Приглашаем посетить сайт
Техника (find-info.ru)

Иванова Евгения: Письма Чуковского

В двух последних томах настоящего издания сочинений Чуковского представлено собрание его писем за 1903—1969 годы. В «литературном хозяйстве» каждого писателя эпистолярный жанр занимает свое особое место. Есть подлинные гении этого жанра, к каковым без сомнения можно отнести А. П. Чехова, а в литературе Серебряного века — Зинаиду Гиппиус, Вячеслава Иванова, Валерия Брюсова. В наследии писателей их переписка несет особую смысловую нагрузку: у Бориса Пастернака она помогает понять эзотерическое по своей природе творчество, у Валерия Брюсова открывает то, чем жил этот самый «закрытый» из всех русских поэтов. Длинные, захлебывающиеся и какие-то безадресные письма Андрея Белого, использовавшего любой повод для излияний, резко контрастируют с внимательными к собеседнику и по-своему обстоятельными, но написанными почти всегда как бы в ответ письмами Блока, исповедальность которых ограничена узким кругом родных и ближайших друзей. Письма писателей по-разному соотносятся с их творчеством, но неизменным остается одно: они открывают путь к биографии, помогают увидеть ее в контексте своей литературной эпохи, и уже поэтому составляют значимую часть литературного наследия. Главное в них — они почти всегда составляют бесценный комментарий к творчеству.

Письма критиков и историков литературы иначе соотносятся с их творчеством (для понимания которого биография и судьба не имеют определяющего значения) иначе и потому эти письма публикуются гораздо реже. Требуется масштаб Белинского или Добролюбова, чтобы эпистолярное наследие издавалось самостоятельно, а не в составе переписок с писателями. Поэтому присутствие двух томов писем в Собрании сочинений Чуковского требует некоторых пояснений.

Главная цель настоящего Собрания сочинений заключалась в том, чтобы в полном виде представить творческое наследие писателя, начиная со стихов для детей, на которых воспитывалось и продолжает воспитываться не одно поколение. Далее следовал том статей о зарубежных писателях, в свое время открывших русскому читателю имена Оскара Уайльда, Уолта Уитмена, О’Генри; книги «От двух до пяти», «Живой как жизнь», «Высокое искусство», мемуарные очерки «Современники» и историко-литературные работы, главным образом о Некрасове и его эпохе. Каждая из этих книг составляла особую сферу интересов и творческой деятельности Чуковского, эти книги складывались годами и десятилетиями, вырастали из отдельных статей, работа над ними была сопряжена с изучением и собиранием обширных историко-литературных материалов.

В наследии Чуковского был раздел, на который мы хотели обратить особое внимание: нам важно было показать, что свою творческую жизнь он начинал как литературный критик, и потому критическим статьям были отведены целых три тома (т. 6—8), в которых впервые были собраны и републикованы дореволюционные статьи и книги статей Чуковского в том виде, как они издавались до 1917 года. Эти тома открывают не только основательно забытые страницы его литературной деятельности, они открывают как бы подводную часть айсберга, которая поддерживала и надводную, пребывавшую в советское время у всех на глазах. Оказалось, что в дореволюционных литературно-критических статьях впервые были поставлены и проблемы перевода, и проблемы языка, не говоря о том, что в них обнаружило себя то исключительное знание русской и зарубежной поэзии, котоое питало и детские стихи Чуковского. Составление комментариев к этим статьям помогло оценить, насколько тесно был связан Чуковский-критик со всеми крупнейшими писателями своей эпохи. Один из ведущих критиков, он успел откликнуться на все крупнейшие литературные события, и в своей совокупности его дореволюционные статьи можно рассматривать как конспективную историю литературы начала ХХ века.

Собранное в рамках одного издания творческое наследие Чуковского поражает читателя разнообразием и пестротой своего состава, но при этом кажется лишенным единого стержня, распадается на выходящие из одной точки и ничем не объединенные, внутренне самостоятельные направления. Пестрота и разнообразие областей литературы и филологии, которые в течение жизни освоил Чуковский, получают свое объяснение в его биографии. Чуковский был литературным долгожителем — почти семьдесят лет он посвятил литературе, и уникальность его судьбы заключается в том, что на протяжении всей своей жизни он оставлся профессиональным литератором, то есть человеком, зарабатыващим пропитание себе и своей большой семье исключительно литературным трудом. Если учесть, что за это время произошли три революции, четыре войны, две из которых - мировые, тоуникальность литературного пути Чуковского станет еще более очевидной, и сам собой возникает вопрос: как ему это удалось?

Ответ частично дает дневник Чуковского, который пунктирно отражает его повседневную жизнь. В настоящем издании дневник впервые напечатан полностью, в него на правах приложений включены даже конспекты философских статей, которые молодой Чуковский вел прямо на страницах дневника. Дневник фиксирует наиболее важные события его жизни, иногда — реакцию на эти события, реже — характеристики некоторых лиц, имена которых мелькали на его страницах. Дневник позволяет понять, как начиналась жизнь Чуковского в литературе, каких усилий и труда стоило ему войти на равных в петербургскую литературную среду, как протекала его дальнейшая жизнь в самой ее гуще, и каким интенсивным было его общение с этой средой в предреволюционные годы.

Но дневник имеет большие лакуны, были годы, от которых сохранилось очень мало записей, некоторые страницы и даже целые тетради дневника Чуковский нашел нужным по каким-то соображениям уничтожить. Вполне возможно, что это произошло в те годы, когда дневниковые записи легко превращались в строки обвинительного заключения, но в итоге многое из того, что мы знаем о Чуковском по другим источникам, почти не отражено в дневнике. Например, известно, что Чуковский бывал на «башне» Вяч. Иванова, посещал Религиозно-философские собрания и выступал на его заседаниях с докладами, посещал воскресные собрания у В. В. Розанова, — но обо всем этом в дневнике нет ни слова. Известно также, что звездным часом Чуковского-критика было сотрудничество в кадетской газете «Речь» — но ни о приходе в газету, ни об отношениях с редакцией в дневнике не упоминается.

