Иванова Евгения: Годы известности Чуковского-критика

1908 год стал переломным в судьбе Чуковского: в этом году вышли сразу три сборника его статей – «От Чехова до наших дней» (в течение года книга выдержала три издания), «Леонид Андреев большой и маленький» и «Нат Пинкертон и современная литература» (переиздана спустя год). Незадолго до этого началось его постоянное сотрудничество во влиятельной кадетской газете «Речь», и в итоге не только был завершен прорыв из провинциальной журналистики в столичную, но пришла настоящая известность.

Первый фельетон «Геометрический роман», посвященный роману Арцыбашева «Санин», был опубликован в «Речи» 27 мая 1907 года¹ и уже содержал все черты «фирменного» стиля Чуковского-критика. Об этом романе, казавшемся невероятно смелым вторжением в пресловутую «проблему пола», не писал тогда только ленивый. Но большинство критиков с излишней доверчивостью отнеслись к новому арцыбашевскому герою, с непривычной для русской литературы дерзостью «нарушавшего все законы, преступавшего все черты». Возмущенные его проповедями, они пробовали урезонить поклонников этого сверхчеловека и его создателя ссылками на мораль и долг гражданина. Чуковский увидел в этом пробном экземпляре, которого тогда еще не успели запустить на поточную линию, нечто иное: вселенскую скуку и трезвый расчет. И потому он не спорил с Арцыбашевым, а просто указывал на пружины, приводящие в действие нехитрый механизм рыночного успеха, и делал это, опираясь на текст романа, направляя создание против его создателя.

Среди критиков он первый обратил внимание, что романы о знойных страстях пишут добродетельные и измученные семейной жизнью журналисты, которым из всех талантов Бог дал один – угадывать, что пользуется спросом читателей сегодня, какая нужна наживка для большого улова. Видел Чуковский и то, что работают эти труженики пера не покладая рук, порой не успевая перечитать написанное. Можно сказать, что в его лице нарождающаяся отечественная порнография нажила наиболее проницательного и опасного врага, и ряд последующих его статей – «Половая гастрономия», «Идейная порнография» – грозили лишить производителей ходкого товара куска хлеба. Конечно, окончательно уничтожить эту и по сей день процветающую отрасль было не по силам никому, но Чуковский сумел существенно ограничить уровень притязаний этих «каинов» и «манфредов», указав им место в литературном лабазе.

Арцыбашева), выходил победителем, умея не только атаковать, но и выигрывать сражения. Пример такой победы может служить блиц-турнир с писателем Анатолием Каменским, который пробовал заступиться за товарища по цеху М. Арцыбашева. Перепалка возникла вокруг цитаты из «Санина», с которой начиналась статья Чуковского: «Хотя <Юрий Сварожич> видел, что уже не может и не хочет, а все-таки лез на нее». По поводу нее Каменский в одном из интервью опрометчиво заявил: «... Наши молодые современные писатели, пишущие о литературе, любят ее и ее художников, но любят странной, горячечной любовью. В этой любви они доходят до извращения, до садизма. И как любовник в безумии любви терзает, унижает, предает любовницу, так иногда, примерно, скажем, Чуковский, любящий Арцыбашева (да, да, любящий, ибо иначе он просто бы не писал о нем), предает его, передергивает цитатами и в смелом исступлении своем доводит до выдумки, до клеветы» ². Каменский утверждал, что эту фразу Чуковский придумал сам.

В ответном письме в редакцию Чуковский просто указал номер страницы, где находились «буква в букву те именно слова, которые взяты мною в кавычки в моей книге “От Чехова до наших дней” и в изобретении которых он меня обвиняет. Я уверен, что сознав свою ошибку, г. Каменский не замедлит публично извиниться предо мной»³. Каменский не только принес извинения, но добавил с некоторым смущением, что цитату они искали вместе с Арцыбашевым. Вот этому рыночному производству и пытался противостоять Чуковский, развивая темы своей статьи о «Нате Пинкертоне», и открывая в ней все новые и новые ракурсы.

Начиная с 1910-х годов массовая культура становится основным объектом его внимания, черты и свойства этой культуры он обнаруживает не только во второсортных детективах, рассчитанных на «культурного дикаря», созданных безымянными тружениками. Ее приметы он обнаружил и в книгах, которые поставлялись на книжный рынок в расчете на потребителя с радикальными политическими устремлениями, вроде издававшихся гигантскими по тем временам тиражами горьковских сборников «Знание», вроде «идейных» романов Анастасии Вербицкой, которые на первых порах весьма поддерживала сумеречная марксистская критика. В поле зрения Чуковского оказываются самые различные жанры маскульта: рекламные (афиши), развлекательные (детективы), идейные (упоминавшиеся сборники «Знания»), доходные (порнографические романы). Чуковский один из первых в XX веке задумался над механизмами массовой культуры самого разного уровня и претензий. Обладая способностью на лету подхватить модные поветрия и наладить их поточное производство, фабрикуя все то, на что возникал спрос, эта культура с разной степенью добросовестности выполняла социальный заказ, и потому Чуковского интересовал не только писатель, но и читатель. Многие свойства маскульта были впервые осмыслены Чуковским, ставшим, по точному слову Е. Тарле, Ипполитом Тэном этого явления.

