Кузнецова Мария: Леонид Андреев в дневниковых записях Корнея Чуковского

"Я люблю Андреева сквозь иронию…"

Творчеству Леонида Андреева посвящено немало статей Корнея Чуковского. Но работы эти переполнены столь противоречащими друг другу суждениями, что трудно переоценить значение личных записей Чуковского об Андрееве, где дружеское расположение выступает на первый план, где человеческое отношение берет верх над оценкой творчества писателя критиком.

В книге "Леонид Андреев большой и маленький" К. Чуковский сравнивает Андреева с его же героем, трактирщиком Тюхой, утверждая, что разница между глупым пьяницей Тюхой и писателем только внешняя, а суть миропонимания у Андреева и его героя общая: все вокруг оба воспринимают "как карикатуру, как уродливое отображение действительности" ¹. Поэтапно показывает, как уродливы, неестественны некоторые Андреевские герои, у которых "не душа, а рожа" ²: "У одного чрезмерно увеличена вера, у другого любовь к родине, у третьего страсть, у четвертого власть, у пятого город, у шестого голод, - все это сделано почти механически, по одному методу, и порою походит не на карикатуру, а на чертеж, на схему, - и появляется подозрение, что такой рожи Тюха никогда не видел, и никогда ее не боялся, а просто сочинил ее с помощью циркуля и линейки, и хочет пугать ею других, а сам совершенно к ней равнодушен, ибо рожа эта теоретическая, ненатуральная, добытая искусственным способом" ³. Но в той же книге Чуковский, отдавая должное таланту Андреева, называет его "величайшим и оригинальнейшим русским писателем" ⁴. "Андреев самый веселый, счастливый и оптимистический из русских писателей. Он только и делал, что следил, как стираются с человека все язвы его души, как заживают все раны его эмпирической личности, он вечно присутствовал при самом светлом и радостном в жизни души человеческой" ⁵. Кто же Андреев для Чуковского: художник дьявольских рож или певец человека, освобожденного от этих рож, "счастливый и прекрасный певец самого счастливого и прекрасного героя, какого только знала мировая литература, - голого, абсолютного, отвлеченного человека" ⁶? Восхищается ли критик писателем или иронизирует?

Есть дневниковая запись, сделанная через три года после смерти Андреева, объясняющая двойственность их личных и литературных отношений: " [1922г., 16 марта, 6 ч. утра] Перечитал вчера свой набросок о Леониде Андрееве: боюсь, не мало ли я выразил его добродушие, простодушие, его детскость. Он был, в сущности, хороший человек, и если бы я не был критиком, мы были бы в отличных отношениях" ⁷. Корней Иванович прежде всего ценил в людях талантливость, и даровитость Андреева его восхищала, но не могла удержать от критических замечаний.

Публицистика Чуковского оригинальна, но дневник, в отличие от критических очерков и статей, показывает отношение Корнея Ивановича к Андрееву без парадоксальности и интриг с читателем. Записи об Андрееве частые, все - дружелюбные. Есть отечески-нежная, немного юмористическая, от 10 июня 1918 г.: " [...] Мама Леонида Николаевича - милая, с хриплым голосом - с пробором посреди седой головы - Анастасья Николаевна. Она рассказывала мне про "Леонида" множество историй, я записал их, но не в дневник, а куда-то - и пропало. [...] Андреев однажды увлекся лечением при помощи мороза. И вот помню - в валенках и чесучовом пиджачке - с палкой шагает быстро-быстро по оврагам и сугробам, а мы за ним еле-еле, как на картине Серова за Петром Великим - я, Гржебин, Копельман, Осип Дымов, а он идет и говорит заиндевевшими губами о великом значении мороза" ⁸.