Получается, что дневник намечает лишь самые общие контуры творческой биографии Чуковского и его литературной судьбы. И потому необходимо было осваивать другие источники, способные приблизить к разгадке многих тайн и загадок биографии Чуковского, — его архив, переписку с современниками, которая до сих пор ни разу не публиковались сколько-нибудь полно и систематически. Архив в его настоящем виде может быть назван одним из крупнейших документальных собраний по литературе XX века, и стоит остановиться подробнее на его непростой истории.

До революции этот архив постоянно пополнялся за счет расширявшегося круга знакомств с крупнейшими деятелями литературы и культуры. Между Чуковским, записавшим 7 февраля 1905 года в своем дневнике: "Боже мой, скольких я литераторов знаю" и присовокупившим список из 15-ти человек, и Чуковским, к которому в конце жизни почтальон носил письма, в том числе и от писателей, мешками, была огромная дистанция, и постепенно расширение этих контактов отразилось на его архиве. Чуковский мало заботился о сохранности черновиков своих статей, подготовительных материалов к изданию и переизданию своих книг, он в этом смысле как бы следовал завету Пастернака «Не надо заводить архива, над рукописями трястись». Но к письмам литераторов, художников, издателей он относился очень бережно, как и вообще ко всему, связанному с людьми творческого труда. Об этом свидетельствует рукописный альманах «Чукоккала», на страницах которого он старательно собирал автографы тех из них, с кем сводила его судьба. Многие вдобавок состояли с владельцем альбома в переписке, и их письма хранились не менее бережно в его архиве.

Архив Чуковского в основном собирался в дачном пригороде Петербурга — Куоккале, где Чуковский поселился с семьей вскоре после своего переезда из Одессы в Петербург в 1906 году. Первое время он жил на съемных дачах, эту постоянную миграцию позволяют проследить сохранившиеся адреса на конвертах, которые мы далее воспроизводим при соответствующих письмах. В 1912 году Чуковский с помощью И. Е. Репина, предоставившего денежный заем, в первый и в последний раз в жизни приобрел недвижимость — дачу «Золотой Рог» в Кукоккале.

В этом дачном пригороде он провел лучшие и самые плодотворные годы своей жизни, в чем читатель его писем имеет возможность убедиться. Сюда съезжались друзья и знакомые, здесь началась его многолетняя дружба с Репиным, в имении которого Пенаты Чуковский был постоянным гостем. Вокруг Репина и Чуковского в Куоккале кипела литературная жизнь — читались рефераты, устраивались литературные и музыкальные вечера.

Временами Репин просил Чуковского занять разговором или чтением позировавших ему деятелей культуры, на этой почве завязывались новые знакомства. Словом, Куоккала сыграла в жизни Чуковского гораздо более важную роль, чем Петербург или Одесса, она буквально выдвинула его в центр культурной жизни тех лет. В 1917 году Чуковскому с семьей пришлось оставить Куоккалу и перебраться в Петербург — надо было учить детей, при этом библиотека и архив оставались в Куоккале. И вот события Октября 1917 года и отделение Финляндии, ставшей независимым государством, отрезало его от этой малой родины навсегда.

Чуковский с тоской писал Репину: «Куоккала — моя родина, мое детство, и неужели мы никогда не посидим с Вами в «Киоске», не почитаем стихов, и не увижу я Вашей мастерской, Ваших новых портретов, Ваших будущих картин…»1. Одновременно он потерял тогда архив, библиотеку и дом, за который к тому же не успел выплатить долг И. Репину. И хотя дом этот по-прежнему находился в близком соседстве с художником, который отделился от большевиков вместе с Финляндией, оказать помощь в продаже этой недвижимости и помочь выручить за нее хоть какие-то деньги находившийся в преклонных летах Репин не мог или не хотел. Чуковский же оказался буквально в капкане — он продолжал оставаться должником за собственность, которой лишился не по своей вине, и, несмотря на нелепость и абсурдность ситуации, предпринимал героические усилия, чтобы выплатить Репину долг.

Как часто это бывало в жизни Чуковского, возникли дополнительные осложнения: вмешался «человеческий фактор» — дочь Репина Вера Ильинична. Поначалу она не сумела покинуть Россию вместе с отцом, и, оставаясь в России, сильно нуждалась. Чуковский был едва ли не единственным, кто пришел тогда на выручку, помогая выжить в голодные годы раннего большевизма. Выбиваясь из последних сил, он ссужал ее деньгами в счет своего долга Репину, хотя и сам с семьей постоянно находился на грани нищеты и голодной смерти. Но, перебравшись к отцу в Финляндию, Вера Ильинична оказалась злейшим врагом Чуковского, она стала систематически настраивать Репина против него, всячески препятствуя изданию книг художника, устройству его выставок в России, то есть всему тому, о чем хлопотал тогда Чуковский.

Вера Ильинична укрепляла Репина в мысли, что деньги, которые Чуковский ему пересылал за издание книг в России, все сплошь фальшивые, хотя подлинность денег Чуковский удостоверял в финском торгпредстве. Репин не мог адекватно оценить положение Чуковского, к которому на самом деле искренне благоволил, и только методично сообщал ему со слов Веры, что присланные червонцы опять оказались фальшивыми. Находясь по другую сторону границы, Чуковский не мог доказать обратное, как не мог ничего сделать для того, чтобы побороть клевету и наветы. Надо сказать, что он был мастер попадать в такие житейские водовороты, причем совершенно не по собственной вине, это была своего рода судьба: наиболее жестокие удары ему всегда наносили люди, о которых он заботился.

