Мотяшов Игорь: Слово о Чуковском

Есть имена, живущие в нашем сознании как бы изначально: ровно столько, сколько мы себя помним. Имя Корнея Ивановича Чуковского одно из них.

Знакомство с ним начинается в те счастливые младенческие годы, когда дедушка Корней для нас скорее не сочинитель сказок, впервые нами услышанных, а очевидец и участник происходящих в них волшебных событий. Это у его ворот растет чудо-дерево, на котором зреют "чулки да башмаки, словно яблоки". Это он запросто разговаривает по телефону со всем звериным миром.

Чем старше мы становимся, чем шире круг нашего чтения, тем чаще наши встречи с Корнеем Чуковским. Подростками мы читаем повести "Солнечная" и "Серебряный герб". Их написал Чуковский. Читаем английские, американские романы, повести, стихотворения. И обнаруживаем, что перевел или пересказал их, написал к ним предисловие, не менее увлекательное, чем сами эти романы и повести, Чуковский.

Соперничая с любимыми учителями литературы, Чуковский открывает нам отечественную классику: Шевченко, Некрасова, Чехова, Блока, сокровища русской лирической поэзии прошлого и начала нынешнего веков. Он и составитель, и редактор, и комментатор, и автор вступительных статей ко многим книгам, сборникам, антологиям, адресованным школьникам.

Всю жизнь, начиная с отрочества, будем мы перечитывать удивительную книгу "От двух до пяти", вначале со смехом переживая собственное недавнее детство, затем, с появлением своих детей, пристально вглядываясь в прекрасную и загадочную натуру ребенка мудрыми глазами автора книги - поэта, сердцеведа, психолога, педагога.

Откроется нам и Чуковский-литературовед, создатель уникальных трудов по теории перевода ("Высокое искусство") и практической стилистике ("Живой, как жизнь"), необходимой всякому грамотному человеку, фундаментального исследования "Мастерство Некрасова", интересного для профессора-некрасоведа и доступного школьнику-старшекласснику. И Чуковский мемуарист и эссеист, о котором один из собратьев по перу сказал, что он лично знаком с XIX веком.

Нельзя без трепета листать изданную недавно "Чукоккалу". Знаменитый рукописный альманах хранит более шестисот автографов выдающихся деятелей нашей культуры, с которыми Чуковского в разные времена связывали узы знакомства, совместной работы, а нередко и тесной дружбы.

Чуковский врос в нашу культуру, как дерево в землю. Сотнями живых корешков проник он в ее сокровенные толщи, подняв на поверхность, сделав всеобщим достоянием многое из того, что составляет могучий потенциал национальной и всечеловеческой духовности.

Чуковскому шел тридцать шестой год, когда свершилась Великая Октябрьская революция. Он шестнадцать лет проработал в литературе. Искрометный, темпераментный талант критика-публициста, кипучее трудолюбие давно сделали его знаменитым.

Многие интеллигенты его круга не выдержали испытания гражданской войной и интервенцией, голодом и разрухой. Их словно выметало из революционного Петрограда ледяной метелью, в которой печатают шаг блоковские двенадцать.

А он оставил теплую дачу в Куоккала, библиотеку, налаженный быт и явился в бесхлебную, стылую петроградскую зиму, чтобы уже в январе 18-го года, по поручению Комиссариата по народному просвещению, с головой включиться в подготовку первого советского издания стихотворений Некрасова. Подобно своим друзьям Маяковскому, Горькому, Блоку, он мог бы сказать: моя революция.

Худой, неправдоподобно высокий, с тронутой сединой щеткой усов и посеребренными висками, он, похоже, не замечал лишений. К ним был привычен смолоду. И в Одессе, когда, изгнанный из гимназии по печально известному закону о кухаркиных детях, зарабатывал на хлеб тем, что расклеивал по городу афиши, помогал рыбакам чинить сети и наживлять переметы, красил с малярами крыши, писал состоятельным лоботрясам гимназические сочинения, давал уроки. И позже в Лондоне, когда будучи корреспондентом "Одесских новостей", вдруг перестал получать из редакции обещанную зарплату и очутился в неотапливаемой трущобе, перебиваясь на жалкие пенсы, которые ему платили в библиотеке Британского музея за составление каталога русских книг.

Никакая разруха не могла поколебать в его глазах авторитет революции, потому что то, в чем виделся ему самый главный ее смысл, свершилось и вопреки всем обстоятельствам осуществлялось. Речь шла о революции в сознании народа, об освобождении многомиллионных масс от интеллектуальной нищеты и духовного рабства, об их подъеме на более высокую нравственную ступень, о рождении социалистической личности.