Чуковскому не просто не хватало Андреева-приятеля; с Андреевым у них было много общего. Обоим близко актерство - причем не фальшивое, а страстное, талантливое, мучительное, проистекающее из парадоксального, непростого отношения к самой жизни. О Чуковском вспоминает М. Алигер: "Элемент игры был весьма свойственен Корнею Ивановичу и весьма ощутимо присутствовал в его манере держаться, в его общении с людьми. Игра эта была ни в коей мере не фальшью, а именно игрой в истинном и первоначальном смысле этого слова" ⁹. Корней Чуковский, сам по натуре энергичный, общительный, был в детстве глубоко ранен унижениями - он был безотцовщиной. Причина невротического лицедейства таится в детских обидах, об этом он вспоминал в дневнике 3 февраля 1925 г. (Гельсингфорс): "Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) - был самым нецельным непростым человеком на земле. Главное: я мучительно стыдился в те годы сказать, что я "незаконный". У нас это называлось ужасным словом "байструк" (bastard). [...] "Мы - не как все люди, мы хуже, мы самые низкие" - и когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал. У меня ведь никогда не было такой роскоши, как отец или хотя бы дед. Эта тогдашняя ложь, эта путаница - и есть источник всех моих фальшей и лжей дальнейшего периода. [...] Раздребежжилась моя "честность с собою" еще в молодости. Особенно мучительно было мне в 16-17 лет, когда молодых людей начинают вместо простого имени называть именем-отчеством. Помню, как клоунски я просил даже при первом знакомстве - уже усатый - "зовите меня просто Колей", "а я Коля" и т. д. Это казалось шутовством, но это была боль. И отсюда завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь - никогда не показывать людям себя - отсюда, отсюда пошло все остальное" ¹⁰. Этот дневниковый отрывок привлекается почти всеми исследователями для понимания личности писателя. Может быть, с помощью такого горького опыта Чуковский приобретает наблюдательность, способность постигать сущность всякого собеседника. Поэтому он не только угадал неоднозначность личности Андреева, но и сочувствовал такому бремени: "Вообще я, по молодости лет, не уставал удивляться тому, как непохож этот жизнерадостный, говорливый, всеми любимый, благополучный москвич на того одинокого, байронически скорбного трагика, восстающего против вечных законов вселенной, каким он представлялся мне по книгам" ¹¹. "Поэтому о нем существует столько разноречивых суждений. Одни говорили: он чванный. Другие: он - душа нараспашку. Иной, приезжая к нему, заставал его в роли "Саввы". Иной натыкался на студента из комедии "Дни нашей жизни". Иной - на пирата Хоре. И каждый думал, что это Андреев. Забывали, что перед ними художник, который носит в себе сотни личин, который искренне, с беззаветной убежденностью считает свою личину - лицом. Было очень много Андреевых, и каждый был настоящий" ¹²- так скажет в своих воспоминаниях Корней Иванович в 1956 г.; спустя более тридцати лет после смерти Андреева этот образ останется ему близок.

Марина Николаевна Чуковская записала о Корнее Ивановиче, своем свекре: "Он был огромен во всем. Начиная с роста. Огромен и всеобъемлющ был интерес к жизни. Огромна неуемная любознательность, работоспособность. Все жесты, все поступки его были огромны - пустяки не интересовали его" ¹³. Аналогичную характеристику дает Чуковский Андрееву, и его уже упомянутый очерк "Леонид Андреев" так и начинается: "Он любил огромное" ¹⁴.

