Крючков Павел: Остаться Чуковским

Ему удалось почти невозможное - стать народным писателем еще при жизни. Он это знал и очень этим гордился. Но это же его и печалило. В 1969 году, за несколько месяцев до смерти, Корней Чуковский написал знакомому литератору, каким он - в который раз - увидел себя в глазах читающей России. "Люди при знакомстве со мною были приветливы, но ни один не знал, что я, кроме детских книг и "От 2 до 5", написал хоть что-нибудь другое. "Неужели вы не только детский писатель? Выходит, что я за все 70 лет литературной работы написал лишь пять-шесть Мойдодыров. Причем книгу "От 2 до 5" воспринимали как сборник анекдотов о забавной детской речи".

Писателю шел восемьдесят восьмой год.

Корней Иванович начал опасаться своего будущего мифа уже после выхода самой первой сказки и часто ревновал свои взрослые книги к детским. Но ведь он - не просто народный, а самый первый наш писатель, тот, чье волшебное имя "корнейчуковский" маленькие дети запоминают одновременно с именами собственных родителей. Если вы попробуете отобрать у малышей "Муху-Цокотуху", "Айболита" или "Телефон", вы словно бы отберете у обычного дня восход солнца или пение птиц. Трудно поверить, но один из самых знаменитых литераторов упорно считал себя неизвестным.

"С 1914 года по сию пору, - писал он в середине 1960-х Александру Солженицыну, - я для читателей знакомый незнакомец. Автор "Мойдодыра", "От двух до пяти" и "чего-то такого про Некрасова"… А та борьба за правду, за определение писательского "я" при помощи изучения его стиля, та боевитость, без коей я не мог написать ни строки, - все это пошло псу под хвост…" И далее - доверительные строки о том, что самые главные труды, скорее всего, не смогут войти в собрание сочинений. Последний, шестой том этого собрания умирающему Чуковскому привезли уже в больницу. "У меня нет ни возможности, ни охоты взглянуть на это долгожданное исчадие цензурного произвола", - записал Корней Иванович в своем дневнике.

¹ Двумя изданиями выпущена его биография в серии "Жизнь замечательных людей".²

… И тем не менее основанная часть посетителей его переделкинского музея продолжает изумляться тому, что наследие Чуковского состоит не только из сказок. Миф давно стал реальностью и, очевидно, будет жить долго, потому что ничего лучше его волшебных поэм для малышей русская поэзия не сумела придумать.

Зато наследие Корнея Ивановича стало теперь - благодаря новому историческому витку и трудам его внучки Елены Цезаревны Чуковской - общедоступным.

Пятнадцать томов собрания! Для всего "детского" оказалось достаточно первого. Что же хранят остальные? Кем был этот человек - с выдуманным именем и загадочной биографией, в которой уместилось несколько исторических эпох? И почему, когда он скончался, в самиздате прозвучало, что "умер последний человек, которого еще сколько-нибудь стеснялись"?

"украинской девицы" Екатерины Осиповны Корнейчуковой - и страшное слово: незаконнорожденный. Только своему дневнику Чуковский и доверил беспощадные слова об этом приговоре, вынесенном ему и его сестре Марусе. Он был уверен, что признать себя "незаконным", значит опозорить мать, что быть "байструком" - чудовищно, что пережить этот стыд не удастся никогда. Маленький Коля вряд ли помнил, почему любимая мама забрала его с сестрой из Петербурга в Одессу. Скорее всего, состоятельные родители таинственного столичного студента не захотели принять в дом украинку, которая зарабатывала на жизнь стиркой и стряпней, а молодой человек не посмел их ослушаться. Но если бы много лет спустя его старшая дочь, сама писательница, Лидия Корнеевна Чуковская, не рассказала в своей книге "Памяти детства" трагическую историю, свидетельницей которой она была в раннем детстве, биографы Чуковского могли бы с легкостью написать: "Своего отца он не знал".

