| Приглашаем посетить сайт |
|
Пришвин (prishvin.lit-info.ru)
|
Одесские новости № 1(22)
1994
К своему восьмидесятилетию Корней Иванович Чуковский получил из Ленинграда такое поздравление: "Голос от берегов Невы приветствует старого петербуржца и ленинградца в день его большого и славного юбилея. Анна Ахматова". Старая петербуржанка Анна Ахматова приветствовала старого петербуржца Корнея Чуковского, но с неменьшим основанием одесситка Анна Горенко могла приветствовать одессита Николая Корнейчукова - ведь автора и адресата телеграммы, двух докторов литературы Оксфордского университета, объединяло еще и то, что оба они были из города "от берегов" Черного моря…
О городе детства и юности не принято вспоминать плохо. Во всяком случае, если этот город - Одесса. Думать так приучила нас литературная традиция.
Кажется, только один из самых знаменитых одесситов нашего века не разделял всеобщего восхищения. Одесса - город детства и юности Чуковского - болезненным воспоминанием проходит через всю его долгую жизнь.
От юности до старости "имя веселое" вызывает у него, веселого человека и оптимиста, невеселые, тягостные воспоминания. Город утрат. Город унижений. Город обид. Город, заслуживающий насмешки, а не восхищения, упрека, а не благодарности. "Фабрика пошляков" - презрительно назвал он Одессу в одном из писем приятелю.
В чем же здесь дело? Почему он, безудержно расточительный на похвалы в других случаях, не нашел ни одного доброго слова для города своего детства и юности? Складывается впечатление, что Чуковский демистифицирует Одессу литературного мифа - но делает это до создания самого мифа.
Можно объяснить это отношение тем, что время создания "одесского литературного мифа" (и время его возникновения в литературе, в основном) - это 20-е годы нынешнего века, а Чуковский уехал из Одессы гораздо раньше, в середине 90-х годов.
Но не только этим. В недавно опубликованных воспоминаниях об отце Лидия Корнеевна Чуковская пишет: "… он сделался не только антипатом - но, можно сказать, "антиподом" бездеятельной, бескннжной, невежественной, болоночной и картежной Одессы."
Тем удивительнее ощущение, которое возникает, если перечитать друг за другом его ранние (начала века), а потом - поздние сочинения: кажется, будто в старости он возвращается к темам и мотивам, которые впервые стали для него важны в юности. В одесской юности. Можно ли сказать, что Одесса "замыкает кольцом" его творчество? Во всяком случае, перечень тем и мотивов, берущих начало в Одессе, немал: повесть "Серебряный герб" - воспоминания об одесском отрочестве; книга о любимом писателе его юности - Чехове, итоговая книга, которую он мечтал написать всю жизнь - не в Одессе ли задуманная? Поездка в Англию, начинающая и итожащая его литературный путь; линия, связанная с Жаботинским, который привел его в литературу, - замечательный литературный портрет Жаботинского Чуковский написал в 60-е годы, портрет, который, кажется, можно рассматривать как неизданную главу его книги "Современники"…
Невольно возникает мысль: а не следует ли... поблагодарить этот город - за то, что он не дал Чуковскому? Разве не благодаря (вопреки) его "невежественности" и "бездельности" появился один из самых образованных и деятельных литераторов нашего столетия? Разве не "бескнижной" и "картежной" Одессе обязан он потребностью в самообразовании и склонностью к самовоспитанию? В 1905 году в Петербург из Одессы приехал 23-летний литературный критик с уже сложившимся, узнаваемым литературным стилем - не удивительно ли это? Но вспомним, что за плечами юного критика стояли четыре года журналистской работы - работы в одесской газете. Разве не в "Одесских новостях" родился тот Чуковский, которому, как грустно нашутил М. Слоннмский, он "обязан неправильным представлением о жанре литературной критики как об одном из самых интересных"?
Сегодня есть возможность удостовериться, так ли это. Публикуемые в этом номере статьи Чуковского были напечатаны в "Одесских новостях" в 1903 году и, насколько нам известно, не только никогда не перепубликовывались, но даже не были учтены в библиографическом указателе его сочинений.
Вступительное слово и публикация Ольги Канунниковой
4 апреля 1903 года "Одесские новости"
Стою я как-то на углу Невского и Фонтанки, гляжу на витрину книжного магазина, и вдруг - о радость! - в глазах промелькнуло драгоценное слово - Одесса.
Я в восторге. Значит, и наша лепта есть в сокровищнице русского просвещения, значит, и мы сумеем воздвигнуть камень для создания грандиозного храма - русской культуры.
Да о чем же еще может мечтать мое патриотическое сердце! Куда еще могут залететь мои задушевные желания!..
От юности моей мечтаю я видеть Одессу, мой родной город, не покорным вассалом столичных влияний, а самостоятельным гостем на пире всероссийского самосознания - гостем равноправным, званым, избранным, способным и хозяина к себе пригласить, и своим угощением не ударить в грязь перед ним.
- Книгоиздательство Козмана в Одессе.
Да, теперь я могу смело глядеть в глаза всем этим петербургским хвастунам.
Они не посмеют теперь задирать передо мною нос.
Знаете ли вы заглавия одесских книг, наших книг, которые ведь не что иное, как плоть от плоти, кость от кости нашей, - знаете ли вы эти заглавия?
Читайте и радуйтесь.
- "Клуб флирта".
- "Могут ли женщины любить?"
- "Плечи маркизы".
- "Исповедь красавицы".
- "Как обращаться с женщиной".
И так дальше. Сердце мое преисполнилось гордостью, и я, выпятив мою грудь и подняв голову кверху, спесиво пошел своей дорогой.
