место, которое занимала она в жизни Ахматовой.

Чуковский не только помнил эту жизнь, он и сам был одним из чудом уцелевших осколков Серебряного века, ему были слишком близки мотивы, заставлявшие поэтессу воскрешать образы ушедших из жизни людей, пытаясь вновь и вновь осмыслить прошлое. Мотивы эти еще и потому были ему понятны, что и сам он с конца 30-х годов постоянно воскрешал героев той эпохи, сначала в воспоминаниях об И. Репине¹⁷, а затем, расширяя их круг с каждым новым изданием, - в воспоминаниях о Горьком, Маяковском, Брюсове, Луначарском, А. Ф. Кони, Леониде Андрееве, Александре Блоке. В 1962 году эти "портреты и этюды" он объединил под заглавием "Современники"¹⁸.

Как представляется, именно "Поэма без героя" заставила Чуковского почувствовать единство их судеб, ощущение, отразившееся в целом ряде его записей, например, в записи от 24 ноября 1962 года: "Сталинская полицейщина разбилась об Ахматову... Обывателю это, пожалуй, покажется чудом - десятки тысяч опричников, вооруженных всевозможными орудиями пытки, револьверами, пушками - напали на беззащитную женщину, и она оказалась сильнее. Она победила их всех. Но для нас в этом нет ничего удивительного. Мы знаем: так бывает всегда. Слово поэта всегда сильнее всех полицейских насильников. Его не спрячешь, не растопчешь, не убьешь. Это я знаю по себе. В книжке "От двух до пяти" я только изображаю дело так, будто на мои сказки нападали отдельные педологи. Нет, на них ополчилось все государство, опиравшееся на миллионы своих чиновников, тюремщиков, солдат. Их поддерживала терроризованная пресса. Топтали меня ногами - запрещали - боролись с "чуковщиной" - и были разбиты наголову. Чем? Одеялом, которое убежало, и чудо-деревом, на котором растут башмаки" (Т. 13. С. 353).

Чуковский одним из первых почувствовал, какой трагедией для Ахматовой было непонимание поэмы со стороны читателей новой эпохи. "Ахматова была как всегда очень проста, добродушна и в то же время королевственна, - записал Чуковский 30 июня 1955 года. - Вскоре я понял, что приехала она не ради свежего воздуха, а исключительно из-за своей поэмы. Очевидно, в ее трагической, мучительной жизни поэма - единственный просвет, единственная иллюзия счастья. Она приехала - говорить о поэме, услышать похвалу поэме, временно пожить своей поэмой. Ей отвратительно думать, что содержание поэмы ускользает от многих читателей, она стоит за то, что поэма совершенно понятна, хотя для большинства она - тарабарщина. Ахматова делит весь мир на две неравные части: на тех, кто понимает поэму, и тех, кто не понимает ее" (Т. 13. С. 200).

"избирательного сродства". Это ощущение, во многом оказавшееся взаимным, и стало причиной возникшей между ними переписки, о чем свидетельствует дата первого письма, написанного в ответ на поздравление Ахматовой.

Когда в 1962 году возникла надежда на публикацию "Поэмы без героя" в "Новом мире", предисловие было заказано именно Чуковскому, как представляется, не случайно. Уже в пересказе Л. К. Чуковской статья получила одобрение Ахматовой, которая свое впечатление суммировала в словах: "для меня это событие"¹⁹, а после чтения статьи "очень хвалила: "первоклассно, по- европейски, точно""²⁰. Даже когда редакция от публикации "Поэмы" отказалась, поскольку "не понравилось что-то Твардовскому: не то "Поэма", не то предисловие Корнея Ивановича", Ахматова, обычно недовольная своими критиками, полностью взяла автора под защиту: "Предисловие великолепно, я непременно напишу Чуковскому письмо и поблагодарю его"²¹.