Но это была еще часть драмы, которую переживал тогда Чуковский, ведь он утратил еще и архив и библиотеку. О том, что осталось от них на даче "Золотой Рог", Репин методично сообщал Чуковскому в своих письмах. 22 сентября 1921 года он писал из Куоккалы: «Сейчас побывал на Вашей даче <…> В Вашей большедиванной на полу слой книг и других писаний стал еще толще; но когда ступишь на этот наст в 1/4 аршина, то слышно, что внизу трещат обломки стекол… Ах, какой грустный вид…». 2

Чуковский молил в ответных письмах: «Будьте милостивы, спасите их, если можно! Нанять бы мужика, который перенес бы все в место сухое и надёжное»3. У Репина были свои представления о способах сохранения бумаг. «Ваши книги в квартире так разбросаны, растрепаны, что нанятый мужик только еще более усугубил бы их уничтожение. Теперь они сохранятся сами, как все, что не нужно нам — так Вы скорее что-нибудь выудите из этой погромной работы»4.

Несмотря на то, что, живя в Сестрорецке, Чуковский находился рядом с Куоккалой, даже мог видеть ее издалека, достать разрешение для проезда туда он никак не мог: граница бдительно охранялась с обеих сторон, и особенно с советской, поскольку через нее многие пытались бежать от власти большевиков. Поэтому Чуковский посылал доверенности распоряжаться своим имуществом разным ненадежным людям, которые исчезали, распродав его вещи, пока, наконец, профессор-славист И. С. Шайкович, до революции преподававший сербский язык в Петербурге, не организовал Общество для охраны имущества русских ученых в Финляндии, и вывез некоторые архивы и библиотеки, в их числе и все, что оставалось от архива и библиотеки Чуковского, в Гельсингфорс, где они ожидали своих хозяев.

Но Репин, неоднократно повторявший в письмах, что очень хочет повидать Чуковского, что финские власти очень внимательны к нему, почему-то хлопотать о приезде Чуковского упорно не хотел и оставался глух к таким, например, его мольбам: «Приехать в Куоккала я готов хоть сейчас. Если бы Вы заявили, что Вы по Вашим делам хотите повидаться с писателем Корнеем Ивановичем Чуковским, давнишним финляндским жителем, никогда не принадлежавшим к коммунистической партии, я добыл бы здесь разрешение сравнительно легко»5.

Но только поручительство финских деятелей культуры помогло получить разрешение на въезд в Финляндию, и с 21 по 27 января 1925 года Чуковский провел, наконец, у Репина в Куоккале. Свою встречу со всем, что было утрачено навсегда, Чуковский подробно описал в дневнике. Даже остатки писем и деловых бумаг, которые обнаружил он на полу своей дачи, пробуждали в нем самые разнооразные воспоминания: "Как странно поднимать с полу свою молодость, свое давнее прошлое, которое умерло, погребено и забыто. Вдруг мое письмо из Лондона к М<арии> Б<орисовне>, написанное в 1904 году - 21 год тому назад!!! Вдруг счет от "Меркурия" - заплатить за гвозди. Вдруг конверт письма от Валерия Брюсова - с забытым орнаментом "Общества свободной эстетики" - все это куски меня самого, все это мои пальцы, мои глаза, мое мясо. Страшно встретиться лицом к лицу с самим собою после такого большого антракта. Делаешь себе как бы смотр: ну что? ну как? К чему была вся эта кутерьма, все эти боли, обиды, работа и радости — которые теперь лежат на полу в виде рваных и грязных бумажек?»6 о чем он в начале февраля 1925 года сообщал Репину: «Здесь я нашел истинный клад: мои письма, бумаги, картины, которые считал безвозвратно утерянными». И более по7дробно и восторженно: «Спасибо добрым людям, сохранившим для меня это добро! Много фотографий моих детей, все мои дневники, письма Льва Толстого, Куприна, Мережковского, Блока, Леонида Андреева, Валерия Брюсова — всё цело, всё вернулось ко мне <…> Всё это я вновь рассортировал, разобрал, — уложил в ящики и везу домой. Довезу ли?» 8 стана, и часть тех людей, которые составляли окружение Чуковского до революции, знакомством с которыми он гордился и дорожил, находились в эмиграции и даже успели занять видное место в ее политической жизни, как правило, находясь на резко антибольшевистских позициях. В итоге многие документы из архива Чуковского стали компроматом, и он решил не везти их в Россию, хотя уничтожить также не решился, понимая их историческую ценность. Поэтому часть своего архива он так и оставил в библиотеке Гельсингфорса, вероятно рассчитывая, что туда еще можно будет вернуться.

К сожалению, тогда же Чуковский уничтожил часть своих бумаг, и уничтожил по соображениям совсем не политическим. «Наткнулся на ужасные, забытые вещи. Особенно мучительно читать те письма, которые относятся к одесскому периоду до моей поездки в Лондон. Я порвал все эти письма — уничтожил бы с радостью и самое время. Страшна была моя неприкаянность ни к чему, безместность — у меня даже имени не было: одни звали меня в письмах «Николаем Емельяновичем», другие «Николаем Эммануиловичем» Третьи Николаем… извините не знаю, как вас величать», четвертые (из деликатности!) начинали письмо без обращения. Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) — был самым нецельным непростым человеком на земле»9.