Чуковский в дневнике вспоминает: "16 марта 1922г. [...] Помню, сколько внимания, ласки, участия оказывал он [Андреев], напр., бездарному Брусянину: читал его романы, кормил и одевал его, выдавал ему чеки (якобы взаймы) и проч. [...] Он всегда искал, к кому прилепиться душой или даже так: кому поклониться. Недавно Горенфельд рассказывал мне, что такой же визит Андреев нанес ему. И тоже - нежный, почтительный тон. Однажды пришел в апогее своей славы к С. А. Венгерову, просидел у него целый день и, как гимназист, "задавал ему вопросы". Скромный и недалекий Венгеров был, помнится, очень смущен. [...] Но хватало пороху только на три дня, потом надоедало, он бросал" ¹⁵. Марина Чуковская выделяет такую же щедрость - и искреннюю, и импульсивную - и у Корнея Ивановича: "Если давал деньги, не ограничивался мелочью. Правда, бывало и так: сгоряча, поддавшись первому импульсу, даст, а потом начинает ворчать: "Ах, зачем дал?" Помогал человеку устроиться - делал это по самым большим для того возможностям. Хвалил - безудержно, ругал - не щадя. Увлекался страстно и горячо, охладевал - полностью. [...] Жадно набрасывался на каждого нового человека, проводил с ним много времени, пока не раскусывал его до конца. И часто потом безжалостно отбрасывал от себя" ¹⁶.

Страница дневника Чуковского о первом вечере памяти Андреева - горькая насквозь: "9 ноября [1919 г.], ночь. [...] Читал я очень нервно, громко, то вставая, то садясь (многое пропуская) - и чрезвычайно любя Андреева. Статейка моя вышла жесткая, в иных местах язвительная, но, в общем и главном, Андреев мне мил" ¹⁷. Далее следуют записи о М. Горьком - тематически свободнее рассказа непосредственно о выступлении Горького на вечере. Черта публицистики и критики Чуковского - выявление истины через взгляд на явление с различных, даже неожиданных сторон - иногда встречается и в интимных дневниковых рассуждениях (особенно в зрелый период его жизни и творчества, когда стиль сугубо личных записей имеет много общего со стилем публикуемых работ). И следующий поворот мысли только кажется внезапным: "Мне почему-то показалось, что Горький - малодаровит, внутренне тускл, он есть та шапка, которая нынче по Сеньке. Прежней культурной среды уже нет - она погибла, и нужно столетие, чтобы создать ее. Сколько-ниб. сложного не понимают. Я люблю Андреева сквозь иронию, - но это уже недоступно. Иронию понимают только тонкие люди, а не комиссары, не мама Оцупа, - Горький именно потому и икона теперь, что он не психологичен, несложен, элементарен" ¹⁸.

глубинные суждения писателя. Растревожившие Чуковского воспоминания об Андрееве, недовольство я-ориентированной речью Блока и выступлением "без задушевности" ¹⁹ Горького подводят Чуковского к выплескиванию наболевшего. Гораздо ужасней неудачного выступления Горького-литератора оказывается мысль о критической культурной атмосфере в новой стране. Свободная дневниковая форма позволила писателю без предисловий записать важное соображение. Достаточно посмотреть предыдущие дневниковые записи, чтобы понять, как неслучайна возникшая в представлении Корнея Чуковского связь фигуры Алексея Максимовича с переменами в культурной жизни: 8 ноября 1919 г. "Горький всегда говорит о них в нашей компании: "Да я им говорю: черти вы, мерзавцы, да что вы делаете? Да разве так можно?" ²⁰ 7 ноября: "Сегодня празднества по случаю двухлетия Советской власти. Фотографы снимали школьников и кричали: шапки вверх, делайте веселые лица!" ²¹

В 1918 г. М. Горький основал издательство "Всемирная литература", где сотрудничали Н. Гумилев, А. Блок, Е. Замятин, М. Лозинский, К. Чуковский и многие другие. Николай Чуковский вспоминает: "Издательство "Всемирная литература" тоже было создание Горького, и притом самое любимое создание тех лет. И, конечно, замысел, положенный в его основу, был громаден и универсален: дать рожденному революцией многомиллионному читателю все ценное, созданное человечеством в области литературы за всю историю его существования на всех языках" ²². Оценить организаторскую деятельность Горького можно по мемуарам, где события уже осмыслены со временем, но именно дневник передает живую тревогу и настроения тех дней, когда наравне с семинаром по поэзии был актуален дефицит крупы, а литературному процессу грозил неизбежный партийный контроль: "С кем вы, мастера культуры?" (М. Горький)