«длинную фанатическую мысль», которой так не хватало ему в статьях о писателях-современниках⁴. И поле деятельности он нашел для себя поистине необозримое: массовая культура в начале XX века не только возникла, но и успешно развивалась, эксплуатируя некоторые устойчивые свойства человеческой природы. Она обещала исцелить от всех болезней и избавить от всех бед в области рекламы, удивляла, ошарашивала и увлекала с помощью афиш, даже воспитывала патриотические чувства с помощью детективных сюжетов и пробуждала «чувства добрые», исторгая слезу в кинематографе. Механизмам этой новой, рационально фабрикуемой культуры, и посвящен целый ряд статей Чуковского 10-х годов.

При этом героями его статей по-прежнему оставались Леонид Андреев, Максим Горький, продолжал писать он о новых произведениях Александра Куприна. Но этих писателей, начинавших было бронзоветь и метивших в классики, статьи Чуковского вводили не в компанию Пушкина, Толстого, Достоевского и Чехова, а ставили в один ряд с безымянными создателями Ната Пинкертона, Анастасией Вербицкой, Лидией Чарской. Показательна в этом отношении книга Чуковского «О Леониде Андрееве», в предисловии к которой он лукаво заверял читателей: «Я здесь искренне восхищаюсь Андреевым, а тон у меня такой, как будто я обличаю».

Но едва ли следует верить этим уверениям, уже одно уподобление творений Андреева афише было достаточно убийственным. Но чего стоит другое наблюдение: «…чуть не все его последние вещи, начиная с “Жизни Человека”, откровенно написаны на заборе; они целиком вскормлены, взращены современною нашею газетно-бульварно-кинематографично-афишно-фельетонно-площадною культурою…». Это длинное определение: «газетно-бульварно-кинематографично-афишно-фельетонно-площадная» и передает суть того явления, которое становится постоянным объектом внимания Чуковского 1910-х годов.

Для изучения этой культуры он нашел адекватный жанр газетного литературного фельетона, и даже сумел определить его основополагающие черты: «Здесь новые задачи искусства, здесь новая эстетика, – и, право, эта эстетика не хуже всякой другой. И не нам, газетчикам, отворачиваться от нее. Нравится нам это или нет, мы такие же данники уличной, площадной эстетики, как и те, кто создают афиши. Пора уже вписать в теорию словесности новый литературный род – фельетон, и когда я стою пред афишей, я чувствую: она мне сродни. Фельетон, как и афиша, не смеет быть вялым, не смеет шептать и интимничать, в нем напряжен каждый нерв, он весь – электричество, потому что и он пред толпой – мимолетный трибун миллионов, рожденный на уличном сквозняке. Мы – баяны трамваев, миннезингеры ресторанов и кафе». В этой самоаттестации наилучшим образом охарактеризовано амплуа, который избрал для себя Чуковский-критик. Не случайно заглавие для сборника его наиболее зрелой книги статей «Лица и маски» было подсказано собственной статьей о Леониде Андрееве: «Лица, похожие на маски, с непомерно увеличенными или уменьшенными частями… нет меры, все неустойчиво, все перекошено, искажено, все краски и линии, как будто бы с цепи сорвались, как будто все вещи, все люди, все явления и все дела вдруг взбеленились, заплясали канкан и пошли корчить страшные дьявольские рожи».

и бойкий фельетон, а не те философские трактаты, с которых начинал он свою деятельность в «Одесских новостях», был единственным и неизбежным жанром критики на страницах газеты. Но по существу избранный им жанр противостоял массовой культуре, поскольку в статьях Чуковского отсутствовал ожидаемый заказчиком результат, так сказать, запланированная радость. Как критик он никогда не примыкал ни к рекламе патентованных средств по спасению человечества, каковым была массовая продукция «подмаксимников» и сборников «Знание», ни к «половой гастрономии» последователей Арцыбашева, ни к Пинкертону даже в его «интеллигентной» ипостаси, ни к ремизовско-сологубовским «ужастикам», приятно щекотавшим нервы. Фельетоны Чуковского никогда и никого не обслуживали. Так что, работая в сродном жанре, он никого и никуда не зазывал, а использовал его преимущества для разоблачения дешевки (слово было первым вариантом заглавия статьи о Джеке Лондоне), умело преследуя ее в самых разнообразных обличиях.

Для внимательного читателя пафос статей Чуковского после 1907 года существенно не менялся, уже в ранних статьях об Осипе Дымове и Власе Дорошевиче он писал по существу о том же, о литературе, в которой глубина и серьезность подменяется имитацией, а отсутствие таланта компенсируется изобретательностью, о литературе, отмеченной товарным знаком «остерегайтесь подделок!». Но теперь в фокусе критики Чуковского находился не только массовый писатель, но и массовый читатель, тот самый «культурный дикарь», который заглатывает Ната Пинкертона и смеется, глядя на бегущих за женихом тещ.

Кстати, как показали разыскания архивиста Госфильмофонда Валерия Босенко (они приводятся в комментариях), фильм «Бега тещ», о котором писал Чуковский в книге «Нат Пинкертон», стал своего рода классикой кинематографа, ступенью, открывающей новые технические возможности «великого немого». Но судить кинематограф по законам «им самим над собой признаваемым» не входило в намерения Чуковского, поскольку как критик он исходил из убеждения, что всякая творческая деятельность человека, а стало быть, и зрелища, должны иметь смысл, который его и заботил.