Все-таки знал. Будучи уже известным литератором, давно покинув опостылевшую Одессу и живя в финском местечке Куоккала, Чуковский неожиданно привез в дом дедушку своих троих детей. Было обещано, что тот погостит несколько дней, но сын неожиданно и быстро выгнал его. О чем они перед этим беседовали, закрывшись наверху в кабинете, - неизвестно. "Почему никто не обедает?" - как ни в чем не бывало спросил Корней Иванович, закрыв за отцом калитку. Больше об этом человеке в доме никогда не говорили. Можно предположить только, что возможные объяснения сын не принял, не простил, что был навсегда оскорблен за мать. Что какая-то отцовская фраза не могла иметь права на существование. Но его мама всю жизнь любила отца своих незаконнорожденных детей - в одесском доме Корнейчуковых всегда висел портрет бородатого мужчины.

Для Корнея Ивановича быт Одессы его детства навсегда остался символом пошлости, и он всеми силами старался забыть этот город. Во второй половине тридцатых он приехал в Одессу, впервые после того, как покинул ее в 1906 году. Но к дому, где прошла его "раздребежженная юность" даже не подошел. Избавиться от прошлого так и не удалось - свой псевдоним, ставший потом именем, сын сделал из маминой фамилии. Его страстью, религией, смыслом жизни с детства стала литература. Вертлявый мальчишка, еще не исключенный из одесской гимназии по указу о "кухаркиных детях", он убегал в парк с книжкой Овидия и читал себе вслух "Науку любви", упиваясь словами, складывающимися в волшебную мелодию. Позже, выучив по растрепанному самоучителю английский, он также будет убегать к морю на волнорез, читая под шум прибоя открытого им для себя поэта Уолта Уитмена. Вряд ли он мог в те годы предположить, что ему предстоит написать об этом великом американце просветительские книги, что предисловие к одной из первых (включающей и его переводы) напишет будущий старший друг - художник Илья Репин.

Вскоре литературным и человеческим идеалом станет для будущего критика его современник Антон Павлович Чехов. Ему Чуковский посвятит всю жизнь, год за годом открывая в любимом писателе то, чего не захотели, не смогли увидеть его современники. Тогда, в юности, никто не смог бы догадаться, что за исследования литературной и человеческой судьбы другого русского гения, Некрасова, через шестьдесят лет старейший европейский университет присудит Чуковскому звание Почетного доктора литературы, что ему, кухаркиному сыну, в год его восьмидесятилетия наденут на плечи Оксфордскую шелковую мантию…

Публицистический дебют девятнадцатилетнего Чуковского состоялся в газете "Одесские новости". Туда его отправил старший приятель, чью энергию Чуковский позже сравнит с моцартовской и напишет об исходившей от друга "духовной радиации". Сегодня именем этого яркого писателя, переводчика и знаменитого сиониста в Израиле названы десятки улиц, оно известно всему просвещенному миру: Владимир Жаботинский.

"Одесских новостях", потом в других изданиях, начали появляться статьи молодого публициста Чуковского. А поскольку в редакции он был единственным, кто читал приходившие по почте английские и американские газеты, то через два года по рекомендации все того же Жаботинского Чуковский отправляется корреспондентом в Англию.

Как он гордился перед молодой женой Машей, с которой обвенчался накануне отъезда в Лондон (за которой, кстати, еще будет ухаживать Маяковский, гостивший в Куоккале у Чуковских), что они обедают за одним столом с капитаном! И как он оконфузился в Лондоне, когда обнаружилось, что совершенно не понимает английских слов на слух! По одной из легенд, в том самоучителе, который он когда-то приобрел у одесского букиниста, не хватало страниц, посвященных произношению. Молодой писатель Корней Чуковский произносил слова так, как они пишутся: "writer" у него звучало как "вритер"…

Полтора года зарубежной жизни были неровными. Политическая ситуация в России менялась, на горизонте Черного моря замаячил призрак мятежного броненосца "Потемкин" (Чуковский, к тому времени уже вернувшийся в Россию, даже побывает на его борту, захватив с собой провизию для восставших). Итак, "брожение в умах" ширилось, и по решению одесского градоначальника газета перестала продаваться в розницу, гонорары авторам не высылались.

