Крысин Леонид: Исследователь языка

"Я не лингвист, я не ученый", - говорил о себе Корней Иванович. Это было, конечно, не так. Он не был лингвистом лишь в том смысле, что не ходил на службу, скажем, в институт русского языка, а ученым - разве только потому, что не заседал на ученых советах. Во всех остальных отношениях это был тонкий исследователь, замечательный знаток русского языка, его истории, его современной жизни.

Он был одним из немногих писателей, действительно понимавшим законы языкового развития, умевшим объективно смотреть на факты языка, не выдвигая свое личное мнение в качестве единственного аргумента при их оценке. Он мог преодолеть неприязнь к слову, которое чем-либо ему не нравилось, прислушиваясь к мнению других, внять голосу молодежи; он не спешил с окончательным приговором новому, понимая, как сложен и непрямолинеен путь нового в языке.

"Он поступал, как и большинство стариков: отстаивал те нормы русской речи, какие существовали во времена его детства и юности. Старики почти всегда воображали (и воображают сейчас), будто их дети и внуки (особенно внуки) уродуют правильную русскую речь".

Это - слова Корнея Ивановича об А. Ф. Кони ("Живой как жизнь", М., 1963, с. 6). Они совсем не применимы к нему самому, потому что, прожив без малого восемьдесят восемь лет, он так и не успел сделаться стариком.

В языке, как и в жизни, он был молодым и все время шел вперед, внимательно всматриваясь в бушующую стихию русской речи, радуясь удачным новшествам и искренне огорчаясь, негодуя по поводу всего, что портит речь. В языке, как и в жизни, он любил все живое, яркое и смеялся над ханжеским пуританизмом, и ненавидел холодную казенщину, бюрократический штамп. Как истинный художник слова - но одновременно и как глубокий исследователь - он отстаивал в языке главное, по его мнению, качество: выразительность.

Он был убежден и убеждал в этом других, что своеобразным и выразительным должен быть слог не только художественного произведения, но и научной статьи, школьного сочинения, обычной беседы.

…Как-то Корней Иванович заметил шутливо: вот написал на старости лет книгу о языке ("Живой как жизнь") - и лингвисты зачислили меня в вои ряды. Но если говорить всерьез, он давно был в этих рядах, и его книга явилась итогом многолетних размышлений о языке¹ (которые, может быть, и казались самому писателю попутными, поскольку были связаны главным образом с мыслями о художественном творчестве).

М. С. Петровский, автор пока единственной обстоятельной книги о Корнее Ивановиче, пишет: "…их (ранних статей Чуковского. - Л. К.) основным аналитическим приемом было извлечение "портрета" писателя из писательского стиля" ("Книга о Корнее Чуковском", М., 1996, с. 383). Больше того: анализ творческой манеры, мировоззрения писателя молодой Чуковский часто начинал с анализа отдельных слов, выражений, показывая, какую роль играют чисто языковые средства в идейно-художественном отношении.

Так, статью о Куприне он начинает с того, что находит любимые купринские слова: всегда, как обычно, всегдашний, как это всегда бывало и раньше и др. Для чего он это делает? Для того, чтобы дальше показать, что Куприн изображает мир устоявшихся, привычных для него фактов. И в этом мире он чувствует себя настолько уверенно, что может категорически утверждать: "все атлеты носят фуфайки", "все воры скупы" и т. п. ².

"ни у одного поэта нет такого изобилия глаголов, содержащих понятие цвета: чернеть, алеть, синеть…" - пишет он о Бунине³. И, читая следующие страницы этой статьи, мы поймем, каким тонким и существенным было это наблюдение.

"Поэт мыслил одними сказуемыми", - говорит он о раннем Блоке ("Александр Блок как человек и поэт", Пг., 1924, с. 55). И приводит многочисленные примеры. "Такие бесподлежащие, бессубъективные строки отлично затуманивали речь… Само слово "туманный" было его излюбленным словом". Называя Блока "мастером смутной, неотчетливой речи", Чуковский видел в этой языковой неотчетливости сущность поэтической позиции Блока: "Только таким сбивчивым и расплывчатым языком он мог повествовать о той тайне, которая долгие годы была его единственной темой. Этот язык был как бы создан для тайн. Недаром самое слово "таинственный" играет такую огромную роль в ранних стихотворениях Блока".