Тогда же, в ноябре 1962 года, письмо было написано, но оно не сохранилось. По воспоминаниям Е. Ц. Чуковской, Чуковский постоянно носил его с собой и читал своим гостям, так что в конце концов письмо затерялось, мы цитируем его по черновику из записных книжек Ахматовой; письмо достаточно выразительно говорит о том, как восприняла она эту статью Чуковского: "Дорогой Корней Иванович! С каждым днем у меня растет потребность написать Вам (писем я не писала уже лет 30), чтобы сказать, какое огромное и прекрасное дело вы сделали [написав о "Поэме без Героя"], создав то, что Вам угодно было назвать "Читая Ахматову". Вы точно, очень легкой рукой, изящно и просто, но совершенно неопровержимо рассказали о моем творческом пути и его завершении - Триптихе. Это мнение разделяют десятки людей, которые читали Вашу работу. Все в один голос утверждают, что [это самое нужное]. Вы сказали о поэме самое нужное, самое главное. Благодарю Вас"²²"Поэме без героя" было опубликовано²³. Еще одна статья Чуковского об Ахматовой, которая в настоящем сборнике впервые публикуется в России, была написана по просьбе журнала британских славистов в связи с присуждением Ахматовой почетной степени доктора литературы Оксфордского университета (1965), ее жанр можно определить как приветственное слово.

Надо отдать должное человеческой чуткости Чуковского, как некогда с Блоком, он оценил свою новую роль при Ахматовой в 60-е годы в качестве истолкователя поэмы, стремясь всеми силами стать для нее опорой. Переписка Чуковского и Ахматовой отражает этот последний период их многолетних отношений. Письма Чуковского публикуются здесь впервые, они явно не являются эпистолярным памятником, но зато ярко отражают его неизменное восхищение. Итак, все, что мы знаем об отношениях Чуковского и Ахматовой из документальных источников, сохранившихся в его архиве, рисует почти идиллическую картину с ярким по взаимному уважению финалом. К сожалению, источников, позволяющих проследить отношение Ахматовой к Чуковскому, почти нет, есть лишь отдельные высказывания, в большинстве своем - в пересказе третьих лиц, но и на них хотелось бы остановиться именно потому, что они приоткрывают нам завесу над тем, как те или иные факты отражались в восприятии Ахматовой.

Первые следы недовольства Чуковским у Ахматовой появляются в период ее жизни с Н. Н. Пуниным, о чем говорят записи П. Н. Лукницкого. Как уже упоминалось, еще в 1924 году в беседе с Чуковским Ахматова вполне одобрительно высказывалась о нем как критике. Но уже в записи Лукницкого июня-июля 1926 года появляется совершенно новый мотив. Ахматова говорила о том, что она едва ли не единственная, кого причисляют "к правому флангу советской литературы", и довольно неожиданно она указала на виновника этого: "Началось это со статьи Чуковского "Ахматова и Маяковский", где впервые АА была противопоставлена революции. Тогда, в 1920 г., все (интеллигенция) были против, но никто этого не определял, не подчеркивал. Были эмигрировавшие, но они и отпадали... Был хаос. Но из этого хаоса родилась статья Чуковского. Зарубежная печать очень ругала его, но ругала за то, что он посмел наравне со старой Россией поставить все новое, советское - Маяковского. Мы этого не читали. Но официальная критика (здесь живущие) читали. И настраивались против АА"²⁴. Надо было иметь большое воображение, чтобы представить, что советские критики в чем-либо следовали мнениям Чуковского, почти каждая статья и книга которого подвергалась самому суровому осуждению. В качестве примера можно привести отзыв Л. Троцкого о книге Чуковского "Александр Блок как человек и поэт". Статья Чуковского об Ахматовой вызвала протесты и А. Луначарского, и А. Воронского, да и для новых советских критиков она не стала, да и не могла стать ориентиром, о чем свидетельствовали отклики на вышедшие вскоре после публикации его статьи сборники "Подорожник"²⁵ "Anno Domini"²⁶. Вообще в начале 20-х годов об Ахматовой писали необыкновенно много, почти каждое ее выступление на поэтических вечерах отмечалось критиками. Но кто-то помог ей выбрать в этом потоке статью, в которой она нашла источник всех своих несчастий, и это убеждение она пронесла через многие годы. В этом смысле особую ценность представляет, по существу, единственное прямое высказывание Ахматовой о Чуковском в записных книжках, где его статья опять упоминается как причина, по которой ее стихи после выхода сборника "Белая стая" перестали издавать. Ахматова считала, что причиной стало специальное постановление. Ее слова об этом, якобы существовавшем, постановлении Л. Чуковская записала 20 февраля 1954 года: "Я узнала о нем только в 27-м, встретив на Невском Шагинян. Я тогда, судя по мемуарам, была поглощена "личной жизнью" - так ведь это теперь называется? - и не обратила внимания. Да я и не знала тогда, что такое ЦК..."²⁷ В комментариях к этой записи говорится о безуспешных поисках постановления, в результате которых выяснилось, что его не существовало²⁸. Однако Ахматова продолжала верить в его реальность и в 50-е годы, даже находила объяснение его появлению. Всего причин, по ее мнению, было три, и главная среди них - издание в Берлине сборника "Anno Domini": "То, что там были стихи, не напечатанные в СССР, стало одной третью моей вины, вызвавшей первое постановление обо мне (1925 г.), вторая треть статья К. Чуковского "Две России (Ахматова и Маяковский)", третья треть то, что я прочла на вечере "Русского Современника"..."²⁹.