Отправив молодую жену обратно в Одессу, "мистер" Чуковский селился по все более и более бедным адресам, но продолжал ежедневно посещать бесплатный читальный зал библиотеки Британского музея, где читал запоем английских писателей, историков, философов и критиков-публицистов, тех, кто помогал ему вырабатывать собственный стиль, названный впоследствии "парадоксальным и остроумным". Он никого не забыл и в своей оксфордской речи с благодарностью назвал Эдгара По и Диккенса, Томаса Маколея и Честертона, Элиота и Макса Бирбома. В 1962 году с оксфордской трибуны он рассказал про так и не осуществленную мечту: издать на русском сборник лучших английских "эссеев". А пока, вернувшись в Россию, Корней Иванович затевает издание сатирического журнала "Сигнал", но попадает в тюрьму за "оскорбление высочайшей фамилии". В ожидании суда в одиночной камере он читает себе вслух О. Генри и громко хохочет, пугая надзирателей (русский некролог О. Генри потом предстоит написать именно Чуковскому, в 1910 году его опубликует влиятельная газета "Речь").

Постепенно имя молодого критика становится нарицательным, на него даже рисуют карикатуры, и к печати готовится сразу несколько его книг: собрание избранных статей, исследование "Нат Пинкертон и современная литература" (анализирующее явление, которое впоследствии назовут "массовой культурой") и книжка о самом известном писателе тех лет - Леониде Андрееве. Все три книги выходят в 1908 году, а первый в жизни сборник статей под названием "От Чехова до наших дней" печатается в течение одного года трижды.

"Санин" кажется написанным одним из его персонажей - "не могущим и не хотящим, а все-таки лезущим" на барышню господином, - писатель Арцыбашев попытался вызвать критика на дуэль. Убийственное замечание критика, что Леонид Андреев пишет свои пьесы будто шваброй на заборе, не обидело знаменитого беллетриста. Он заинтересовался такими взглядами на свое творчество, подружился с Чуковским и пригласил его к себе… пожить. А спустя почти столетие именно Корнея Чуковского назовут лучшим критиком Серебряного века. И как же он в старости удивится, услышав от Александра Солженицына хвалебную оценку своей первой книжке - "От Чехова до наших дней"!

… В 1906 году семейство Чуковских из Одессы перебирается под Петербург, снимая дачу в финском местечке Куоккала. В этом литературном поселке, похожем на будущие Переделкино или Болшево, живут многие герои "критических рассказов" Чуковского. Близким другом надолго станет для него Илья Репин. Чуковский будет позировать Репину для трех сюжетных картин и одного портрета, практически заставит его написать воспоминания о своей жизни, станет их редактором и напишет о нем самом удивительную книгу. Кстати, именно знаменитый художник придумал название легендарному домашнему альманаху Чуковского - "Чукоккала", собравшему на своих страницах автографы Конан Дойля и Маяковского, рисунки Шаляпина и… стихи Репина. Альманах "Чукоккала" никогда не был собранием автографов, а всегда - полем для игры. Игра была естественной формой общения Корнея Ивановича и с собственными детьми. Лидия Чуковская точно передает ощущение счастья, которым наполняло общение с отцом ее детство: "В состав воздуха, окружавшего нас, входило и чтение лекций в беседке у Репина, и чтение стихов, и разговоры, и споры, и игра в городки, и другие игры, главным образом литературные, но ни грана умственного безделья". Куоккальское счастье разрушил 1917 год.

Жизнь сломалась. В ноябре 1919 года, после мрачного вечера памяти Леонида Андреева в нетопленом зале Тенишевского училища - недавно престижнейшего петербургского лицея, в котором после революции проходили бесконечные лекции и диспуты, - Чуковский записал в дневнике: "Прежней культурной среды уже нет - она погибла, и нужно столетие, чтобы создать ее. Сколько-нибудь сложного не понимают. Я люблю Андреева сквозь иронию, но это уже недоступно. Иронию не понимают только тонкие люди, а не комиссары".

Однако он еще многое успеет. К 1930 году, за первое послереволюционное десятилетие, будут написаны почти все его главные волшебные сказки: и "Мойдодыр", и "Айболит", и "Телефон". Он выдержит многолетнюю битву за них с тогдашними педологами, утверждавшими, что "Крокодил" - пародия на Некрасова, что "Муха-Цокотуха" прославляет кулаков и мещанский быт и что советскому ребенку какая бы то ни было фантазия - во вред. Уже после смерти Сталина писатель Казакевич так и не смог поверить, что "Тараканище" - не смелая сатира, а своего рода "Ревизор" Гоголя для трехлетних. И что сказка появилась во времена, когда Чуковский ничего не знал о существовании Сталина.