Еще одно проявление массового сознания Чуковский пытался объяснить в статье «Мы и они» на примере деятельности «темного просветителя» В. В. фон Битнера (подробнее см. в комментариях к статье). Просвещение, популяризация знаний во времена Чуковского были возведены в ранг доблести и подвига. Но за этим вырисовывалась еще одна проблема, прекрасно сформулированная в заглавии толстовской пьесы – «плодов просвещения». Сам Чуковский прошел через «битнеровские университеты», в одном из ранних одесских фельетонов были вполне сочувственный ссылки на битнеровские издания. Но именно поэтому он умел отличить знание, способное утолить духовный голод, от бессмысленного накопления сведений из самых разных областей науки, отравляющих сознание, и способного породить только разочарованных чеховских телеграфистов. «Темное просветительство» Битнера уводило своих читателей на этот второй путь.

Современники часто упрекали Чуковского в пристрастии к модным темам, о которых все говорят. Но нельзя не отметить, что по-настоящему модными многие темы становились благодаря его статьям, выдвигаясь в центр литературных споров. Например, имя Ната Пинкертона к моменту написания фельетона Чуковского было у всех на устах, успело стать нарицательным, но темой размышлений стало только благодаря ему. Так же было и со статьей о Лидии Чарской.

Чарской было сказано многое из того, о чем предстояло написать Чуковскому. В качестве примера можно привести статью З. Масловской «Наши дети и наши педагоги в произведениях Чарской», где говорилось, что писательница «…поет пошлые мелодии жизни, дает мишуру, побрякушки ложно понятого героизма, заставляет детей любить их – и заводит их в то болото пошлости, из которого нет возврата…»⁵

«За что дети любят и обожают Чарскую?» успех ее произведений сравнивался с успехом романов о Нате Пинкертоне. Здесь же говорилось и о свойствах женской психологии, которые эксплуатировала Чарская. Но статья В. Фриденберга, написанная «с чувством, с толком, с расстановкой», говорила обо всем этом таким суконным языком, что вряд ли кто-нибудь, кроме педагогов, способен продраться через ее содержание⁶. Наконец, еще до Чуковского предпринимались и попытки высмеять эти романы. В том же журнале «Новости детской литературы», где появилась статья В. Фриденберга, помещены издевательские рецензии-аннотации на новые книги Чарской: «Писательница она, к несчастью, очень плодовитая и строго следит за спросом. Не дожидаясь, пока «божественный глагол» коснется ее уха, г-жа Чарская любезно идет навстречу читателю. Дети любят героев, – вот вам «Княжна Джаваха», самоотверженность – вот вам «Маленькая гимназистка» и т. д. без конца. Не беда, если это неправдоподобно и грубо сделано – было бы интересно и дух захватывало бы»⁷.

Позднее, в рецензии на повесть из жизни актерской среды «Цель достигнута» читаем: «Поклонники Чарской, в доказательство достоинств ее произведений, прежде всего и приводят то увлечение, с каким дети ее читают. Но нам совершенно понятны причины и ценность такого увлечения. Иной взрослый человек, попадая в плохонький кинематограф, отлично осознает это, однако досиживает до конца – его завлекает безостановочность движения. Подобное же действие оказывают и повести Чарской и можно судить, как захватывают они юного, неокрепшего читателя! Манит и опутывает его паутинная ткань нарочно подобранных эффектов, безостановочных движений и мешает видеть за ней более существенное»⁸.

Таким образом, Чуковский совсем не был первооткрывателем недостатков писаний Чарской, но именно он придал ее портрету ту законченность, которая стала неотъемлемой частью ее образа, сформировал то представление о ней, поколебать которое не мог и не может уже никто. И напрасно товарищество Вольф пыталось опорочить статью Чуковского, издав написанную по заказу книгу В. Русакова «За что дети любят Чарскую?»⁹

Напомним, кстати, что Чуковский подверг Чарскую литературному уничтожению, и это не помешало ему позднее выступить в роли ее спасителя. После революции книги Чарской оказались под запретом большевиков, поскольку воспитанием юношества занялись тогда жены вождей. Когда Чарская потеряла работу и сильно бедствовала, Чуковский поспешил к ней на помощь, о чем есть запись в дневнике от 5 сентября 1922 года: «Вчера познакомился с Чарской. Боже, какая убогая. Дала мне две рукописи – тоже убогие. Интересно, что пишет она малограмотно. Напр., перед что всюду ставит запятую, хотя бы это была фраза: «Не смотря ни на, что». Или она так изголодалась? Ей до сих пор не дают пайка. Это безобразие. Харитон получает, а она, автор 160 романов, не удостоилась. Но бормочет она чепуху и, видно, совсем не понимает, откуда у нее такая слава» (Дн. -1. С. 215–216). Чуковский включил Чарскую в список писателей, которым американская организация АRА (Американская администрация помощи) выдавала продуктовые посылки (Дн. -1. С. 270), в его архиве сохранилось благодарственное письмо писательницы¹⁰.

После 1908 года и вплоть до революции Чуковский неизменно находился в центре литературного процесса, выступая в амплуа ниспровергателя ложных авторитетов. Его статьи об Анастасии Вербицкой, Лидии Чарской, статья о Горьком «Пфуль» стали для современников своего рода классикой критического жанра, и в этом контексте понятно более позднее суждение Евг. Тарле о Чуковском: «У Вас есть две классические статьи – классические. Их мог бы написать Тэн. Это – о Вербицкой и о Нате Пинкертоне. Я читаю их и перечитываю. И помню наизусть…» (Дн-1, С. 186). Сравнение Чуковского с Тэном не было преувеличением: существовали области русской литературы, где он был не просто первооткрывателем, но и законодателем, палатой мер и весов. Его значение как критика определяется вовсе не «вселенскими смазями», которые время от времени он устраивал новоиспеченным литературным генералам. Подобно волку, он выполнял важную роль «санитара леса», причем делал это с полной ответственностью, внимательно оберегая таланты, о чем свидетельствуют его статьи о Михаиле Альбове, Иване Бунине, Гарине-Михайловском и др.

