М. К.: "Отраженная жизнь"

Утро России
29 января 1911

Я люблю книгу, люблю отраженную в ней жизнь больше явной действительности. Эта действительность теснит нас со всех сторон, и в сумятице каждого дня мы только схватываем случайные отрывки впечатлений, не успевая, а часто и не умея освещать их беспристрастным творческим сознанием.

Бегут по дороге жизни люди, глотают дорожную пыль, засоряют ею свои глаза, и у всякого свой "багаж", свой чемодан или сверток, который он хочет уберечь, донести до "станции". Нервно и озлобленно толкают друг друга, думая каждый, вслух или про себя, что только у него одного в его свертке заключены истинные ценности.

Но вот приходит художник и вскрывает эти тщательно запакованные чемоданчики, обнажает их содержимое, и перед нашими глазами встает цельная картина жизни, отраженной в творческом сознании чуткой и восприимчивой индивидуальности.

Бесконечно разнообразны эти отражения, и мы, поддаваясь гипнозу каждого из них в отдельности, сплошь и рядом не можем не только примирить их одно с другим, но часто и внутри самих себя не находим примирения: наша собственная призма разбивается на мелкие куски, из которых каждый причудливо и своеобразно преломляет воспринятые впечатления; мысль дробится и, утомленная, тщетно ищет единого синтеза.

В этом случае критика должна была бы приходить на помощь: кристаллизовать перед нами мысль художника, выделяя ее из массы красочных и ярких декораций, которые зачастую в современной литературе играют роль пестрых и ненужных бутафорских побрякушек. Но, к сожалению, наша критика в большинстве случаев оказывается бессильной уловить "сущность" того или иного произведения.

Среди бесконечной массы клоунских "трюков", именуемых критическими статьями, яркое и свежее впечатление производит недавно вышедшая книга К. Чуковского "Критические рассказы".

Это - во всех отношениях новая книга.

Новые приемы в нашей критике и, если не новая, то, во всяком случае, значительно обновленная манера и у самого г. Чуковского. Если прежде он давал неожиданные и талантливые карикатуры писателей, то теперь дает портреты: бойкий карандаш заменился у него сочной кистью, и живыми мазками пишет он во весь рост фигуры Федора Сологуба, Сергеева-Ценского, Максима Горького, А. Ремизова, Короленко.

Как и прежде, г. Чуковский ищет в каждом из своих персонажей (я говорю "персонажи", потому что и сам автор признает беллетристический элемент в своих "рассказах") какую-нибудь наиболее характерную для него черту и ставит ее на первый план. Но теперь он уже не ограничивается этим: углубляя свой анализ, он ищет и находит цельную физиономию писателя, дает полный, законченный образ.

Видимо, и г. Чуковского перестали удовлетворять поверхностные наброски, окрашенные, главным образом, веселым и едким юмором, наброски, которые, при всей их талантливости, оставляли впечатление чего-то легкого, скользящего и незаконченного. Теперь г. Чуковский во многих случаях перестает быть только остроумным наблюдателем жизни и литературы, перестает смеяться там, где прежде смеялся бы весело и заразительно. Юмор, все более и более исчезающий из нашей литературы, исчезает и на многих страницах талантливого критика.

В новой книге г. Чуковского мы видим, так сказать, двойное отражение жизни: жизнь, преломляемую сквозь призму современных писателей, и - творчество писателей, преломленное сквозь призму вдумчивого критика.

И Ф. Сологуб, мечтающей о таинственной Ойле, и Ценский, этот, по меткому выражению г. Чуковского, "поэт бесплодия", и Ремизов, которого "тошнит от жизни", и Короленко с его безоблачной поэзией воспоминаний, и Горький, отрекшийся от своего босяка, - все они встают перед нами с ярких страниц книги г. Чуковского, и каждый из них, распаковывая человеческие "чемоданчики", сортируя багаж жизни, подчеркивает то, что пленило или измучило его, а г. Чуковский, в свою очередь, вскрывает перед нами душу творчества каждого из них.

"… Кто прочитает подряд о Ценском, о Сологубе, о Ремизове, увидит, я надеюсь, что здесь одна тема, один и тот же сюжет: пафос современной души. Тема - воистину зловещая, ибо пафос современной души есть вселенская тошнота, чувство обреченности, ужас жизни и воля к Нирване, к неделанию; здесь источник вдохновения современнейших наших поэтов… "Нуль", увядание, ущерб, страх перед жизнью и перед смертью, - вот пафос современной души, и я нарочно ввел в свою книжку статью о Вл. Короленко, чтобы, посредством контраста, лучше оттенить этот "пафос".