утратой любимой профессии. Не стало Блока, с которым Чуковский сблизился за годы совместной работы в издательстве "Всемирная литература". В нищете эмиграции умер Леонид Андреев. В лагерях погибнут знакомый еще с куоккальских времен Мандельштам и сосед по Переделкину Исаак Бабель. Сломана его собственная литературная судьба: "Как критик я принужден молчать…судят не по талантам, а по партбилетам. Сделали меня детским писателем. Но позорные истории с моими детскими книгами - их замалчивание, травля, улюлюкание - запрещения их цензурой - заставили меня сойти и с этой арены…" К 1930 году, нагруженный поденной работой, бесконечной редактурой чужих и своих изданий, волоча на себе огромную семью, он уже оставил за спиной разгромленную властями редакцию "Всемирной литературы", где по инициативе Горького возглавлял англо-американский отдел. Оставил загубленные журналы "Русский современник", "Современный Запад", "Дом искусств". Его лучшие книги о Некрасове не вышли из печати даже в хрущовскую оттепель, потому что восставали против привычных советских мифов.

"Мастерство Некрасова" обрадует его разве тем, что "не каждый чиновник может теперь плюнуть мне в лицо". И каким горестным воплем прозвучат его слова 1955 года, после того как он перелистает одну из своих самых блестящих книг - исследование о, возможно, самом дорогом ему человеке и поэте, задохнувшемся эпохой и успевшем осознать, что "огонь революции" был фальшивым. "Я прочитал свою старую книжку о Блоке и с грустью увидел, что вся она обокрадена, ощипана, разграблена нынешними блоковедами…

Когда я писал эту книжку, в ней было ново каждое слово, каждая мысль была моим изобретением. Но т. к. книжку мою запретили, изобретениями моими воспользовались ловкачи, прощелыги - и теперь мой приоритет совершенно забыт… Между тем я умею писать только изобретая, только высказывая мысли, которые никем не высказывались. Остальное совсем не занимает меня. Излагать чужое я не мог бы…"

Он пережил и эту эпоху. В мае 1957 года, когда ему - к 75-летию, как и положено "писателю с именем", - в присутствии Хрущева вручали в Кремле орден Ленина, генсек шутливо пожаловался, что устает на работе, а внуки по вечерам заставляют читать "ваших Мойдодыров". Их сфотографировали, но когда уже в антихрущевское время, в семидесятые годы, внучка и наследница писателя Елена Чуковская пришла за фотографией в госархив, изображение опального вождя при ней было отстрижено ножницами. Остался только указующий перст и кусочек носа.

Новое время, названное "оттепелью", окрылило Корнея Ивановича, но ненадолго. Он стал свидетелем публичной казни Пастернака, не спал ночей, придумывая, как спасти товарища по цеху и судьбе. Ничего не получилось. После визита к соседу по Переделкину с поздравлениями по случаю Нобелевской премии Чуковского заставили писать унизительное объяснение о том, как это он осмелился поздравлять "преступника". Между тем, стихи Пастернака еще в двадцатые годы Чуковский назвал гордостью отечественной поэзии, а в старости шутливо мечтал о профессии экскурсовода "по пастернаковским местам" в Переделкине. Корней Иванович первым в мире написал восхищенный отзыв об "Одном дне Ивана Денисовича", давал приют Солженицыну у себя на даче, гордился дружбой с ним и… казнил себя в дневнике, что в угоду цензуре согласился позднее снять его имя в новом издании своей книге об искусстве художественного перевода.

Он мог восхищаться гражданским поведением своей дочери Лидии, тревожиться за нее, но никогда не забывал о том, как присутствовал при обыске в ее квартире. В конце тридцатых он долго хлопотал о расстрелянном зяте, выдающемся физике Матвее Бронштейне, еще не зная, что того нет в живых.

"приоткрылся" по-настоящему лишь в своих дневниковых записях, хотя там и были вырваны десятки страниц, а о некоторых годах, вроде 1938-го, не было сказано ни слова.

Он успел разувериться во многом, кроме, пожалуй, словесности и детей. В посвящении на его "Крокодиле" стояло: "Своим глубокоуважаемым детям…" В детей он верил. Ради них не покладая рук он строил, как безумный, поселковую библиотеку (считая это важнейшим делом своих последних лет), в видимом и невидимом "предстоянии" перед ними старался не терять себя.