Захожу в академию. Там была XXXI выставка передвижников.
А нужно вам знать, что прежде чем попасть туда, я сделал по каталогу вот такое нехитрое вычисление: всех картин на выставке 173.
Одесские художники выставили там 33 свои вещи. Стало быть, почти одна пятая всех картин - дана нами. Какой громадный вклад в русское искусство!
Вы, разные там Калуги да Тулы, ну-тка! Одна пятая! То-то, должно быть, увековечили художники нашу красавицу. Запечатлели.
- То-то, небось, увижу сейчас ее героев, ее общественных деятелей, ее достойных представителей.
Взбегаю по лестнице.
И опять радость! Опять восторг.
Публика толпится пред большим полотном, и то здесь, то там срывается с ее уст одно дорогое, великое, символическое одесское имя, имя человека, которому я в юности отдал весь пыл моей первой любви, имя, которое пробудило во мне святую жажду соревнования, которому все мы отдали весь юный жар благоговейного поклонения.
Уточкин.
забор за неимением гривенника, за что и были выгоняемы сторожами.
Сколько родных воспоминаний, сколько умилительных чувств!
Сколько гордости было в моем взоре, когда я оглядел смиренных петербуржцев!
Но апогея своего моя гордость достигла на другой день.
Я узнал из "Нового Времени", что к мошенничеству, открывшемуся в Луврском музее, так или иначе причастна Одесса.* Ах, какой гениальный, какой разнообразный, какой культурный город!
"Плечи маркизы" и тиара Сантаферна! Тиара Сантаферна и Уточкин!
О милая родина! Узнаю тебя на чужбине.
* В 1903 году в газетах появилось сообщение о том, что "греческая тиара Сантаферна", хранящаяся в Лувре, на самом деле изготовлена одесским ювелиром Рухумовским! (О. К.)
13 июня 1903 г.
Я шел к победителям. Я любил их еще тогда, когда они были всеми загнаны, всеми унижены, когда, кроме смеха и оскорбления, они не получали никакого иного отклика на свои искания, предчувствия и порывы.
что за оргия свободного духа ждет меня в стенах этого странного здания!
Вот марка уплачена, и я не без трепета вбегаю туда, внутрь, "к ним". О, да! Они победители! Это видно по всему. Долговязый профессор, сопровождаемый целым хвостом белокурых и добронравных Амальхен объясняет им всю загадочную прелесть Родэна и, тщательно избегая голых статуй, много распространяется о красотах такого недавнего башибузука, как Вальтер Лейстиков. Это ли не победа!
Амальхен делают серьезные лица; о хихикании, которое считалось еще два года назад признаком хорошего тона, - нет теперь и речи, - можно ли помышлять о более решительном поражении!
А главное - шутцманы. Они стоят у входа с таким сосредоточенным лицом, на котором так ясно написано сознание важности исполняемого долга, что всякие последние сомнения должны развеяться: победа действительно одержана, одержана блестяще. Берлинские профессора и городовые - это, так сказать, официальные свидетели всякой победы, всякого торжества.
Обрадовался я страшно. Но, пройдясь по всем комнатам, я вдруг захотел, чтобы никакой победы не было, чтобы белокурые Амальхен хихикали по-прежнему, чтобы долговязые профессора продолжали пренебрежительно помахивать кисточками своих колпаков - только бы вновь повеяло свободным размахом свободного творчества, свободного, смелого, незатемненного отношения к жизни, к природе, к человеку - отношения, без которого мертво и безжизненно всякое искусство, какими бы традициями ни было бы оно воспитано.
традициям, сама признала тысячу условностей. Такая победа, согласитесь, хуже всякого поражения. Такая победа предоставляет полный простор ремесленности, рыцарям перепроизводства, целой армии подражателей, имитаторов, и претенциозных бездарностей. Все они старательно подражают тем, кто имел силу отвергнуть подражательность, жмутся к каждому имени, к каждой славе, питаются крохами с чужого стола - и вот создается самая ужасная вещь в искусстве - направление. Гиганты Сецессиона - Беклин, Лейстиков, Родэн. Они создали направление, не думая о нем. Они заботились о правде, о верности себе, и совершенно неожиданно вышло - направление. Теперешние заботятся о верности направлению, и у них выходит ложь, фальшь, надуманность.
Есть некоторый общий рецепт, по которому изготовляются все нынешние картины, есть предписания, очень тонко обусловливающие всякую мелочь, всякий самостоятельный шаг художника, всякое его движение. Платья должны быть желтые, лица должны быть загадочные, цветы должны быть такие, каких нигде в природе не встретишь, и которые нужно искать в ботанических книгах. Тучи должны быть обведены черными линиями, земля должна быть по крайности фиолетовая, и так дальше до бесконечности.
Поймите, я против фиолетовой земли ничего не имею. Может быть такая минута в жизни художника, когда земля ему кажется фиолетовой. Но меня возмущает словечко: должна. Мне кажется подозрительным направление, в котором вдруг все художники стали писать фиолетовую землю. Мне кажется смертью или даже самоубийством та чисто немецкая преданность "стилю'", которую обнаруживают участники сецессиона. Мне кажется ужасным, что наши искренние, "нутряные" русские художники подвергнутся участи немцев. Я был на петербургской выставке "Мир искусства". Какая свежесть, какая непосредственность! Здесь есть несколько наших художников, и они положительно производят впечатление каких-то светлых оазисов среди целого моря надуманности, извращенности и приличной посредственности. Есть "Бабы" Малявина, есть Рериховские "Идолы", есть Серовский "Задний двор". Все это настоящая поэзия, истинное вдохновение.
Берлин, 6 (19) июня.
| Главная |