Как же относится сам К. Чуковский к этому "пафосу"? Как реагирует этот прежний критик-юморист на "вселенскую тошноту" и "ужас жизни", к какому выводу приходит он, сопоставляя для контраста с Сологубом и Ремизовым - Вл. Короленко?

В статье об этом последнем он говорит: "Дай Бог, чтобы скорее нас потянуло к нему, к его книгам, к его душе, к его образам, - это будет значить, что мы выздоравливаем", но и сам признается, что хотя "мы и очень любим Вл. Короленко, но как-то не до конца", и сравнивает этого писателя с отцом Павла Рыбакова ("В тумане" Андреева), который входит к своему "заживо разлагающемуся сыну", входит "почтенный, благожелательный, и говорит ему о профессоре Берге, о статистических данных, о разврате и алкоголе".

И К. Чуковский, при всей своей любви, при всем почтении к этой "благожелательности", внутренно как бы не может с ней примириться: "как смеет он быть хорош, когда мы так дурны, когда мальчики у нас посвящают книги "Подполью" и гимназистки пишут друг другу в альбом:

Отдам остаток черных дней…"
 

И рядом с этими "ужасами жизни" стоит Короленко, представляющий всем своим творчеством "контраст пафосу современной души". Пусть он живет не нашей жизнью, но он живет с нами; подобно тому, как отец Павла Рыбакова со своим сыном, Короленко, так сказать, помещается "в одной квартире" и с Сологубом, и с Ценским, и с Ремизовым. В жизни действительной не так заметен этот контраст, но в жизни отраженной он ярок и силен.

Чуковский заставил нас одновременно столкнуться с обоими, внимательно всмотреться в "благожелательное" лицо Короленко, который с "неизменной светлой улыбкой" про все говорит: "се благо", и заглянуть в измученную душу Сологуба, перед глазами которого мелким бесом вьется серая недотыкомка. Оба они отражают жизнь, оба по-своему, и оба по очереди заставляют нас силой своего дарования верить в то, что эта самая жизнь то - красивая легенда, то - "бабища румяная и дебелая".

Почему же то, что мучает Сологуба, вызывает "светлую улыбку" у Короленко?

"слепой музыкант" и кто зрячий реалист?

И в чем заключается, с точки зрения Чуковского, наше выздоровление: в том, чтобы на "могиле трагически погибшего человека" поставить "идиллический крест" ¹ и этим ограничиться, не нарушая своего благодушия, или в том, чтобы не видеть ни могил, ни трагедий, и мирно жить свой век в "Божьей хатке", исповедуя единый догмат - "се благо"! К. Чуковский называет Короленко "большим ребенком", "чистым", "наивным", подчеркивает его "голубоглазость" и провинциальную нетронутость жизнью. Из всего этого в связи с пожеланием "выздоровления" напрашивается один ответ: "Истинно говорю вам, если не будете, как дети, не внидите в царствие небесное".

Но возможно ли сделаться ребенком, когда и дети, мальчики "посвящают книги "Подполью", а девочки пишут в альбом о "власти темного порока"? Я не верю и не могу верить в поветрие пессимизма, вызванное исключительно крушением наших общественно-политических надежд, и мне всегда казалась более чем странной та классификация, которой подвергали нашу художественную литературу, налепляя, например, на Чехова, на его богатую и тонкую душу клеймо "восьмидесятника" и этим объясняя его проникновенную грусть.

Если зеленая молодежь, в которой еще не успело развиться индивидуальное сознание, от брошюр с красными обложками переходит к "Ключам счастья", то художники с цельным и развитым "я" не могут только на основании "реакции" испытывать "вселенскую тошноту". И лучшим доказательством этого служит В. Короленко, который, несмотря на все тернии своей общественной деятельности, несмотря на особенную восприимчивость к ужасам "реакции", на страницах своих художественных произведений до конца сохраняет "светлую улыбку".

Ибо это выздоровление не есть разрешение наболевших вопросов, а только игнорирование "бабищи румяной и дебелой" во имя красивой легенды, "Божьей хатки" и голубых глаз перевозчика Тюлина.

В "отраженной жизни" видится действительная жизнь. Пусть преувеличены ее ужасы, но они реальны.

"неделания" и "воли к Нирване", - будем искать его, но нельзя отворачиваться, нельзя быть "слепыми музыкантами".

М. К.

1 См. статью: "Владимир Короленко как художник" в книге К. Чуковского "Критические рассказы". Кн. I, изд. "Шиповника". СПБ. 1911.