Удивительно, что писал это человек, которому было за сорок, отец четверых детей, известный критик, ни разу не усомнившийся в своей кровной связи с русской культурой, ею воспитанный и живший ее интересами, причем писал накануне возвращения в Россию, покидать которую навсегда не собирался. Дома ему предстояло продолжить борьбу на выживание, и уже поэтому, казалось, у него не оставалось поводов для рефлексии и самопознания. С одной стороны, в этой записи прозвучало то, что можно назвать комплексами Чуковского, но, с другой стороны, помимо незаживающей раны, которую нанесли ему обстоятельства рождения, в аутодафе, которое учинил тогда Чуковский своим бумагам одесских лет, проявились и некоторые особенности его характера.

В Чуковском была заложена совершенно особая нелюбовь к себе вчерашнему, которая подчас играла и вполне позитивную роль, не давая успокоиться на достигнутом. Но в ряде случаев эта повышенная требовательность к себе имела и разрушительные последствия, превращая его в самоеда. Ему все время казалось, что сегодня он пишет, переводит, редактирует лучше, чем вчера. Мало кто из переводчиков так яростно и старательно исправлял переводы при многократных переизданиях, мало кто из критиков так яростно по несколько раз переписывал свои уже опубликованные статьи при подготовке сборников, улучшать которые от издания к изданию он тоже считал своим долгом. Мало кто так безжалостно оценивал свои прежние работы, как Чуковский, и это постоянное недовольство собой впервые так ярко выступает в его письмах.

Казалось бы, в Финляндии, где во время своего пребывания там Чуковский вращался среди самых известных деятелей финской культуры, художников, историков литературы, разбирая свои ранние письма он мог бы гордиться, как многого он достиг, как высоко поднялся за двадцать с небольшим лет. Но Чуковский никаких достижений и побед в прошлом за собой никогда не признавал, и часть его архива была уничтожена им именно потому, что она не соответствовала тем требованиям, которые он предъявлял к себе теперь. Ну а нам остается только сожалеть об авторской безжалостности, из-за которой том его писем начинается с писем из Лондона, «долондонский» Чуковский представлен по существу единичными письмами, которые не поддаются комментированию и потому не включены в настоящий том.

Шайкович перевез архив Чуковского в Швецию, и поначалу он хранился в архиве славянского института в Стокгольме. Другой шведский славист — профессор Свен Густавссон составил его описание, предваряя которое справедливо выдвигал предположение, что «К. Чуковский сам хотел при каких-то обстоятельствах избавиться от этих в известной степени компрометирующих его писем. Ведь большинство авторов этих писем — люди, впоследствии оказавшиеся на стороне противников революции»10.

Действительно, в этой уцелевшей части архива, с которой нам удалось познакомиться во время поездки в Швецию в 2005 году,11 в основном хранились материалы поездки Чуковского в Англию в 1916 году в составе делегации русских журналистов, где его спутниками были писатель Вас. И. Немирович-Данченко, журналист газеты "Новое время" Е. А. Егоров и один из лидеров кадетской партии - В. Д. Набоков; все он в 1925 году находились в эмиграции. Не взял Чуковский с собой в Россию и письма брата В. Д. Набокова - дипломата Константина Набокова, восторженного почитателя Чуковского-критика, часть этих писем опубликовал Н. П. Соколов.12 В стокгольмском архиве находились письма к Чуковскому видного деятеля кадетской партии и патрона Чуковского по газете "Речь" - Иосифа Гессена, письма Сергея Маковского и целого ряда менее известных людей, которых объединяло то, что в 1925 году они находились за пределами России.

Но все-таки основную часть своего архива Чуковский тогда благополучно привез в Россию, и долгие годы бережно хранил. С годами архив, как уже говорилось, сослужил ему службу: он стал материалом для мемуарной книги «Современники», отдельные главы которой написаны на основе писательских писем к нему и дневников. Но время наложило на эту книгу свой отпечаток: мемуары создавались в условиях, когда область того, что надо было скрывать, была обширнее, чем область того, о чем можно было рассказывать. Поэтому возникли некоторые перекосы — чуть ли не главным персонажем и другом Чуковского оказался нарком А. В. Луначарский, с излишней краткостью и не без искажений и пропусков были описаны его отношения с М. Горьким. Более или менее подробно Чуковский мог рассказать только о своих младших современниках — Ю. Тынянове, М. Зощенко и др. Зато о многих из тех, кто реально составлял круг общения Чуковского до революции, ничего, или почти ничего нельзя было рассказать. Нельзя было рассказать о том, что его первым литературным наставником был Владимир Жаботинский, хотя четыре его письма, сохранившихся в архиве, Чуковский уничтожить не решился, что его «университетами» были все те английские критики и писатели, с творчеством которых он познакомился во время своего пребывания в Лондоне в качестве специального корреспондента газеты «Одесские новости», что он безмерно восхищался критическими статьями В. В. Розанова, что его как критика «воспитывали» и наставляли З. Н. и Д. С. Мережковские, что в газете «Речь» его главным заступником и поклонником был Иосиф Гессен. Почти ничего не написал Чуковский об Одессе и о своей дружбе с одесситами — Л. Гроссманом, Л. Карменом, Вл. Жаботинским, Н. О. Лернером, Д. Л. Тальниковым (Шпитальниковым). Ни разу не упомянул он еще об одном известном одессите — Льве Троцком, так и остается неизвестным, были ли они знакомы по Одессе и не этому ли знакомству Чуковский был обязан разносами, которые ему время от времени учинял Троцкий в своих статьях?