Стоит остановиться подробнее на той дневниковой записи, где Чуковский высказывает догадку о неблаговидной роли Горького в разрушении "прежней культурной среды" и огорчен равнодушным выступлением Алексея Максимовича на вечере памяти Андреева. Написанные в 1956 г. Чуковским воспоминания "Леонид Андреев" поражают своей концовкой. Взгляд мемуариста мудр, но память подчас коварна: "[...] месяца через два в Ленинграде, в нетопленном зале Тенишевского училища, состоялся устроенный Горьким вечер "Памяти Леонида Андреева". На этом вечере Горький читал свои великолепные воспоминания о Леониде Андрееве. И помню, я тогда же ощутил, что по психологическому рисунку, по мастерству характеристики, по задушевной тональности эти воспоминания - одна из самых высоких вершин русского мемуарного искусства" ²³.

После смерти Андреева Чуковский о нем тосковал. Дневник, запись о вечере памяти Леонида Андреева уже в 1923 г., 19 марта: "Вчера читал на вечере, сделанном в честь Леонида Андреева, свои воспоминания о нем. И не досидев до конца, ушел. Страшно чувствую свою неприкаянность. Я - без гнезда, без друзей, без идей, без своих и чужих. Вначале мне эта позиция казалась победной и смелой, сейчас она означает только круглое сиротство и тоску. В журналах и газетах - везде меня бранят, как чужого. И мне не больно, что бранят, а больно, что - чужой" ²⁴. Воспоминания об Андрееве всегда вызывают у Чуковского тревожные мысли о смысле существования - не во вселенском бытийном масштабе, а в контексте текущих дней. Человек аполитичный, напряженность общественной жизни, ее нарастающий дух враждебности по отношению к свободомыслящим Чуковский понимал верно. И в дневнике его постоянно присутствует образ времени - фиксация автором его примет, ощущение перемен. Леонид Андреев остался "там", а Корней Чуковский, и сам "человек в западне", движется в неизвестное будущее: "Сейчас сяду разбирать письма Леонида Андреева. Бедный - человек в западне. Огромные силы, но пресненские. Всегда жил неудобно, трудно, в разладе со всем своим бытом, - безвольный, больной, самовлюбленный, среди страшной мелкоты" ²⁵ (дневниковая запись 6 августа 1924 г.)

Корней Иванович прожил длинную жизнь, но сформировала его как литератора и как личность первая четверть двадцатого века. Именно эти года отмечены в "Чукоккале" настоящим фейерверком автографов. Тогда еще существовала в среде творческих людей подлинная любовь и здоровая критика. Дружеские собрания в Куоккале и первые лекции "Всемирной литературы" впоследствии вспоминаются с тоской и любовью уцелевшими свидетелями. Полицейская же атмосфера советских литературных кругов прямо противоположна былому духу творчества, сплоченности: "Можно ли представить себе одного из "Серапионовых братьев", вызывающих на допрос другого брата; или одного члена Коллегии "Всемирной Литературы" - Блока или Ольденбурга, допрашивающих Браудо или Гумилева? Или любого студиста студии "Дома Искусств"? Литературные дружбы - и распри! - не на допросах держатся" ²⁶ невозвратимой, эпохе: "Утром позвонил Шайкович. Я пришел к нему, взял у него клад - фотографии своих детей, свои, Репина, Волынского, Брюсова, Леонида Андреева, все забытое, с чем кровно связана вся моя жизнь. Я взял эти реликвии - и домой в Hospiz - и просидел над ними часа два, вспоминая, грустя, волнуясь. Вылезло, как из ямы, былое и зачеркнуло собою все настоящее" ²⁷ (запись 29 января 1925 г.). Не случайно в письме к сыну Николаю Чуковский обмолвится вроде бы малозначащим замечанием: "Именно в 17 лет формируется человек. Каков он в 17 лет, таков он во всю жизнь" ²⁸. Когда значительно позже Корнея Ивановича просили рассказать о "встречах с интересными людьми", он негодовал на шаблонное слово "встречи" и такое ущербное понимание человеческих отношений, ведь это были его настоящие друзья, его жизнь. И в дневнике Чуковский всегда будет вспоминать свою молодую, блещущую смелостью литературную деятельность как остров свободы и любви в его трагической судьбе: "И я вдруг почувствовал радость, что у меня рак, и что мне скоро уйти из этого милого мира, я почувствовал, что я и вправду - страдалец - банкрот - раздавленный сапогом неудачник. Абсолютно ни в чем не виновный. Я вспомнил свою любовь - к детям, к книгам, к поэзии, к людям, вспомнил, как любили меня когда-то Тынянов, Леонид Андреев, Кони, как тянулись ко мне миллионы детей, - и увидел себя одинокого, жалкого, старого на эстраде безлюдного клуба… оклеветанного ни за что…" ²⁹ (запись 20 декабря 1946г.).