Как и само постановление, его причины являются продуктом воображения Ахматовой. В рамках нашего сюжета интерес представляет очередное упоминание о статье Чуковского. Эта запись может служить пояснением к высказыванию о Чуковском, которое зафиксировала Л. К. Чуковская: "Корней Иванович так хорошо им все объяснил, что даже тупицы поняли все", - имея в виду, что он своею статьей сделал для начальства явной ее религиозность, ее приверженность к старой России и пр. и что это с его стороны было неосторожно"³⁰"Чуковский не хотел ничего плохого, он только как журналист увлекся заострением контраста, что привело к тягостным последствиям"³¹.

М. И. Будыко общался с Ахматовой в 60-е годы, когда между ней и Чуковским уже установилось то взаимопонимание, которое отразилось в публикуемой далее переписке. Из приводимого им высказывания Ахматовой следует, что хотя от мысли о постановлении и "вине" Чуковского она не отказалась, она частично реабилитировала его, найдя "смягчающие обстоятельства". Это не делает ее обвинения менее абсурдными, но понять причину их возникновений можно: они были порождением всех тех жизненных и творческих испытаний, которые выпали на ее долю.

Опубликованные "Записные книжки" Ахматовой говорят о "реабилитации" статьи Чуковского "Ахматова и Маяковский", например, в подготовительных материалах и библиографических выписках Ахматовой к новой, седьмой книге, тогда еще не получившей названия. Эта статья Чуковского названа в одном ряду с предисловием М. Кузмина к ее сборнику "Вечер", рецензией О. Мандельштама на "Альманах муз", статьями Недоброво³² и В. М. Жирмунского "Предолевшие символизм"³³. Сюда же, кстати, оказалась включена и книга Э. Голлербаха "Город муз"³⁴³⁵. После всех пережитых проработок Ахматова, как видно, изменила свое отношение к некоторым из ранних статей о ее творчестве, и среди прочего - к статье Чуковского, которая неоднократно упоминается в ее записных книжках этих лет в положительном контексте.

Имя Чуковского пытаются связать еще с одним "обвинением" Ахматовой, известным по мемуарам Игн. Ивановского: "В давно прошедшие времена некий критик - назовем его Иваном Ивановичем - написал статью, которая могла быть истолкована как обвинение Ахматовой в антисоветских настроениях. Затем, после опубликования статьи, критик "все понял" и просил передать Анне Андреевне, что, если она его не простит, он покончит с собой. Ахматова ответила: "Передайте Ивану Ивановичу, что это его личное дело"³⁶.

Интерпретируя эту запись, биографы Ахматовой без всяких аргументов подставляют на место "Ивана Ивановича" Чуковского и еще менее основательно утверждают, что речь идет о роли этого псевдо-Чуковского в подготовке известных антиахматовских выступлений А. А. Жданова. Как известно, Жданов выступал дважды по следам уже упоминавшегося Постановления ЦК ВКП (б) от 14 августа 1946 года о журналах "Звезда" и "Ленинград", в котором упоминались имена Ахматовой и Зощенко - на собрании актива ленинградской партийной организации и на собрании писателей. Его выступления стали сигналом для начала многолетней травли Ахматовой и Зощенко, но эта тема хорошо освещена в литературе о них. Ахматову Жданов объявил "полумонахиней- полублудницей", которая "мечется между будуаром и моленной".