Но ни растущая авторитетность, ни внимание читателей не облегчали жизнь Чуковского в литературе, и именно в это последнее предреволюционное десятилетие она оказалась особенно трудной, поскольку почти вокруг каждой его новой статьи возникали скандалы разной степени тяжести. Даже в обстоятельной библиографии Д. Берман, где зарегистрировано большое число откликов на статьи и лекции Чуковского¹¹, они учтены далеко не полностью, а огромный материк его переписки остается пока и вовсе неизученным. В период подготовки томов критики Рукописный отдел Российской государственной библиотеки (РГБ), где хранится архив Чуковского, как и основное книжно-журнальное собрание, были закрыты. В итоге не только материалы архива использованы достаточно фрагментарно, но и журнальные отклики не удалось представить с исчерпывающей полнотой. Однако и те отклики, которые удалось собрать в комментариях достаточно убедительно показывают, какой непростой прием у современников встречали статьи Чуковского. Без преувеличения можно сказать, что почти каждая новая статья вызывала полемику, поскольку заставляла увидеть те или иные явления под непривычным углом зрения.

«братья во литературе», – многое из того, о чем впервые написал Чуковский, и что приходилось ему защищать и отстаивать буквально с пеной у рта, стало сегодня общим местом. Если даже безобидная на сегодняшний взгляд статья «О Владимире Короленко» вызвала возмущенный окрик Горького, то что можно сказать о статье «Евреи и русская литература», касавшейся вопроса, похоже, никогда не теряющего своей остроты. Бури, которые кипели вокруг статей Чуковского, обнажают объективные трудности критического жанра и открывают нам внутренний драматизм его судьбы.

Отметим попутно, что некоторые статьи, в свое время вызвавшие достаточно резкие полемики, остались за пределами нашего издания. Например, не вошла сюда статья «Паровые демократы» (Речь. 1910. 3 (16) февр.), посвященная журналу «Современный мир», поскольку ее содержание тесно связано с реалиями журнальной жизни той эпохи и требует слишком подробных объяснений. После этой статьи, где Чуковский походя прошелся по либеральному журналу «Современный мир», он поместил заметку «Литературные стружки», где отметил все невыполненные редакцией обещания подписчикам. В ответ редактор «Современного мира» Н. И. Иорданский потребовал от издателя газеты «Речь» И. В. Гессена в ультимативной форме либо опубликовать опровержение, либо принять его вызов на дуэль. Дуэль в журналистском сообществе была вещью неслыханной, и такое требование, выдвинутое главному работодателю Чуковского, не сулило ничего хорошего. Дело дошло до третейского суда, который после долгого разбирательства осудил обе стороны. Историей этой долго занимались газеты, на страницах «Современного мира» появилось подробное ее изложение¹².

Но не успел затихнуть этот скандал, началась полемика в газете «Речь» между Бенуа и Чуковским вокруг его статьи «Репин и Бенуа». Исчерпала себя она, появились статьи Чуковского о сатириконовцах, и в его адрес посыпались ответные залпы со страниц «Сатирикона»¹³. Последствием этих полемик была фраза из письма Чуковского жене — Марии Борисовне Чуковской, предположительно датированного февралем 1912 года: «Ты не можешь себе представить, какое облегчение я испытал, прочитав у тебя в письме, что «Речь» лишила меня жалования…»¹⁴. Вряд ли единственный кормилец огромной семьи мог испытывать облегчение от потери жалования, скорее он обрадовался передышке – в журнале «Нива», где он также был постоянным сотрудником, его статьи носили просветительский характер и не возбуждавших споров.

яростные споры возникали подчас вокруг статей, написанных с самыми благими намерениями. Например, едва ли не самые резкие нападки вызвала статья о Гаршине, причем еще до публикации, когда она была обнародована как лекция. Гаршин был подлинным кумиром поколения восьмидесятников, и его трагическая гибель сформировала вокруг его судьбы некое подобие жития, со всеми присущими агиографическому жанру чертами. Надо ли говорить, что Чуковский постарался открыть в нем нечто выходящее за пределы этих мифов. На сегодняшний взгляд дополнения к житийному облику выглядят достаточно невинно, современники посмотрели на это иначе. Самое любопытное, что Чуковский ждал нападения, поскольку свою лекцию он начал словами: «В зале распространяется мнение, будто я собираюсь обесславить Гаршина. Нет, я буду его больше, чем славить, я буду его изучать. Писатели – не столоначальники, и в их речах поэтому, хотя бы и юбилейных, не должно быть тех “сладких, гладких и фальшивых слов”, какие обязательны в юбилейных альбомах, подносимых губернаторам»¹⁵.