Иногда из подобного анализа Чуковский делает глубокие лингвистические выводы, характеризующие не столько языковую манеру того или иного писателя, сколько особенности развития языка в целом.

В статье 1920 года "Ахматова и Маяковский", опубликованной в журнале "Дом искусств" (1921, № 1), Корней Иванович исследует языковое своеобразие стихов Маяковского, в частности его неологизмы, и доказывает закономерность этих неологизмов, их соответствие законам русского словообразования. "Все эти формы, - пишет Чуковский, - имеют одну цель - экономию художественных средств, достижение максимальной выразительности при минимуме словесных усилий. Вообще эти новшества законны и ценны, но, конечно, столь же законны и ценны те хулы и проклятия, которыми их встречают ревнители старозаветного слова. Нет никакого сомнения, что скоро в литературе проявится бурное идейное движение для защиты языка от вредоносных воздействий современной эпохи: вскоре мы услышим испуганные плачи о том, что наш правдивый, могучий, еще какой-то язык, язык Пушкина, Тургенева, Гоголя не сегодня-завтра погибнет и что будто бы его надо спасать. Неизбежно возникает благородная, но туповатая шишковщина. Как и всякой шишковщине, ей суждено быть разбитой. Жизнь сильнее ее. Но и она принесет свою пользу, ибо только благодаря будущему компромиссу между ею и противоположным течением разбушевавшееся русское слов будет введено в берега, всякая рухлядь и дрянь пропадет, а крепкое и нужное останется".

В этих замечательно верных словах выражена основная черта всякого языкового развития - борьба противоположных тенденций: традиции и новаторства, устоявшегося и вновь возникающего.

В творческом наследии К. Чуковского есть и специальные работы о языке.

Статья "Старая книга и новые слова" (1911)⁴ была первой такой работой. Здесь критик восторженно пишет о Владимире Ивановиче Дале и его "Толковом словаре Живаго великорусского языка", защищает профессора И. А. Бодуэна де Куртене (редактора третьего издания словаря) от нападок журнальных писак, которые обвиняли ученого в извращении далевского труда, в том, что он якобы "вывернул его наизнанку". Но протестуя против грубых, необоснованных обвинений по адресу выдающегося лингвиста, Чуковский считал необходимым указать и недостатки словаря. По его мнению, основной грех третьего издания - в отставании от жизни: в словаре нет многих новых слов, политических и технических терминов, вошедших в общее употребление, мало и случайно используются словотворческие опыты классиков.

известную книгу "от двух до пяти". "Книжка эта примечательна тем, - писал Корней Иванович Н. Г. Долининой, - что я пишу ее ровно 50 лет. Одну книжку!! Первые мои заметки о детском языке вышли в 1912 году. С тех пор я так ненавижу каждое ее издание, что перерабатываю его вновь и вновь для всякого нового выпуска".

В этой книге Чуковский, по его словам, хотел "найти закономерности детского мышления и четко сформулировать их", да так, чтобы они были ясны не только специалисту, но и широкой читательской массе. Он хотел сделать эту книжку доступной для всякого "простого человека" ⁵.

И блестяще справился с этой задачей, чему самое весомое подтверждение - 21 (!) издание книги, ее небывалая популярность среди читателей разных возрастов и профессий.

Своеобразие детского мышления, считал Чуковский, как в зеркале, отражается в языке ребят, и поэтому он не только радовался каждому необычному словообразованию Коль и Наташ, не только жадно собирал все диковинное в их речи, но и внимательно, кропотливо исследовал собранные факты, анализируя их языковую природу. И потому "от двух до пяти" - это лингвистическое исследование, необыкновенно увлекательное - и серьезное. Не для того, чтобы позабавить читателя неожиданностями детского мышления, не на потеху собрал он в этой книге богатейший лингвистический материал, а для того, чтобы показать: язык детей - народен, "ребенок учится языку у народа, его единственный учитель - народ"⁶. И показать это наглядно, при помощи точного анализа структуры и выразительной силы многих и многих слов и оборотов детской речи:

"…сплошь и рядом оказывается ,что дети сочиняют такие слова, которые уже существуют в народе ("людь", "солница", "обутка", "одетка" и т. д.). Это было бы невозможно, если бы самый дух народного словотворчества не был в значительной мере усвоен детьми еще раньше, чем они овладели первыми десятками слов" ⁷.