Нас интересует другой вопрос - могла ли Ахматова подозревать Чуковского в том, что и здесь роковую роль сыграла его статья и подразумевается ли вообще Чуковский в этом ее высказывании? Никаких упоминаний в записях Чуковского о чувстве вины перед Ахматовой нет, не упоминал он и о ее претензиях, высказывавшихся ему лично или через третьих лиц. Любопытно, что, прочитав эту фразу в воспоминаниях Игн. Игнатовского, Л. К. Чуковская написала на полях: "Эйх<енбаум>?"³⁷

Отношения Ахматовой и Б. М. Эйхенбаума остаются неизученными, мы располагаем лишь некоторыми характеризующими их штрихами. Выше мы приводили высказывание Ахматовой 20-х годов о том, что она раззнакомилась с Эйхенбаумом после выхода его книги "Анна Ахматова", но отношения между ними были восстановлены, и именно он произносил вступительное слово на вечере Ахматовой в Доме ученых в январе 1946 года³⁸.

Исследователи творчества Ахматовой установили, что источником некоторых характеристик творчества Ахматовой в выступлениях Жданова, действительно, стала книга Б. Эйхенбаума "Анна Ахматова" (1923), цитаты из которой попали в "Литературную энциклопедию", и с ее страниц - в доклад Жданова³⁹. Ахматова, столь пристально следившая за всем, что писалось о ней, могла эту связь уловить, и она не могла не помнить, что о блуднице и будуаре писал Эйхенбаум, а Чуковский писал о монашеском облике и связи с прошлым России. Но могла ли она считать Эйхенбаума виновником Постановления и последовавших выступлений А. Жданова - судить трудно, сведениями о том, как складывались их отношения после его выхода, мы не располагаем.

Кроме того, ничто в словах, известных по воспоминаниям Игн. Ивановского, на Постановление прямо не указывает, и высказывание об Иване Ивановиче могло относиться к любому другому из ее критиков и к статьям о ней разных лет. Кроме того, с годами ее обиды на критиков приобретали все более собирательный характер, и этот Иван Иваныч мог быть некоторым обобщением, хотя в мемуарной литературе об Ахматовой можно найти для него прототип. Достаточно вспомнить диалог Ахматовой с неузнанным ею критиком, который привел в своих воспоминаниях Э. Бабаев:

"В поезде по дороге в эвакуацию осенью 1941 года к Анне Андреевне подошел незнакомый человек и сказал:

- Анна Андреевна, теперь война, неизвестно, что с нами будет, простите меня. Я давно хотел вам это сказать, простите меня.

- Что вы, - удивилась Анна Андреевна, - в чем вы передо мной виноваты?

- В 1912 году, - сказал неизвестный, - я написал о вас опрометчивую статью. Думаю, что вы ее не читали или забыли. Но она мне не дает покоя. Я очень сожалею, что был ее автором.

- Тогда все можно было писать, - ответила Анна Андреевна.

- Не знаю, - сказала она"⁴⁰.

Р. Д. Тименчик считает, что этим покаявшимся критиком был Д. Л. Тальников (псевдоним Шпитальникова, 1882-1961), "которого Ахматова помещала в список хулителей от В. П. Буренина до А. А. Жданова"⁴¹. Возможно, именно этот диалог и способствовал рождению собирательного образа Ивана Ивановича, но к Чуковскому он отношения не имел, о чем свидетельствуют все известные на сегодняшний день документальные источники об истории их отношений.

В качестве эпилога реальных отношений Чуковского и Ахматовой приведем текст телеграммы, которую он отправил в ленинградское отделение Союза писателей в марте 1966 года, получив известие о ее смерти: "Поразительно не то, что она умерла после всех испытаний, а то, что она упорно жила среди нас, величавая, гордая, светлая и уже при жизни бессмертная. Необходимо теперь же начать собирать монументальную книгу о ее вдохновенной и поразительной жизни"⁴²"упорно жить" среди всех житейских и общественных испытаний, выпавших на ее долю.

Е. Иванова

1 Благодарю Е. Ц. Чуковскую и Н. И. Крайневу за помощь в подготовке публикации.

2 Статьи и дневники Чуковского цитируются далее по изд.: Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. М.: Терра - Книжный клуб. 2001-2009, где впервые собрано его литературно-критическое наследие (Т. 6-8) и опубликован полный текст его дневников (Т. 11-13). Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.