Изложив содержание доклада, автор информационной заметки добавил: «Вообще, реферат носил характер чисто литературного, психологического исследования, чего, очевидно, не усвоили многие из возражавших Чуковскому. Они усмотрели здесь какую-то демонстрацию. Все, за исключением г. Морозова, ответили тоже демонстрацией. Особенно яростно нападал на доклад литератор Д. А. Линев¹⁶. Доклад, по его мнению, хлесткий фельетон, которому место в газете.... Чуковский парировал: “Я горжусь тем, что я фельетонист. Фельетон трудная и очень ответственная работа”. — После этих слов в переполненном зале поднимается шум, аплодисменты смешиваются со свистками и шиканьем… На эстраде г. Дымов. Он заявляет, что он из тех, кто свистал г. Линеву, и что в докладе Чуковского его привлекает оригинальная манера, которая ведет – как в других вещах этого критика – к выяснению основной сущности данного писателя. “Чуковского надо не хулить, не освистывать, его надо чествовать”, – заявил г. Дымов под свистки и рукоплескания публики. На эстраде г. Столпнер. Он не согласен с рефератом, но сегодня он не будет спорить, – он только выразил удивление, что в Литературном Обществе никто не хочет говорить о литературе. Закрывает собрание Н. Ф. Анненский, заявляя, что хотя он не совсем согласен с выводами г. Чуковского, но признает в интересах литературного беспристрастия, что доклад написан с оригинальной точки зрения и что Литературное Общество не только не погрешило, а напротив с удовольствием встречает подобные доклады»¹⁷.

В этом же номере газеты свои впечатления от доклада излагал постоянный сотрудник «Речи» Владимир Азов¹⁸: «Я был в Литературном обществе на докладе К. И. Чуковского о Гаршине, и когда я слушал доклад, мне казалось, что я в провинциальном театре, в который приезжал гастролер… От грандиозного здания, которое возвел К. И. Чуковский, осталось бы под артиллерийским огнем серьезной критики очень немного. Немногим больше блестящего парадокса, чуть больше талантливо разработанного софизма. Но вместо огней серьезной критики, на трибуне зажглись и зашипели истерические фальшфейеры г. Линева. Он говорил о литературе так, как будто он – это литература, а литература – это он. И он никому не позволит трогать литературу. Разве можно трогать литературу! Литературу трогать нельзя! Разве можно трогать Гаршина! А что касается Скабичевского, так этого он даже в толк не возьмет, – как можно трогать Скабичевского! Когда г. Далин опустил руку в карман, я испугался до чрезвычайности. Я был убежден, что он вытащит из кармана знамя, на котором написано, что трогать литературу нельзя, и что полиция закроет собрание. Но г. Далин вытащил только носовой платок, утер себе лоб и предложил публике побить каменьями К. И. Чуковского, осмелившегося неодобрительно отозваться о г. Скабичевском»¹⁹«трогал» авторитет Скабичевского, он процитировал его мнение о Гаршине и позволил себе не согласится с ним.

Спустя несколько дней на страницах газеты «Речь» появился еще один, буквально истерический отклик на лекцию, принадлежавший историку литературы Ф. Д. Батюшкову. Чуковский, писал он, возбудил «... горячий протест знавших и любивших Гаршина, не только во внимание к технике его творчества, а как цельный и глубоко симпатичный образ художника, больного, но и болевшего душою за многое и за многих, обладавшего в высокой степени пафосом к идее, понимавшего силу и значение подвига, как-то особенно стремившегося всю жизнь к героическому подвижничеству. Вся эта сторона духовного облика Гаршина как бы совсем ускользнула от внимания его критика. Он хотел уверить аудиторию, что “весь” Гаршин только в описаниях внешнего характера, в “арифметике и бухгалтерии” не всегда художественных и даже с подчеркнутым неумением будто бы передавать впечатления целого... Не удовольствовавшись описанием внешних черт таланта Гаршина, наружным видом здания, он вдруг распахнул дверь и объявил, что храм ваш пуст; внутри здания не только нет ничего, но нечто худшее абсолютной пустоты, а именно – отрицательные явления: бездарность, антихудожественность, фальшь...» Батюшков «припомнил» Чуковскому и статью о Короленко: «Г. Чуковский уже представил попытку новой оценки одного из писателей старшего поколения, особенно близкого Гаршину – это В. Г. Короленко (напечатано в «Русской Мысли»). И те же погрешности, в которые он впал при разборе общего облика Короленка, как художника и мыслителя, повторяются им теперь, при попытке дать исчерпывающую характеристику Гаршина. И в том и в другом случае один ответ: не угашайте дух слишком исключительно привязываясь только к форме»²⁰.

«Принимаясь писать о Гаршине, я тщательно, страница за страницей, заново сам для себя исследовал его творения и увидел (именно из его стиля!), что у него был огромный талант эпического писателя, что лирика ему чужда, что ни «порыв», ни «надрыв» ему, как художнику, не были свойственны, и что, напротив, спокойное приятие сущего, мерное дыхание бытия – здесь вся сила его дарования. И… я от стиля поэта перешел к его душе, и всю его жизнь попытался изобразить как непрерывное, мучительное, патетическое отпрядывание от сужденного ему безумия, – и в этой моей работе мне помогло именно изучение того самого «стиля», который у Батюшкова презрительно называется “некоторыми техническими приемами творчества Гаршина”»²¹.

