Максимова Элла: Как стать ребенком, не впадая в детство

ИЗВЕСТИЯ
11. 08. 2000

Литературный секретарь Корнея Чуковского, живущая сейчас в США, привезла в Москву рукопись книги "Хронологическая канва жизни Корнея Чуковского", созданную на основе собранных ею 50 тысяч документальных свидетельств.

Корреспондент "Известий" Элла МАКСИМОВА попросила Клару ЛОЗОВСКУЮ поделиться воспоминаниями о знаменитом писателе. Едва ли найдется в истории литературы другой писатель, печатавшийся при жизни 70 лет подряд. Его друзьями, знакомыми были Блок и Маяковский, Горький и Куприн, Ахматова и Зощенко, Репин и Анненков, Твардовский и Фадеев. С "Мойдодыром" и "Бармалеем" вырастали в одной семье четыре, а то и пять поколений. Историк литературы, критик, переводчик, языковед - собрание сочинений представляет нам Корнея Чуковского главным образом в этих ипостасях. Но, по словам Каверина, его "присвоили" дети и "его сказки никогда не состарятся, потому что через детство проходят все".

Вот-вот должно поступить в продажу энное, кажется тридцатое, издание "От двух до пяти". В столичном магазине "Москва" народ уже спрашивает. Стихи Чуковского не исчезают с его персональной полки - их раскупают и раскупают, они выходят и выходят.

Корней Иванович жил в подмосковном писательском поселке Переделкино, где рядом с ним в течение 17 лет работала Клара Лозовская. По признанию К. И., внучка Люша (Елена Цезаревна) и Клара были "самыми близкими подругами" его долгой старости.

Наш разговор начался с общего воспоминания о том, как я приезжала к Чуковскому с просьбой написать для "Известий" статью о современном русском языке. Он на удивление легко согласился. Статьей "Сыпь" открылась потом известная книга К. И. "Живой как жизнь". Перед встречей с классиком я, понятно, волновалась, но еще больше - в день публикации: как бы не поправили, не сократили.

- И не зря! Немного позже у вас в "Известиях" напечатали его статью о Собинове, К. И. так ее и назвал - "Собинов". А в газете она появилась со слюнявым заголовком "Русский соловей". Он метался в ярости по кабинету, кричал вашему редактору по телефону: "Я еще не умер! Как посмели, осрамили, не могу выйти на улицу!".

- Его сказки, стихи - очень детские по складу, по ритму, с перевертышами, дерзкими несообразностями, дразнилками. Вы видели его с детьми, как он вел себя с ними?

разбирали присланные К. И. стихи, пенял ей, что она судит строже, чем он. Его самой уничижительной характеристикой взрослого было "бездарный". А дети все были выдумщики и творцы. На традиционном костре "Здравствуй, лето!" он смотрел выступление маленького Кости Райкина, изображавшего деревья под ветром. К. И. был просто в упоении, как и от его стихов. В дневнике писал, что самый верный способ излечиться от тоски - созвать вечером ребячью компанию. Два часа этого бурного общения позволяли ему отправиться спать с чувством "блаженного спокойствия".

В одном из приветствий к его 85-летию говорилось так: "Ведь он один на свете знает средство, как стать ребенком, не впадая в детство". К. И. любил радовать, удивлять. Возвращаясь из Англии, из Оксфорда, где ему присудили звание доктора литературы, он, чтобы развеселить какую-то девочку, взял и надел роскошную пурпурную докторскую мантию. Представляете, что творилось в самолете! Ему ничего не стоило остановить милицейский мотоцикл и попросить довезти его до дачи Евтушенко, у которого есть про это стихотворение.

- У К. И. были актерские способности?

- Еще какие! Я сама сколько раз попадала в этот театр одного актера. Была однажды зрителем и в театре двух. В "Огоньке". К. И. беседовал с редактором. Вдруг дверь распахивается, и с порога бухается на колени Ираклий Андроников с воплем: "Здравствуйте, свет вы наш, благодетель Корней Иванович!". К. И. - тоже на колени, и оба начинают отбивать поклоны. Покланялись, помогли друг другу встать и занялись своими издательскими делами. Такие проделки могут себе позволить только очень естественные и очень талантливые люди.

Он и меня втягивал в эти спектакли. Спрашивает: "Дети, знаете, что такое крепостное право? Сейчас узнаете. Кларка, сюда! Валенки!". Прибегаю, становлюсь, давясь от смеха, на колени, стаскиваю с него эти валенки. "Вот, говорит К. И., - что такое рабство". Обижаться! Так это же театр! Мы прекрасно понимали друг друга, а если ссорились, то по пустякам. Он вспыхивал мгновенно, но еще быстрее остывал. Только что проклинал нашу жизнь, партийных бонз: "Сволочи!". Самое ругательное слово. И тут же возвращался к работе - до следующей хамской, идиотской атаки цензоров или редакторов.