Вслед за смертью Андреева (а также Блока, Маяковского) наступают совсем иные времена. Николай Чуковский в воспоминаниях о жизни интеллигенции 1919 - 1923 гг., тесно связанной с Домом Искусств, напишет: "1921 год был переломным годом для нашего петроградского литературного круга. Во-первых, в этом году заметно изменился его состав. Умер Блок, погиб Гумилев. Георгий Иванов, Адамович, Оцуп, Одоевцева поняли, что оставаться им в Петрограде опасно, стали свертывать свою деятельность и готовиться к эмиграции" ³⁰"строгое и трагическое время" ³¹. Таким образом, Леонид Андреев для Чуковского и приятель, и понятный по психическому складу человек, и более всего - характерный образ ушедшего, дорогого ему времени свободы самовыражения, когда не страшно было быть чудным и талантливым.

Мария Кузнецова

1 Чуковский К. И. Собрание сочинений в 15 т. Т. 6. М.: Терра - Книжный Клуб, 2001, с. 187.

2 Там же, с. 192.

4 Там же, с. 209.

5 Там же, с. 206.

7 Чуковский К. И. Дневник 1901-1929. М.: Советский писатель, 1997, с. 194.

9 Воспоминания о Корнее Чуковском. Сборник. М.: Советский писатель, 1983, с. 282.

10 Чуковский К. И. Дневник 1901-1929. М.: Советский писатель, 1997, с. 323.

11 Чуковский К. И. Люди и книги. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960, с. 504.

12 Там же, с. 497.

14 Чуковский К. И. Люди и книги. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960, с. 492.

15 Чуковский К. И. Дневник 1901-1929. М.: Советский писатель, 1997, с. 194.

16 Воспоминания о Корнее Чуковском. Сборник. М.: Советский писатель, 1983, с. 200.

17 Чуковский К. И. Дневник 1901-1929. М.: Советский писатель, 1997, с. 122.

19 Там же, с. 122.

20 Там же, с. 121.

21 Там же, с. 121.

22 Чуковский Н. К. О том, что видел. Библиотека мемуаров. М.: Молодая гвардия, 2005, с. 59.

24 Чуковский К. И. Дневник 1901-1929. М.: Советский писатель, 1997, с. 240.

25 Там же, с. 285.

26 Чуковская Л. К. Процесс исключения. М.: Новое время, Горизонт, 1990, с. 211.

27 Чуковский К. И. Дневник 1901-1929. М.: Советский писатель, 1997, с. 321.

29 Чуковский К. И. Собрание сочинений в 15 т. Т 13. Дневник 1936-1969. М.: Тера - Книжный клуб, 2007, с. 97.

31 Воспоминания о Корнее Чуковском. Сборник. М.: Советский писатель, 1983, с. 309.