«Современники», многие имена его корреспондентов находились под запретом. Восполнить пробелы в своих мемуарах он пытался при подготовке к изданию своего рукописного альманаха «Чукоккала». Альманах этот имел вид альбома, в котором на протяжении многих лет посетители Куоккалы оставляли записи, которые располагались здесь без всякой системы и плана. Задумав издание альманаха, Чуковский решил не воспроизводить эти записи и их последовательности 13, а объединить записи наиболее выдающихся авторов в отдельные главы, дополнив их небольшими мемуарными очерками. В некоторые сюжеты, например, в сюжет об А. М. Ремизове, Чуковский включил и письма, хранившиеся в его архиве, но никак не связанные с «Чукоккалой». К сюжету о Мандельштаме он прибавил фотографию, которую получил от А. Ахматовой уже в 40-е годы и свои воспоминания об обстоятельствах ее появления. Хранившиеся в его архиве письма были настолько широко использованы им для подготовки отдельных очерков для издания «Чукоккалы», что превращали это издание в дополнительный том мемуарной книги «Современники». При жизни Чуковскому не удалось увидеть "Чукоккалу" опубликованной: в сокращенном по условиям цензуры виде она была издана в 1979 году14, а в полном — впервые появилась в свет в 2007 году.15

При подготовке к изданию «Чукоккалы» письма из архива Чуковского были использованы, но это были письма к нему. Поэтому можно сказать, что два настоящих тома, завершающие издание собрания сочинений Чуковского в пятнадцати томах, открывают читателю совершенно новую область его творческого наследия — эпистолярию.

Изданию тома предшествовала огромная работа по поиску и выявлению писем самого Чуковского. Дело в том, что в его архиве, часть которого в настоящий момент находится в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки, сохранились преимущественно письма к Чуковскому, его собственные письма оказались рассеянными по архивам его корреспондентов и адресатов, и прежде чем их издавать, их надо было выявить и собрать.

Надо сказать, что многие откликнулись на этот призыв, предоставив письма, их копии или просто сообщив об их существовании. Переданные тогда материалы были присоединены к архиву Чуковского (они в своем большинстве включены в настоящий том). Хуже получилось с теми письмами, владельцы которых только сообщили Комиссии об их существовании. Как правило, их следы оказались утеряны, и о судьбе писем, остававшихся в нескольких частных архивах (например, в архиве покойного ныне исследователя творчества В. Я. Брюсова - Г. И. Дербенева), ничего не известно. Но почти во всех случаях это были письма советского периода.

Более раннюю, дореволюционную переписку и переписку первых лет после революции предстояло собирать по разным архивам, письма из архива Чуковского только направляли наше внимание к тем или иным именам его корреспондентов, служа путеводной звездой в этих разысканиях. Результатом этих поисков и стали два тома, завершающие пятнадцатитомное издание сочинений Чуковского.

Как известно, идеальной для публикации эпистолярного наследства является ситуация, когда удается обнаружить двустороннюю переписку: благодаря этому мы имеем дело с завершенным диалогом, слышим голоса обоих корреспондентов. Встречные письма бывают полезны и для составления комментариев, информационно дополняя друг друга. Двусторонних переписок Чуковского сохранилось немного, особую ценность здесь несомненно составляют ныне уже опубликованные его переписки с И. Е. Репиным16, переписки со своими детьми — Л. К. Чуковской17 и Н. К Чуковским181920, А. М. Горьким 21, М. В. Юдиной 22, А. М. Ремизовым 2324, В. А. Кавериным 25, Ю. Г. Оксманом 26. из неопубликованных переписок самой важной остается переписка с Валерием Брюсовым, которая была подготовлена А. В. Лавровым для настоящего издания как двусторонняя. Из нее в настоящий том включены только письма Чуковского. Но есть и другие весьма важные, но небольшие переписки - с Л. П. Гроссманом, М. О. Гершензоном, Н. Гумилевым, Б. А. Садовским, А. Н. Толстым - и все они имеют ценность не только для изучения эпистолярии Чуковского, но и для изучения биографий его корреспондентов, для изучения литературного процесса начала ХХ века.

Писем Чуковского, ответов на которые не сохранилось, к сожалению, большинство27"Список адресатов" в конце настоящего тома, где указывается местонахождение публикуемых в томе писем: поиск охватывал все крупнейшие рукописные собрания нашей страны. И здесь помогли некоторые ранние публикации писем Чуковского, иногда в виде отрывков в статьях и воспоминаниях, иногда в виде самостоятельных документов, которые начались почти сразу после смерти Чуковского. Первой тематической подборкой писем Чуковского стали публикации Л. П. Крысина «Письма К. Чуковского разных лет»28 и «Я люблю Ленинград любовью писателя...»29, в процессе подготовки публикации Л. П. Крысин впервые просмотрел рукописные фонды Института Русской литературы (Пушкинского Дома) РАН, Российской национальной библиотеки и РГАЛИ и составил картотеку писем, которой мы пользовались и при подготовке настоящего издания. Целый ряд публикаций подготовил М. С. Петровский30, одну публикацию осуществила К. И. Лозовская31, она же оставила нам в наследство целый ряд переписанных ею писем Чуковского из фонда Чуковского в РГАЛИ, которыми мы также пользовались.

— Российской государственной библиотеки, Института русской литературы (Пушкинского дома) РАН, РГАЛИ, Государственного литературного музея, Отдела рукописей Института мировой литературы им. Горького РАН - и везде находились прежде неизвестные и никогда не публиковавшиеся письма. В процессе этой работы были не только находки, были обнаружены и невосполнимые утраты, порой весьма чувствительные. Например, в архиве Чуковского сохранилось 11 писем известного адвоката Оскара Грузенберга, но ни одного ответного письма Чуковского не найдено. Видимо, безвозвратно пропали или были уничтожены письма Розанова; ответные письма Чуковского, сохранившиеся в архиве Розанова в РГАЛИ, говорят об исключительной важности их отношений: это был второй по значению, после Жаботинского, хотя и весьма специфический наставник Чуковского. Теперь изучать этот "роман-воспитание" можно только по их статьям друг о друге, которые напоминают не столько общение учителя и ученика, сколько литературную дуэль, продолжавшуюся больше десяти лет. Неизвестно местонахождение писем Чуковского к Д. С. и З. Н. Мережковским, и они обещают быть исключительно интересными, судя по сохранившися ответным письмам Мережковских.