Не будучи уверенным, что у его дневников будут читатели, он рассказал и о той, кто была для него самым чистым человеком в этой долгой жизни. Но младшая дочь Мария, обожаемая Мурочка, ради которой ему хотелось быть выше и лучше самого себя, умерла в 1931 году в возрасте одиннадцати лет.

Вослед за Чеховым он уже очень давно посвятил себя помощи реальным людям, спасая многих от физической и творческой смерти. После революции он "устроил паек" сестре Некрасова Елизавете Рюмлинг, в голодные двадцатые постоянно опекал Анну Ахматову. После смерти Блока помогал членам его семьи. Хлопотал и о князе-анархисте Кропоткине, и о дочери Ильи Репина, и о писателе Юрии Тынянове…

В разговоре с посторонними, пусть и симпатичными ему людьми, Чуковскому нравилось аранжировать свою судьбу элементами игры, разнообразными "масками". Ими он прикрывался от пошлости жизни, возможно, той самой, о которой, умирая говорил Борис Пастернак… Так, Корней Иванович не раз рассказывал о своем удивлении, когда в дни оксфордских торжеств, гуляя по Лондону, он наткнулся на памятник королю Георгу V, на приеме у которого был еще в 1916 году. "Я привык встречаться в Москве с памятниками своим друзьям: Маяковскому, Репину, Горькому, Блоку…" В Переделкине, где Чуковский жил последние тридцать лет, многим запомнились его бесконечные актерства и остроумные реплики, которыми он не щадил даже своих собственных детей. "Я счастливый отец, - сообщал он заговорщицки. - Если к власти придут правые, у меня есть Коля, если левые - Лида". Солженицыну он показывал на своем участке то место, где, в случае чего, можно закопать рукописи: "Я так же прятал свою "Чукоккалу"". А своего многолетнего секретаря Клару Лозовскую заставлял, как капризный барин, снимать с себя валенки, приговаривая, что в его доме "крепостное право не отменялось!"

"Изумительно не то, что она умерла, а то, что она так долго могла жить после всех испытаний - светлая, величавая, гордая…"

Чуковский был и первым, благодарным читателем "Записок об Анне Ахматовой" Лидии Чуковской, написанных отчасти под его влиянием: "Ты понимаешь, что должна записывать каждое ее слово?"

А четырьмя годами ранее, в 1962, он объяснил в дневнике тот удивительный факт, почему беззащитная женщина, на которую обрушилась государственная машина, вооруженная пушками и орудиями пыток, оказалась несокрушимой.

"…Мы знаем, так бывает всегда. Слово поэта всегда сильнее всех полицейских насильников. Его не спрячешь, не растопчешь, не убьешь. Это я знаю по себе. В книжке "От двух до пяти" я только изображаю дело так, будто на мои сказки нападали отдельные педагоги. Нет, на них ополчилось все государство… Боролись с "чуковщиной" - и были разбиты наголову. Чем? Одеялом, которое убежало, и чудо-деревом, на котором растут башмаки".

Перед смертью, слабеющей рукой, он перечислил на бумаге свои главные книги: сказки, труды о Некрасове, Чехове, Блоке; свои переводы, работы о русском языке и искусстве перевода. Он не знал - победил ли. Если и победил, то кого? Но, как справедливо написал современный критик ³"лекарство от жизни" он выбрал для себя точно. Это было то самое Слово. Ради мгновений счастья, когда оно давалось в руки, он и работал, прорываясь через все трагедии. Странная, на первый взгляд, реплика Ахматовой в его дневнике стояла особняком: "Главное - не терять отчаяния"…

Недавно в его обширном архиве обнаружилась афиша военных лет: выступление писателя перед своими читателями. На обороте полустертым карандашом набросаны рукой Чуковского какие-то отдельные словосочетания, - возможно, это были варианты начала статьи или дневниковые заметки. Одна фраза мне показалась особенной, по-моему, она так и просится в название новой будущей книги о Корнее Чуковском: "Я вырос среди поэтов и детей".⁴

Павел Крючков

Примечания:

(ИМЛИ РАН).

3. Дм. Быков в статье Держаться, Корней!"

4. Благодарю Наталью Продольнову, которая обратила на эти слова мое внимание.