В речи ребенка обнажается механизм общего языка, оживают связи, которые во "взрослом" языке давно не ощущаются. Поэтому так сильна у детей тяга к осмысленным, логически объяснимым образованиям: ногти - на ногах, а на руках - рукти; не перчатки, а пальчатки, носки должны надеваться на нос. Поэтому так естественно в их речи раскрытие внутренней формы слова: лодырь - тот, кто делает лодки, всадник - тот, кто в саду, и т. п. отсюда же и буквальное понимание метафор, идиоматических выражений или же стремление иронизировать над ними:

- Я в школу не пойду. Там на экзамене ребят режут.

Отец сыну:

- Чтобы этого у меня и в заводе не было!

- Но ведь здесь не завод, а квартира!

Замечательно, что в речи разных детей - в каком бы конце России они не жили и кто бы ни были их родители - Чуковский подметил общие закономерности:

"Развитие языка совершается у всех малышей по одним и тем же законам: все русские дети равно оглаголивают имена существительные, удваивают первые слоги, выбрасывают трудные согласные, борются с нашей метафорической речью, называют сухарики кусариками, лопатки - копатками, пружинки - кружинками. Ведь все без исключения русские дети черпают свои языковые ресурсы из одного и того же словарного фонда, подчиненного одной и той же грамматике. Хотя, конечно, социальная среда не может не влиять в какой-то мере на лексику того или иного ребенка, но методы ее усвоения везде и всегда одинаковы" ⁸.

Этот вывод не мог сделать простой наблюдатель, как бы старательно ни собирал он многочисленные факты, - к нему пришел ученый-лингвист, умеющий обобщать результаты наблюдений. Таким ученым-лингвистом и был в действительности Корней Иванович.

"лепые нелепицы" (вроде: "Бочка соломы, охапка воды, окорок капусты, кочан ветчины"), основу которых он справедливо видел в фольклоре, собирал и детально анализировал детские стихи, в которых недостаток лексики часто возмещается безупречным ритмом и музыкальностью.

"Дети в своих стихах никогда не допускают того скопления согласных, которое так часто уродует наши "взрослые" стихи для детей, - писал Чуковский. - Ни в одном стишке, сочиненном детьми, я никогда не встречал таких жестких, шершавых звукосочетаний, какие встречаются в некоторых книжных стихах. Вот характерная строка из одной поэмы для детей:

Пупс взбешен…

Попробуй произнести это вслух! Псвзб - пять согласных подряд! И взрослому не выговорить подобной строки, не то что пятилетнему ребенку" ⁹.

Интерес к выразительности языка, к фонетическим и интонационным средствам, которыми она достигается, жил в Чуковском постоянно, писал ли он собственные сказки для детей, пересказывал ли чужие, исследовал ли творчество таких гигантов как Чехов и Блок, или размышлял о сложностях художественного перевода.

"Высоком искусстве", книге, которая насквозь лингвистична, есть специальные главы, посвященные интонации и мелодике поэтических и прозаических переводов. Верная передача интонационных особенностей оригинала, считал Чуковский, - задача более важная (и вместе с тем более трудная), чем точный перевод чисто словесных средств.

Идея ритмо-мелодической выразительности высказывания отчетливо выражена и в основной работе Корнея Ивановича о языке - книге "Живой как жизнь", которую он написал в восемьдесят лет.

"Задача моего сочинения, - писал он директору Детгиза К. Ф. Пискунову, - заключается в том, чтобы приучить читателя философски думать о языке, о процессах его развития и роста. Я пытался утвердить в сознании читателей диалектический подход к языку. Эту задачу я считаю весьма плодотворной, так как все современное научное мышление проникнуто историзмом, и нам необходимо приучать молодежь мыслить диалектически... Хотя правильность речи есть понятие изменчивое, но в каждую данную эпоху существуют очень стойкие нормы правильного литературного языка, обязательные для всех образованных, культурных людей".