Применительно к российским архивам работа по выявлению писем Чуковского в основном завершена и все сколько-нибудь значительные письма включены в два тома настоящего издания. Из числа выявленных писем мы не включили лишь единичные и малосодержательные письма, касающиеся, в основном, денежных расчетов, болезней или содержащих упоминания о неизвестных лицах и событиях, которые невозможно прокомментировать.

Остальное утрачено безвозвратно. Если и остается резерв для новых находок, то вряд ли это будут отечественные архивы, здесь могут обнаружиться разве что единичные документы. Гораздо большие надежды вселяют зарубежные архивы, о чем свидетельствует буквально сенсационная находка последних десятилетий, совершенная основателем Русского архива при Лидском университете (Великобритания) Ричардом Дэвисом. Благодаря стечению обстоятельств в его руки попал архив семьи видного инженера-железнодрожника Ю. В. Ломоносова32, одного из первых "невозвращенцев"; его жена, Р. Н. Ломоносова, в начале 20х годов помогала Корнею Чуковскому, а по его просьбе еще и Борису Пастернаку 33, через которого помощь получила Марина Цветаева 34 поскольку в них Чуковский, может быть впервые с такой подробностью, описывает тяготы своей жизни в это трудное для него время. Четырнадцать писем к Ломоносовой были опубликованы Ричардом Дэвисом 35, в настоящий том мы включили более полный корпус этих писем, текст которых он предоставил нам (основная их часть войдет в пятнадцатый том). Подобные находки хоть и составляют исключение, но возможны и в дальнейшем.

Необходимо сказать несколько слов об одной особенности писем Чуковского, создающей большие трудности на пути их публикации. Перед нами своего рода загадка человеческой психологии: Чуковский, у которого довольно рано пробудились историко-литературные интересы, который внимательно изучал биографии писателей (ниже мы приведем его похвальные слова в адрес публикаторов писем Чехова), последовательно не ставил даты в собственных письмах, настолько последовательно, что некоторые из современников даже выражали возмущение по этому поводу. Вячеслав Полонский, вскоре после своего возвращения из поездки в Германию и Францию, в письме от 26 октября 1925 увещевал Чуковского: «На Ваших письмах нет дат! После «аккуратности», которую я посмотрел в Германии, это прямо преступление…»

Но увещевания не подействовали, и письма Чуковского и позднее оставались недатированными. Будем считать, что происходило это не потому, что он хотел затруднить жизнь своим публикаторам, а потому, что вовсе не рассчитывал на то, что они когда-либо будут опубликованы. Трудности, тем не менее, существуют. На первом этапе собирания эпистолярии Чуковского задача выстроить их в хронологической последовательности казалась почти неразрешимой, иногда невозможно было определить год написания письма в рамках пяти-десяти лет. В редких случаях на помощь приходили ответные письма, некоторые корреспонденты даже проставляли дату получения на письмах Чуковского, это делал, например, Алексей Ремизов, М. К. Лемке, иногда — Александр Блок. Но ответные письма чаще всего не сохранились, а некоторые сохранившиеся также не имели датировок, и поэтому задача нахождения места письма в томе долго оставалась трудновыполнимой.

доступных сведений биографического характера переходило в качество, письма начинали комментировать друг друга, возникали ориентиры для выстраивания их в хронологическом порядке, и начинали вырисовываться общие контуры тома. Поэтому пусть читатель не удивляется, что датировки зачастую указывают либо только на месяц, либо даже на сезон (зима, весна, лето, осень) — восстановление даже этих ориентиров — плод длительных расчетов и сопоставлений.

— теперь, при сплошном чтении писем стало возникать ощущение, что перед нами биографическая канва, восполняющая пропущенные в дневнике страницы и дополняющая общий абрис биографии Чуковского. Читая их подряд, начинаешь понимать, почему Чуковский так дорожил своим архивом: это был и его «патент на благородство», и память о похороненной дореволюционной жизни, и своего рода стержень всей его литературной судьбы.

В своих литературно-критических статьях он не случайно проявлял неизменный интерес к биографиям и судьбам тех, о ком писал. В работах о Горьком, о Леониде Андрееве, даже о Вербицкой и Чарской Чуковский неизменно задавался вопросом — а кто стоит за этими произведениями? Нечто подобное прослеживается и в его отношении к Чехову, который на протяжении всей жизни Чуковского был его кумиром. Первую статью о Чехове он написал еще в начале 1900-х годов, в течение последующих лет он мечтал написать о нем книгу, и только в конце своего творческого пути осуществил это намерение. В своем кумире Чуковский видел не только создателя гениальных произведений, ставших вершиной русской прозы, но и эталон моральной личности, учителя жизни. Изучая Чехова, Чуковский одновременно воспитывал себя по его образцу. В набросках работ о Чехове сохранились рубрики, по которым Чуковский систематизировал мысли писателя, и они служили ему не столько планом будущей книги, сколько направлениями самовоспитания. Насколько это удавалось — другой вопрос, но писательская этика Чуковского во многом вырастала из чеховской. Литература для него не существовала в отрыве от личности ее создателя. Обратившись после революции к истории русской и зарубежной литературы, включившись в подготовку изданий сочинений писателей и поэтов XIX века, в своих очерках о них Чуковский неизменно подробно освещал их биографии и судьбы. Собственно подлинный интерес к Некрасову у самого Чуковского пробудился тогда, когда он открыл в нем сложную, противоречивую и страдающую личность.