- Да кого в ЦК это смущало! Правда, старались давить поаккуратней, воспитывать помягче. А он позволял себе издевательское непослушание. Помню, позвонили: едет Поликарпов, зав отделом культуры ЦК. К. И. заскучал: "Станет меня терзать, чтоб забрал письмо в защиту Бродского". И мы придумали: К. И. будет лежать, накрывшись пледом, покашливать. В нужный момент я внесла "лекарство", он мне подмигнул и выпил. Когда Поликарпов с извинениями ретировался, я спросила, как побеседовали. Он сказал: "Отлично! Я его боялся, а он - меня". К слову, Бродский, когда его в Америке спросили, выступал ли кто-нибудь в его защиту, ответил, что никто. Ему напомнили о Вигдоровой, о Чуковском. Он сказал, что это - факт их биографии.

- А если вернуться в 30-е, в 40-е... Нынешние молодые родители и, наверное, их родители не поверят, что К. И. травили и в предвоенное время, и в послевоенное, что с "чуковщиной" жестоко боролись. В "Мойдодыре" усматривались политические иносказания, неприятие советской национальной политики, в "Тараканище" - намеки на Сталина. "Крокодила" безжалостно выкидывали из сборников. В 46-м после правдинской статьи "Пошлая и грязная стряпня Корнея Чуковского" вовсе перестали печатать. А как выкручивали руки, чтобы выбросил упоминания о Солженицыне в книге "Высокое искусство", иначе набор будет рассыпан.

- Что делать - подчинился и сам же оценил это как постыдное предательство... Я продолжу список: "От двух до пяти" была не раз под запретом, последний длился пятнадцать лет. В архиве К. И. я нашла письмо из Швейцарии, из Международного института библиопсихологии - книга признана выдающейся и внесена в список самых замечательных произведений мировой литературы, посвященной детям. И в это же время журнал "Красная печать" - был такой - призывал "взять под обстрел Чуковского" за пропаганду идеологии мещанства.

- Его реакция на политический гнет, угрозы, всеобщую ложь?

"Я никакой власти не боюсь. Придут правые - заступится Коля, придут левые - Лидочка".

- Надо объяснить читателям, что правизна и левизна обозначали тогда понятия прямо противоположные нынешним. Коля - сын К. И., известный писатель Николай Чуковский, принимал действительность. А дочь Лидия Чуковская была открытым противником режима. Печаталась в Самиздате, воительница, страстный публицист, автор великолепных мемуаров.

- К. И. всегда исходил из того, что литература - занятие не политическое, но обстоятельства и людские судьбы втаскивали его в политику. Он не мог не вступиться за гонимых. Это было первым движением души. Без колебаний подписывал протестные петиции, слал деньги в тюрьмы и ссылку, поддерживал Пастернака, дал кров Солженицыну.

В З8-м расстреляли мужа Лидии Корнеевны. В арестные времена каждую ночь сам ждал гэпэушных "опричников". Ну и кто ж посмеет кинуть в него камень за то, что в дневнике за рассказом о том, как он бросился поздравлять Пастернака с Нобелевской премией, следует подробная, так сказать, докладная о том же дне с припиской "для показа властям". Видимо, на случай, если дневник попадет в руки КГБ. И меня он винил: как сумасшедшая влетела к нему с известием о награждении, не дала времени оценить ситуацию. Резоны для опасений были: у дачи постоянно прогуливались незнакомые люди, дежурила машина.

По приглашению Лидии Корнеевны Солженицын жил в доме К. И. и после его смерти, перед самым своим арестом. Как-то друзья соблазнили меня концертом в консерватории, я сомневалась, ехать ли, не хотела оставлять Александра Исаевича одного, но он меня успокоил. Вынул из-за шкафа вилы и стал в позицию: "Я их ни на шаг не подпущу!". Рано утром вышла - на снегу его следы, ведущие к калитке. Я их замела, не знала, что дурная примета.

"продукции" выходило из-под пера К. И. ежегодно, ежемесячно в этих условиях, мягко сказать, не способствующих творчеству, тем более когда человеку за восемьдесят...

- Писал безостановочно, называл себя "рабочей машиной". Литературный труд - главная отрада жизни. Это была как бы другая реальность, в которую он погружался без оглядки. Даже самым близким людям не прощал отнятых часов, отведенных для дела. Писал он трудно, бесконечно себя правил, перекраивал, пробовал фразу на слух. В кабинете стояло четыре стола с заготовками, черновиками, закладками, чтобы легче было переключаться с запущенных одновременно в работу книги, статьи, рецензии.

- Почему уже после пятидесяти лет К. И. так настойчиво, методично стал думать и писать о близком умирании? А дожил почти до девяноста. Столько лет вести счет предсмертным дням!

- К. И. был веселый, радостный человек. Я думаю, что все это - результат мучившей его с молодости ужасной бессонницы. Это не дневные, а темные, ночные мысли. Утром он, как голодный, набрасывался на работу. Боялся не самой смерти, а невозможности писать, равнозначной для него концу всего. То, чего страшился, слава Богу, не произошло - разум его не покинул, он работал и в больнице. А физические муки выпали на его долю несправедливо тяжкие. Он говорил: "Пожелайте мне, чтобы завтрашнего дня не было". За неделю до последнего часа прислали из "Худлита" шестой, заключительный, том собрания сочинений. У него хватило сил на едкую реплику: "Долгожданное исчадие цензурного произвола". Они так и не выпустили его из своих лап.  

* * *

Франца-Иосифа, вслушиваемся в дивный голос Вертинского...

Элла МАКСИМОВА