"... Живой язык, - говорит Чуковский в своей книге, - никогда и нигде не строится по указке одного только здравого смысла. В его создании участвуют и другие могучие силы. Те горе-пуристы, которые думают, что они могут игнорировать эстетику речи, ее ритмико-фонетический строй, законы ее экспрессивности, почти всегда обречены на провал". В многочисленных алогизмах, существующих в нашем языке, - вроде думал думушку, делать дело, ужасно смешно, страшно рад и т. п. - Чуковский видел стремление говорящих к тому, "чтобы речь была складной и ладной, чтобы в ней был ритм, была музыка и, главное, была выразительность" ("Живой как жизнь", М., 1963, с. 190, 191).

В этой книге Чуковский отстаивает все живое в нашей речи перед лицом надвигающейся на язык опасности - бюрократизации и стандарта.

с разного рода сокращениями, третьи - с диалектными и жаргонными словами.

"Никто не спорит: наша нынешняя русская речь действительно нуждается в лечении, - писал Чуковский, отвечая своим многочисленным читателям, озабоченным судьбой русского языка. - К ней уже с давнего времени привязалась одна довольно неприятная хворь, исподволь подтачивающая ее могучие силы. Но на эту хворь редко обращают внимание. Зато неутомимо и самонадеянно лечат больную от других, нередко воображаемых немощей" (с. 48).

Какая же это хворь? И какие болезни языка - мнимые?

Терпеливо, не подавляя читателя мощью своего писательского авторитета, Чуковский показывает, что заимствование иностранных слов не свидетельство слабости языка, а естественный, необходимый процесс языкового развития. И русский язык, вобрав в себя (и продолжая вбирать) сотни "иноплеменных слов", стал только еще богаче. Конечно, как и во всем, при использовании иноязычных элементов надо соблюдать чувство меры, не злоупотреблять ими.

И другие болезни нашей речи, на которые жаловались ему авторы писем, Чуковский не считал самыми опасными для русского языка. В чрезмерном засорении речи сложносокращенными словами, в увлечении арготическими словами, которое отличает некоторых молодых людей, он видел лишь временные недуги, с которыми легко справится мощный организм нашего языка.

"порчей" и "насилием над языком", было в действительности таковым. И писатель справедливо отстаивал усеченные формы зав, зам ("слова эти вполне соответствуют ускоренным темпам нашей нынешней речи и входят в нее органически"), мнимые грубости, вроде показуха, взахлеб, трудяга, высмеивал ханжеские наскоки на слова штаны, мерин, балда, дрянь и т. п. Он старался понять - и сделать понятным для читателя,- почему молодежь тянется к жаргону (не спасаясь ли от нудного языка иных учебников?), какое место занимают жаргонные словечки в нашем словаре.

Беда нашей речи, ее главная болезнь - в засилье канцелярских и бюрократических оборотов, в безликости и стандарте. Этот недуг писатель называл канцеляритом. И до конца своих дней непримиримо воевал с этим злом, не уставая внушать людям, что именно оно, это зло, может привести - и приводит! - наш язык к худосочию и хилости, "... канцеляризация речи почему-то пришлась по душе обширному слою людей. Эти люди пребывают в уверенности, что палки - низкий слог, а палочные изделия - высокий. Им кажутся весьма привлекательными такие, например, анекдотические корявые формы, как:

"Обрыбление пруда карасями", "Обсеменение девушками дикого поля", "Удобрение в лице навоза" и т. д., и т. д., и т. д.

Многие из них упиваются этим жаргоном как великим достижением культуры... считают канцелярскую лексику коренной принадлежностью подлинно литературного, подлинно научного стиля.

Ученый, пишущий ясным, простым языком, кажется им плоховатым ученым. И писатель, гнушающийся официальными трафаретами речи, представляется им плоховатым писателем" (с. 127-128).

на ученость) в литературной статье, в научном сочинении, в обыденной речи.

Особенно огорчал его речевой шаблон у детей - например, в детских письмах к нему:

"Желаем Вам новых достижений в труде", "желаем Вам творческих удач и успехов"... "Новые достижения", "творческие успехи" - горько видеть эти стертые трафаретные фразы, выведенные под руководством учителей и учительниц трогательно-неумелыми детскими пальцами. Горько сознавать, что в наших школах, если не во всех, то во многих, педагоги уже с первого класса начинают стремиться к тому, чтобы "канцеляризировать" речь детей" (с. 131).

Где же истоки этой болезни, проникающей во все поры нашего языка? Откуда берется эта неодолимая тяга к округлым, безлико-правильным фразам? Почему так живуча манера выражаться не просто, а с канцелярскими вывертами?