Изучая Чехова, Чуковский один из первых обратил внимание на значение его эпистолярного наследия, которое тогда только начинало входить в читательский обиход. Одна из ранних его статей так и называлась «Письма Чехова»36, об издании этих писем Чуковский писал: «Превосходная книга. С благоговением собраны все письма, изучены, снабжены примечаниями, и даже орфография в них соблюдена Чеховская. Главное же хорошо то, что для каждого письма установлена дата, и, таким образом, письма даны не в разбивку, как было до сих пор, а в порядке их написания — и по ним можно проследить развитие этой загадочной души». Далее он с бесконечным восторгом приводил цитаты и высказывания Чехова, восхищался его писательской скромностью, отсутствием самолюбования, «душевной стыдливостью», «целомудрием одинокой и скрытой души», и эти черты личности писателя были для Чуковского неотделимы от творчества: «Эстетика Чехова требовала, чтобы о самом значительном и волнующем, — либо молчать, либо говорить со смехом, как о пустяках».

Теперь и мы можем сказать, что в «литературном хозяйстве» Чуковского письма занимают весьма важное место: они содержат богатейшую информацию по истории создания и публикации его книг и статей, для изучения его связей с литераторами своей эпохи, наконец, для понимания его личности. Письма даже в большей степени, чем дневник, дают ключ к некоторым загадкам его души; личность и характер Чуковского, со всеми своими неровностями и шероховатостями, проявились в них едва ли не ярче. За строками многих писем встает образ не только замученного жизнью литератора, но и человека с непростым и весьма неровным характером. Очевидно, что Чуковский во многом усвоил общую тональность чеховского отношения к себе: он был далек от самовосхваления и саморекламы, никогда не исповедовался в письмах и очень редко нагружал собеседников своими проблемами. Но очевидна и эмоциональная неустойчивость Чуковского, способность долго и терпеливо переносить неудобные и невыгодные для себя ситуации, и затем неожиданно и безрасчетливо выплеснуть все свои обиды на случайно подвернувшегося и, как правило, наименее подходящего для этого человека, как это было в случае с его известным письмом к А. Н. Толстому. Последствия своего эмоционального выплеска он переживал едва ли не десятилетие, не говоря о том, что многие дружеские связи были утрачены навсегда.

в недра его архива. Теперь многие загадки судьбы и психологии Чуковского доступны нашему пониманию, и мы представляем читателю возможность познакомиться с эпистолярией Чуковского как с особым разделом его творческого наследия.

Какое же место занимали письма в «литературном хозяйстве» Чуковского? Очевидно, что времени писать письма у него не было, и потому памятниками эпистолярного творчества в своем большинстве они не являются. Чаще всего его письма невелики по объему, носят деловой или полуделовой характер. Постоянно звучащее в них обещание написать в следующий раз подробное и большое письмо, похоже, так никогда и не было исполнено из-за постоянной загруженности и стремления поспеть к сроку со своими статьями. Тем не менее, собранные вместе и расположенные в хронологической последовательности, его письма, при всей их краткости, при повторяющихся до навязчивости мотивах (я болен, мне некогда...), содержат бесценный материал для восстановления отдельных эпизодов его литературной судьбы, что мы постарались в меру сил отразить в комментариях.

Присутствие двух томов писем в Собрании сочинений Чуковского не случайно еще и по другим причинам. Чуковский был не только выдающимся литератором и автором замечательных книг, он служил соединительным звеном между несколькими литературными эпохами, и его письма — путеводитель по литературной жизни этих эпох. Удивительным образом письма Чуковского, довольно слабо связанного с политикой и политической конъюнктурой, тем не менее, отражают смену эпох не только литературных, но и исторических. И это несмотря на то, что сами политические события не находят прямого отражения в этих письмах, что кажется даже удивительным. Мы не встретим здесь упоминаний ни о начале, ни о событиях Первой мировой войны, ни обо всех последующих революциях и войнах. Смена эпох здесь прослеживается по многим другим косвенным признакам, по тому, как умеренный оптимизм первых послереволюционных лет сменяется отчаянием и ощущением собственного одиночества в новой эпохе, по тому, как мужественно пытался Чуковский в 30-е годы войти в ту новую литературу, которая создавалась на его глазах, и как он последовательно уклонялся от несения всякого рода чиновничьих функций.

Письма более ярко и подробно, чем дневник и воспоминания, открывают нам в Чуковском человека заботящегося о ближних, всегда готового придти на помощь, понимающего боль другого, но при этом находящегося со всеми в сложных и неровных отношениях. Похоже, что долго поддерживать эпистолярную дружбу он не умел или не хотел. В чем-то письма дублируют и дополняют дневник — они помогают понять, какое огромное влияние на судьбу Чуковского оказывала семья. Ведь в отличие от подавляющего большинства литераторов, Чуковский был человеком по-настоящему семейным, он прожил со своей женой Марьей Борисовной больше пятидесяти лет и пережил её на десять с лишним лет. У них было четверо детей, из которых Марья Борисовна похоронила двоих, а Чуковский — троих. Всю жизнь на плечах Чуковского лежала забота о семье, и постоянно ощущаемый груз забот о своих близких многое объяснял в его поступках и даже творчестве: он не мог отрешиться от необходимости постоянно зарабатывать, поэтому такие вопросы, как сотрудничать или не сотрудничать с большевиками, принимать или не принимать революцию он решал исходя из того, что при любой власти он должен кормить семью. И в каждой из меняющихся литературных эпох Чуковскому приходилось заново отыскивать не только свое место в литературе, но способ зарабатывать с ее помощью деньги. Все это хоть и очень пунктирно, но намечено в записях дневника, но это же составляет и один из мотивов его переписки.