Но и здесь точку ставить было рано, потому что по следам «Письма в редакцию» Батюшкова, на лекцию Чуковского отозвался В. В. Розанов в статье «Обидчик и обиженные», которая была столь же блестяща, сколь несправедлива. В изображении Розанова лекция выглядела как боксерский поединок на либеральном ринге: «Блестящий оратор, чарующая дикция; язвительная, часто умерщвляющая критика. – Как о «таком» не говорить... «Ты, батюшка, всех съешь: у тебя аппетит волчий». Литераторы стали очень бояться Чуковского. «До кого-то теперь дойдет очередь». Все ёжатся и избегают быть «замеченными» умным, зорким критиком. «Пронеси мимо...» Но Чуковский зорко высматривает ёжащихся. Он пишет коротко – это сила. Но хлестко – это ново и привлекательно. Глаз его вооружен какой-то сильной лупой, и через нее он замечает смешные качества в писателях, раньше безупречных. Две-три его заметки о В. Поссе заставили просто перестать писать этого ежедневного публициста «Речи». Еще немного, и, пожалуй, Чуковский заставит замолчать даже великого Влад. Азова. Просто ужасы. А хотел бы я посмотреть единоборство Чуковского с Азовым. У обоих зубы... не надо ходить на травлю волков. И притом Чуковский неуязвим: он либерал! Никак нельзя сказать, что «это правительство его подкупило обругать сперва Короленко, а потом Гаршина»... Эту линию Чуковский должен тщательно оберегать: обвинение в «провокации» сторожит его у самой двери... «А, догадались: правительством подкуплен! Эврика!» Это его ждет. Но и по этой части кажется Чуковский силен: осторожен, бережлив, предусмотрителен. «Сьест нас, собака». Литература решительно испугана. По его адресу шепчут, говорят, выкрикивают в литературных гостиных: «хулиган», «не воспитан», «никого не уважает», «циник»... Из этих эпитетов я хотел бы запомнить только один: «не воспитан»... Действительно, Чуковскому недостает добрых нравов, доброй традиции, доброго повелительного навыка хорошо воспитанного человека. «Колыбельную песню» пела ему не няня, а выли степные волки… На последнем чтении Чуковский даже «решился на Скабичевского», сказал, что «бла-а-роден, но очень глуп». Публика повскакивала со стульев. Я думал, что Чуковского убьют. Хорошо, что он либерал: а то бы убили. Непонятно, что будет дальше, если его не убьют. Этак он, отоспавшись крепко, с бодрыми силами, поутру вдруг напишет что-нибудь даже о великом Михайловском. Т. е. будучи либералом и немножечко «босяком»… Но нет. Чуковский хитер и на Михайловского не решится»²².

Неудивительно, что лекцию Чуковского о Гаршине А. Е. Кауфман вспоминал почти десятилетие спустя как одно из самых ярких событий в жизни Литературного общества: «Нашумел своим рефератом о Гаршине талантливый Чуковский»²³

Этот жанр -- чтение своих будущих статей в форме публичной лекции -- занимал большое место в творчестве Чуковского, и он мастерски им владел. Еще в эпоху «Одесских новостей», в самом начале журналистской деятельности, целый ряд своих статей он «обкатывал» на публике в виде реферата, но в 1910-е годы лекционная деятельность набирает размах, превращаясь в настоящее публичное действо, диалог с аудиторией с эстрады, почти поединок, в ходе которого лектору удается поколебать те или иные предубеждения читателей. Чуковский придавал огромное значение публичным чтениям, тщательно к ним готовился, это всегда было для него завоевание новой читательской аудитории. В воспоминаниях «Памяти детства» Л. К. Чуковская описала поездку с отцом на одну из таких лекций — она нисколько не преувеличила атмосферу напряженности, создававшийся вокруг его публичных выступлений.

К сожалению, в настоящий том не вошли предреволюционные статьи Чуковского о футуристах, публичное чтение которых, можно сказать, вознесло его на вершину критической славы, как и совместные выступления с футуристами, где он также обнарордовал кое-что из этих статей. Они остались за пределами тома потому, что в переработанном виде они вошли в послереволюционную книгу «Футуристы» (1922), которая будет опубликована в восьмом томе. В итоге из предреволюционной критики Чуковского оказалась передвинутой в следующий том последняя и наиболее яркая страница его критической и лекционной деятельности. Однако эта была яркая страница в силу внелитературных причин – благодаря шумной полемике с футуристами, раздуваемой газетами, благодаря совместным эстрадным чтениям лекций Чуковского и произведений футуристов, неизменно окруженных атмосферой скандала. Чисто литературное содержание этих статей сохранено в «Футуристах» (1922), и именно в таком виде будет представлено в рамках настоящего издания.

Смелость, с которой посягал Чуковский на устоявшиеся литературные репутации, доставляла ему множество неприятностей. Приятель Чуковского тех лет А. Н. Толстой, один из тех, о ком критик успел написать к этому времени статью, записал в дневнике 1912 года: «Чуковский похож был… на злую и смелую собаку, которую много били и которая боится и скалит зубы»²⁴.

Положение Чуковского на самом деле было нелегким: вращаясь в самой гуще литературного процесса, он все время должен был «держать дистанцию» со своими то ли героями, то ли жертвами. Куда легче приходилось его собратьям по критическому цеху – Александру Измайлову либо Петру Пильскому, которые в своих статьях любили уважительно сослаться на слова писателей, произнесенные в доверительной беседе, прочувствованно пересказать содержание произведения и т. п. Но главное – они не посягали на писательский творческий миф, который заменял в литературе домашний халат. Трудный характер Чуковского, о котором так много писали знавшие его люди, был во многом производным от трудного жанра его критической деятельности. До революции критик никому не давал себя приручить. Восхищающийся Чуковский родится только после революции, когда он будет млеть в присутствии Блока, оттаивать над стихами Ахматовой (что, впрочем, не мешало и ей оставаться не всегда довольной тем, что писал критик о ней), прославлять Маяковского.