3 Цит. по: Литературная жизнь России 1920-х годов. М.: ИМЛИ РАН, 2005.

5 Там же.

6 Чуковский К. Ахматова и Маяковский // Современная критика (1918-1924): Сб. (образцы и характеристики) / Сост. И. Оксенов. Л., 1925. С. 287-305.

7 Библиографические сведения об откликах на статью Чуковского см.: К. И. Чуковский. Библиографический указатель. М., 1999. С. 67.

8 Чудовский В. А. По поводу одного сборника стихов: "Корабли" А. Радловой // Начала. 1921. № 1.

10 Речь шла о статье Ю. Айхенвальда "Ахматова" в его книге "Поэты и поэтессы" (М.: Северные дни, 1922. С. 52-75) и о статье В. Виноградова "О символике А. Ахматовой" (Литературная мысль. Кн. 1. Пг.: Мысль, 1922. С. 91-138).

11 Эйхенбаум Б. Анна Ахматова. Опыт анализа. Пг., 1923.

12 Подробнее см. в нашей статье "Непризнанный капитан "Сумасшедшего корабля"" // Наше наследие. 2008. № 83-84. С. 113-119.

13 Далее в тексте и комментариях даются ссылки на изд.: Чуковская Лидия. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1-3. М.: Согласие, 1997.

15 Там же.

16 О заступничестве Фадеева см. его письма в кн.: А. Фадеев. Материалы и исследования. М., 1977. С. 194-195, 250.

17 Чуковский К. Илья Репин: Воспоминания. М.: Искусство, 1936.

18 Чуковский К. Современники. М.: Молодая гвардия, 1962.

20 Там же. С. 529. Запись 12 октября.

21 Там же. С. 542. Запись 4 ноября 1962 года.

22 Ахматова А. Записная книжка № 12. 1962-1963. Ед. хр. 106. Л. 11 об. // Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966) / Сост. и подг. текста К. Н. Суворовой; вступит статья Э. Г. Герштейн; научн. конс., вводн. заметки и консульт. В. А. Черных. М.; Torino, 1996. С. 222. Вариант черновика, имеющий разночтения, сохранившийся в архиве секретаря Ахматовой Н. Н. Глен, опубликован Л. К. и Е. Ц. Чуковскими: Чуковский об Ахматовой: По архивным материалам / Публ., предисл. и примеч. Е. Чуковской // Новый мир. 1987. № 3. С. 227.

23 "Читая Ахматову: На полях её "Поэмы без героя" // Москва. 1964. № 5. С. 200-203.

25 См.: Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. С. 62.

26 Там же. С. 215-217.

27 Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 90.

28 Там же. С. 90-91.

30 Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 528.

31 Будыко М. И. Загадки истории. СПб., 1995. С. 352.

32 Недоброво Н. В. Анна Ахматова // Русская мысль. 1915. № 7. С. 50-68.

33 Жирмунский В. Преодолевшие символизм. I. Поэты-акмеисты. II. Анна Ахматова. III. О. Мандельштам. IV. Н. Гумилёв. V. К оценке поэтов "Гипербореи" // Русская мысль. 1916. № 12. С. 25-56.

35 Записные книжки Анны Ахматовой. С. 171. Записная книжка № 10. Октябрь 1961 - ноябрь 1962.

36 Ивановский Игн. Анна Ахматова // Воспоминания об Анне Ахматовой / Сост. В. Я. Виленкин и В. А. Черных; коммент. А. В. Курт и К. М. Поливанова. М., 1991. С. 619.

37 Экземпляр с её пометами находится в архиве Е. Ц. Чуковской, которая и обратила внимание на это.

38 Эйхенбаум Б. Дневник // Контекст. 1981. М., 1982. С. 272-273.

40 Бабаев Э. Воспоминания. СПб., 2000. С. 74.

41 Тименчик Р. Д. Из "Именного указателя" к "Записным книжкам" // "Я всем прощение дарю...": Ахматовский сборник / Под общ. ред. Д. Макфадьена и Н. И. Крайневой; сост. Н. И. Крайнева. М.; СПб., 2006. С. 511.

42 Цит. по публикации Е. Чуковской: Чуковский об Ахматовой. С. 227.