Судьба Чуковского, как она предстает в его письмах, — это именно судьба литератора, который двигался во времени, не выпуская пера из рук. Литература его взрастила, она же его кормила, ей одной он оставался верен, вынужденно меняя амплуа: критика, детского поэта, историка литературы, текстолога, переводчика, народного заступника, — на всех этих путях предметом его раздумий и забот неизменно оставалась литература, а основным местом дислокации — письменный стол.




Примечания:

1. Илья Репин - Корней Чуковский. Переписка. 1906-1929. Подг. текста и публ. Е. Ц. Чуковской и Г. С. Чурак. Коммент. Е. Г. Левенфиш и Г. С. Чурак, М., Новое литературное обозрение, 2006, с. 167. (Далее: Репин).

2. Репин, с. 135.

3. Там же, с. 137.

5. Репин, с. 180.

6. Т. 12 настоящего издания, Дневник, с. 196-197.

7. Репин, с. 192.

8. Там же, с. 192.

10. Густавсон Свен. Архивные находки. Письма из архива К. И. Чуковского в Стокгольме. Reprint from Scndo-slavica. T. XVII. Munksgaard. Copenhagen, 1971.

12."... Ваш читатель Константин Дмитриевич Набоков". Из писем К. Д. Набокова К. И. Чуковскому. 1909-1910. Публикация Н. П. Соколова, "Чтение в дореволюционной России", М. 1995.

13. С сохранением последовательности и полным объемом записей альманах был издан: Чукоккала. Рукописных альманах Корней Чуковского. М., Премьера, 1999. Страницы альманаха факсимиле воспроизведены в сильно уменьшенном виде, черно-белыми; на той же странице дается текст записей, набранный современным шрифтом и комментарии к ним. (Малотиражное издание факсимиле в издательстве "Monplaisir" не упоминаем ввиду его недоступности).

15. Чукоккала. Рукописный альманах Корней Чуковского. М., Русский путь, 2006.

16. Репин.

17. Корней Чуковский - Лидия Чуковская. Переписка. 1912-1969. Подг. текста, публ. и коммент. Е. Ц. Чуковской и Ж. О. Хавкиной. М., 2003.

18. Чуковский Николай. О том, что видел. Подг. текста и коммент. Е. Н. Никитина. М., 2005.

20. Е. И. Замятин и К. И. Чуковский. Переписка (1921-1928). Вступ. ст., публ. и комммент А. Ю. Галушкина. Евгений Замятин и культура ХХ века: исследования и публикации. Спб., РНБ, 2002.

21. Переписка М. Горькогос К. И. Чуковским. Предисл. и подг. текста Е. Ц. Чуковской и Н. Н. Примочкиной, примеч. Н. Н. Примочкиной. Неизвестный Горький. Материалы и исследования. Вып. 3. М., Наследие, 1994, Вып. 4, М., Наследие, 1995.

22. Pro domo sua. К. И. Чуковский и М. В. Юдина. Подг. текста, публ. и коммент. Е. Ефимова. Новый мир, 2005. №11, с. 130-140.

23. Переписка К. И. Чуковского с А. М. Ремизовым. Вступ. ст., подг. текста и коммент И. Ф. Даниловой и Е. В. Ивановой. Русская литература 2007. №3, с. 132-180.

"Между нами долго была какая-то стена" (Переписка К. И. Чуковского с С. Я. Маршаком). Подг. текста и коммент. М. Петровского, Егупец (Киев), 2003, №12, с. 290-326.

25. Переписка К. И. Чуковского с В. А. Кавериным. Вступ. ст., подг. текста и примеч. Е. Н. Никитина. Известия АН. Серия литературы и языка. 2004. Т. 63 №2, с. 62-68.

26. Ю. Г. Оксман - К. И. Чуковский. Переписка. Предилосл. и коммент. А. Л. Гришунина. М., Языки славянской культуры, 2001.

27. Количество сохранившихся писем к Чуковскому, на которые не найдены его ответы, намного превышает известные к настоящему времени его письма и показывает, что уцелела лишь небольшая их часть.

28. Письма К. Чуковского разных лет. Вступ. ст., публ. и коммент. Л. Крысина. Вопросы литературы. 1972. №1, с. 152-182.

"Я люблю Ленинград любовью писателя...": из писем К. Чуковского. Публ., коммент. и предисл. Л. Крысина. Звезда 1972, №8, с. 188-202.

30. Сродни повести. Из писем К. Чуковского. Вступ. ст. и коммент. М. Петровского. Лит. обозрение, 1982.№4, с. 98-109. См. также примеч. 9 на стр. 17.

31. В кругу современников. Публ. и коммент. К. Лозовской. Лит. газета. 1982, 31 марта.

32. Подробнее историю этого архива см. в предисловии к поисанию коллекции Ломоносовых, хранящейся в архиве университетат города Лидса: Hugh Alphin. Catalogue of the G. V. Lomonssoff, R. N. Lomonossoff adn George Lomonossoff Collections. Leeds. 1988.

33. Переписка Р. Н. Ломоносовой с Б. Л. Пастернаком опубликована: Минувшее: Исторический альманах. Вып. 15-17. М. -Спб, 1994-1995.

35. "Ах, у каждого должна быть своя Ломоносова...": Избранные письма К. И. Чуковского к Р. Н. Ломоносовой. 1925-1926.

Публ. Р. Дэвиса. Предисл. Е. Чуковской и Р. Дэвиса. In memoriam. Исторический сборник памяти А. И. Добкина. Спб. -Париж, Фенкс-Atheneum, 2000, с. 301-344.

36. Речь. 1910. 11 (24) января.

Раздел сайта:
Главная