«несобранные статьи» заканчивается статьей нетипичной и даже, можно сказать, неожиданной для дореволюционного Чуковского -- хвалебной статьей о Горьком «Утешеньишко людишкам». Мы решили поместить ее здесь даже несмотря на то, что она впоследствие почти полностью вошла в книгу Чуковского «Две души М. Горького» (1924), в составе которой будет опубликована в следующем восьмом томе. Однако в рамках настоящего тома статья «Утешеньишко людишкам» имеет несколько иной смысл – она фиксирует ту точку, на которой Чуковский до революции остановился в своем отношении к творчеству М. Горького. В силу многих причин последующая литературная деятельность Чуковского, как и почти всех дореволюционных литераторов, оставшихся в России, будет несколько десятилетий развиваться под знаком постепенного сближения с М. Горьким. Поэтому, публикуя одну из последних предреволюционных статей Чуковского о Горьком, нам важно было отметить, что после появления его «Детства», произошло внутреннее изменение отношения критика и к его творчеству, и отчасти к его деятельности.

Как и у каждого критика, у Чуковского были границы, за которые он неохотно выходил. Так, он почти не интересовался начинающими писателями, в отличие от Горького, Брюсова или Гумилева он никогда не стремился выступить в роли литературного наставника. По словам Е. Шварца, С. Я. Маршак ставил это даже в минус Чуковскому: «Что это за критик, не открывший ни одного писателя». Едва ли работа с начинающими писателями, которую, к слову сказать, сам Маршак очень любил, является обязанностью всякого критика, но это действительно факт – Чуковский предпочитал писать о сложившихся авторах. При этом он никогда не руководствовался степенью их известности, что подтверждают хотя бы его статьи о Михаиле Альбове. В преимущественном внимании к известным писателям была принципиальная позиция, обоснованная в статье «Апофеоз случайности» – Чуковский считал долгом критика писать о значительных литературных явлениях.

Обозревая огромное по размерам дореволюционное критическое наследие Чуковского, которое нам удалось представить далеко не полностью, видишь, что что каждая из них открывала нечто новое, у него на удивление мало «проходных статей», и это при том, что писать надо было постоянно, он был профессиональным литератором. И еще одно важное свойство его статей -- они всегда имели точного адресата: краткие и афористичные фельетоны для ориентированной на либеральную интеллигенцию газеты «Речь» соседствовали с обстоятельными портретами писателей для журнала «Нива».

Не имея возможности представить критическое наследие Чуковского во всей полноте, мы стремились максимально отразить все стороны его критической деятельности. По существу лишь одно осталось за кадром: излюбленный жанр исправления чужих ошибок. Как внимательный читатель, Чуковский подмечал малейшие неточности. В воспоминаниях о Куприне он описал, как смеялся писатель, когда Чуковский указал ему, что в одном из его рассказов упомянуты зубы у голубя. Но далеко не все воспринимали указания на ошибки столь добродушно, особенно когда на эти ошибки указывали публично. Гербарий из чужих оплошностей Чуковский годами собирал под заглавиями «Литературные стружки», «Бесполезные заметки», либо попутно указывал на них в статьях. Некоторые наблюдения он посылал В. Брюсову, и тот использовал их в собственных «Горестных заметах». Не надо объяснять, что и этот жанр только помогал наживать новых врагов и недоброжелателей. За пределами настоящего издания эти заметки оказались потому, что ошибки, о которых шла речь, либо были исправлены, либо погребены на страницах малодоступных изданий. В остальном, мы старались максимально представить критическую деятельность Чуковского во всем ее многообразии и параллельно рассказать о нелегкой литературной судьбе их создателя.

Несколько слов о принципах издания. Как и в томе 6 при выборе редакции статей для публикации мы учитывали все существующие издания, осуществлявшиеся при участии Чуковского. Как уже говорилось при подготовке каждого переиздания собственных статей Чуковский подвергал их правке. С точки зрения отвлеченных текстологических принципов отражением последнюю авторской воли следует считать единственное прижизненное издание собрания его сочинений, над подготовкой которого он работал в 1965-1969 годах, и в которое отчасти вошли его критические статьи. К сожалению, издание, призванное стать итогом творческой жизни Чуковского, увенчать его литературную деятельность, готовилось не только в условиях самого свирепого цензурного прессинга, но и в эпоху максимального удаления советских читателей от той литературы, которой были посвящены статьи Чуковского-критика. Произведения Ремизова, Сологуба, Зайцева и других писателей-эмигрантов не переиздавались вообще, сочинения Бунина, Куприна только начинали свое возвращение к читателям, да и то в урезанном виде, Маяковский и Городецкий осоветились до такой степени, что дореволюционные статьи Чуковского о них были уже непонятны читателям. Даже Блока за годы советской власти успели превратить чуть ли не в основоположника советской литературы. Поэтому рассчитывать на адекватное восприятие своих статей Чуковскому не приходилось, и все же состав тома критических статей (Т. 6. 1969) говорит о том, что он стремился максимально сохранить все наиболее яркое и интересное, что когда-то составляло его открытие. Приходилось приспосабливать статьи к новому читателю, многое упрощать и выпрямлять в угоду ему, не говоря о том, что имена ряда писателей вообще нельзя было упоминать из-за цензурных запретов. Но как не старался Чуковский убрать все опасное с точки зрения цензуры, один из томов критики, по нумерации седьмой, так и не вышел, и был издан в библиотеке «Огонек» почти через двадцать лет, уже на заре перестройки.