Причина, говорит Чуковский, - в равнодушии: именно равнодушие рождает серый, нивелированный язык. Поэтому не случайным было большое число шаблонов в старой бюрократической речи, "созданной специально затем, чтобы прикрывать наплевательское отношение к судьбам людей и вещей". Писатель называл этот язык жульническим, бесчестным жаргоном: о том, что больше всего мучит людей, он толкует гладко, с ледяным безразличием. "В том-то и заключается прямая задача бюрократического казенного слога: утопить живое дело в пустословии. Все эти закругленные фразы отлично баюкают совесть" (с. 135).

интеллигенции. "Неужели мы, писатели, педагоги, лингвисты, можем только скорбеть, негодовать, ужасаться, наблюдая, как портится русский язык, но не смеем и думать о том, чтобы мощными усилиями воли подчинить его коллективному разуму? - спрашивал он. - В эпоху завоевания космоса, в эпоху искусственных рек и морей неужели у нас нет ни малейшей возможности хоть отчасти воздействовать на стихию своего языка?" И отвечал: "Всякому ясно, что эта власть у нас есть, и нужно удивляться лишь тому, что мы так мало пользуемся ею. Ведь существуют же в нашей стране такие сверхмощные рычаги просвещения, как радио, кино, телевидение, идеально согласованные между собой во всех своих задачах и действиях.

Я уже не говорю о множестве газет и журналов - районных, областных, всесоюзных, - подчиненных единому идейному плану, вполне владеющих умами миллионов читателей.

Стоит только всему этому целенаправленному комплексу сил дружно, планомерно, решительно восстать против уродств нашей нынешней речи, громко заклеймить их всенародным позором - и можно не сомневаться, что многие из этих уродств если не исчезнут совсем, то, во всяком случае, навсегда потеряют свой массовый, эпидемический характер".

Такими эмоциональными, полными веры словами говорил писатель о том, что у лингвистов носит название "языковой политики". При этом он справедливо предостерегал от скоропалительных выводов о тех или иных фактах речи, подчеркивал, что сознательное воздействие на языковые процессы немыслимо без детального знания механизма этих процессов.

Книга "Живой как жизнь", написанная художником слова - исследователем, страстно любившим родной язык и прекрасно знавшим его, и явилась образцом филологического труда, в котором четкий и глубокий анализ речи сочетается с обоснованностью оценок и рекомендаций.

Борьба К. И. Чуковского с бюрократизацией, оканцеляриванием языка, его неутомимые призывы оберегать нашу речь от стертых пятаков казенного шаблона были войной не только во имя чистоты русского слова. Это была борьба "против душевной пустоты, против попытки заткнуть словом прорехи мысли и совести", борьба за высокую нравственность и культуру человеческих отношений.

Леонид Крысин

Примечания:

1. О постоянном внимании к языку свидетельствуют не только критические статьи Корнея Ивановича, но и его письма. Вот что, например, писал он А. Ф. Кони в 1920 году: "По поводу словосочетания "большое спасибо", мне кажется, Вы не совсем правы. Нет ничего неестественного в том, что первоначальное значение этого слова (спаси бог) истерлось и выветрилось в нашем сознании, что мы воспринимаем его как существительное среднего рода и говорим: "русское спасибо", "русского спасиба" и т. д. Не помним же мы (а народ и подавно не помнит), что в слово "черезчур" вошло имя бога Чура, что в слове "полушка" есть упоминание о зверином ушке и т. д. Мне кажется, что поспешное забывание составных частей слова есть вполне нормальный процесс в жизни языка. Это даже необходимый процесс, без которого язык не живет; может быть, поэтому большое спасибо гораздо меньше коробит меня, чем нынешнее извиняюсь, пока (в смысле до свидания) и т. д…"

3. К. И. Чуковский. Собр. Соч. в 6-ти томах, т. 6, с. 92.

4. Корней Чуковский. Лица и маски. Спб., 1914, с. 217-229.

5. Корней Чуковский. От двух до пяти. Изд. 11-е, с. 3.

6. Корней Чуковский. От двух до пяти. Изд. 21-е, с. 90.

8. Корней Чуковский. От двух до пяти. Изд. 21-е, с. 72.

9. Там же, с. 388.