они и публикуются в настоящем издании. Нет смысла воспроизводить авторскую правку конца 60-х годов еще и потому, что в этом виде тексты изданы и доступны читателю в составе названных изданий. В итоге как и в томе 6 (наст. изд.) первый раздел тома составляют статьи из дореволюционных авторских сборников критических статей, второй -- «несобранные статьи», то есть статьи, не включенные в авторские сборники, которые печатаются по тексту газетных или журнальных публикаций. С текстологической точки зрения они неоднородны. Статьи, включавшиеся Чуковским сборники – подвергались редактированию: в сборниках они зачастую не только меняли названия, подвергал стилистической правке, но их содержательные части перемещались из одной в другую, в отличие от статей, включенных в раздел «Несобранные статьи», которые публикуются по тексту первого и единственного издания.

которые Чуковский писал для газеты «Речь». Они не всегда понятны сегодняшнему читателю, поскольку в современной литературе не существует сам жанр обзора литературных достижений года, кроме того, их содержание привязано к текущему литературному процессу и сводится к беглому упоминанию большого количества имен и названий, далеко не всегда известных читателю. Но желание Чуковского включить их в свое издание в конце 60-х годов, когда пустым звуком стали имена почти всех героев этих обзоров, заставила нас максимально представить их и в настоящем томе, добавив обзор за 1909 год, не вошедший в прежнее Собрание сочинений, вероятно, по цензурным соображениям. Но здесь, как и во всех других случаях, мы публикуем текст этих обзоров в их первоначальной редакции. Как представляется, главный их интерес сегодня состоит в том, что они характеризуют Чуковского-читателя, показывают какая масса литературной руды перерабатывалась им ежегодно, оставаясь за пределами его статей.

Несколько слов заслуживают принципы комментирования, отличные от принятых в томе шесть. Кто-то из современников удачно назвал Чуковского Наполеоном цитат. Действительно – умелое цитирование составляло одну из основ наступательной стратегии Чуковского, его характеристики зачастую вырастали из собственных слов тех, о ком он писал, цитаты большие и мелкие становились той армией, которая приносила ему победы. Но их обилие сильно усложняет процесс комментирования – количество цитат таково, что отыскивать каждую из них нет возможности, не говоря о том, что это привело бы к непомерному разрастанию комментария. Кроме того, тексты многих произведений в современных изданиях отличаются от тех, которыми пользовался Чуковский. Это во многом касается издания стихов, в современных изданиях представленных в других редакциях.

Была еще одна особенность у критических статей Чуковского – он был один из немногих критиков, кто даже в газетных фельетонах давал ссылки на источники цитат, правда, почти всегда неполные. Сохранить сноски в их первоначальном виде не имело смысла: проверка показала, что за счет неизбежных в газете опечаток в подавляющем большинстве они преисполнены неточностями и ошибками (пропущен год, номер, дата и т. п.) Поэтому при подготовке текста статей авторские библиографические сноски, неполные и неунифицированные, были удалены из текста, проверены, перенесены в комментарий и дополнены недостающими библиографическими сведениями. Изначальная принадлежность части ссылок Чуковскому не оговаривается, желающие могут свериться с текстом первых публикаций. При цитировании малодоступных современному читателю изданий, сняты указания на страницы, откуда берется цитата, мы ограничились указанием на издание, которым пользовался Чуковский.

Ссылки на Дневник Чуковского (М.: Современный писатель. 1997) сокращены следующим образом: Дн-1 – Дневник. 1901-1929, Дн-2 – Дневник. 1930-1969.

Михаила Владимировича Козьменко, Миру Геннадьевну Петрову, Анатолия Яковлевича Разумова, Ольгу Валентиновну Степанову, Виктора Григорьевича Сукача, Жозефину Оскаровну Хавкину, Рашида Янгирова.

1 В настоящем издании опубликован под название «М. Арцыбашев» в составе книги «От Чехова до наших дней» (Т. 6, С. 96-104).

2 О критиках и критике. СПб., 1909. С. 10.

«О мозаике» в примечаниях к ней в т. 6 наст. издания.

6 Фриденберг В. За что дети любят и обожают Чарскую? // Новости детской литературы. 1911–1912. № 6.

7 Там же. С. 15.

–9, С. 29)

9 Русаков В. [Либрович С. Ф.] За что дети любят Чарскую? СПб., Издание товарищества М. О. Вольф, 1913.

11 Берман Д. Корней Иванович Чуковский. Биобиблиографический указатель. М., 1999.

«Современного мира» и «Речи» // Современный мир. 1910. № 5

13 подробнее см. комментарии к статьям «Современные Ювеналы», «Юмор обреченных» и «Устрицы и океан».

14 Чуковский Корней. Из переписки с женой (1904–1916) // Культура и время. 2002. № 3. С. 121

<Информационная заметка о докладе К. И. Чуковского в Петербургском литературном обществе 25 сентября 1909 года> // Речь. 1909. 27 сент.(10 окт.).

–1920) печатался под псевдонимом Далин.

17 Там же.

18 Псевдоним журналиста Владимира Александровича Ашкинази (1873-1941).

19 Там же

«переоценки ценностей» // Речь. 1909, 29 сент.(12 окт.).

21 Чуковский К. Недоразумение (Ответ г. Батюшкову) // Речь. 1909. 2(15 окт).

22 Розанов В. В. Обидчик и обиженные // Новое время. 1909. 3(16) окт.

23 Евгеньев А. [Кауфман А. Е.] Писательские общества и кружки // Вестник литературы. 1919, № 1/3 (3), С. 5.