Силач, чем-то подобный Ломоносову, он в одиночку проломил социально-экономические барьеры, отторгавшие его, "незаконнорожденного" сына одесской прачки, вышедшей из полтавских крестьян, от завоеваний человеческого духа. Но пробившись к знанию ценой титанических усилий, он очень скоро ощутил острую неудовлетворенность. Это была не только личная драма. Творцам отечественной культуры издавна приходилось уповать на то неопределенно далекое будущее, когда, по слову поэта, мужик "Белинского и Гоголя с базара понесет". Но поколению Чуковского, чья юность вздымалась на дрожжах первой русской революции, передалось все нетерпенье эпохи.

Быть может, как раз поэтому так непрост литературный путь Чуковского в дооктябрьское время, по-своему отразивший подъемы и спады революционной волны.

На гребень волны его выносили талант и природный демократизм, понимание гуманизирующей роли реалистического искусства. Блок писал о "чуткости и талантливости, едкости... пера" молодого Чуковского. Его портеры русских писателей, находил Брюсов, "сделаны рукой смелой, уверенной и до поразительности легкой". Репин отмечал феноменальную и заразительную для окружающих любовь Чуковского "к литературе, глубочайшее уважение к манускриптам". Гневные филиппики критика, направленные против бульварных книжонок о Нате Пинкертоне, побудили Льва Толстого сказать Леониду Андрееву, что Чуковский "умеет и смеет касаться тем, до которых не решаются спускаться высокопоставленные критики".

После разгрома декабрьского восстания 1905 года Чуковский был привлечен к суду как издатель сатирического журнала "Сигнал" за материалы, поносящие существующий порядок и оскорбляющие царскую фамилию. Четыре года спустя он обратился к авторитетнейшим людям страны с призывом возвысить голос против столыпинских казней. Откликнулись Репин, Короленко, Леонид Андреев, Толстой. Письмо Чуковскому, отправленное из Оптиной пустыни 29 октября 1910 года за несколько дней до смерти, - последнее выступление Толстого, предназначенное для печати.

Велик был общественный резонанс статей Чуковского о Вербицкой и Чарской, в которых доказывалась не только художественная несостоятельность, но и идейная реакционность их писаний.

А в 1916 году он сочинил и в самый канун революции напечатал странную, ни на что прежнее не похожую поэму "Крокодил" - то ли потешную детскую сказку, то ли язвительную сатиру, проникнутую антивоенным, антиимпериалистическим пафосом.

И все же масштабы да и самые формы тогдашней литературной деятельности Чуковского резко ограничивались общественной системой, по сути своей враждебной целям, служение которым могло бы наполнить жизнь критика позитивным и всепоглощающим смыслом. Эти цели уже в 10-е годы пунктирно намечены в первых штудиях о русских писателях-демократах, в переводах демократической англоязычной литературы, в пробудившемся интересе к стране детства, знание которой помогло бы создать книги, более всего необходимые маленьким читателям. Однако именно эти работы Чуковского менее всего интересовали буржуазных издателей и буржуазную публику.

"Я жил в ту эпоху, я был ее детищем, я долго дышал ее пряными ядами... - с горечью скажет писатель на склоне лет, - как ненавидел я эту отраву и сколько искал противоядий, чтобы спастись от нее".

Дореволюционный читатель, к которому обращался Чуковский, был пестр, неоднороден. Это был и читатель демократического толка. Но был также и читатель-мещанин, закоренелый консерватор. Читатель-противник, уважать которого критик не мог. А потому и не всегда хотел серьезно разговаривать с ним. Такого читателя поневоле хотелось дразнить, дурачить, мистифицировать.

Вот откуда, думается, та "газетная легкость", которою, по словам Блока, "грешит порой" стиль Чуковского. Вот чем объясняется замечание Брюсова, что Чуковский иной раз приносит справедливость в жертву оригинальности и ради необычности суждения готов "пренебречь настоящим обликом писателя".

Да разве самого Чуковского удовлетворяла его активность газетного фельетониста "по пятачку за строчку"? Не он ли характеризовал чувства, которые эта работа в нем вызывала, словами: "Мне была невыносима ее пестрота, ее раздробленность, ее легковесность. Мне хотелось отдать свои силы сосредоточенной многолетней работе".

Октябрьский вихрь разметал заслоны, отгородившие народ от культуры. Аудитории университетов, клубов, курсов заполнили молодые люди в крестьянской и рабочей одежде, в армейских гимнастерках и матросских бушлатах, нередко с винтовками в руках, с наганами и маузерами у пояса.

Чуковский и прежде в разных городах читал лекции о литературе. Но теперь его слушателями стали революционные матросы на курсах Балтфлота, рабочие в клубах Пролеткульта, молодые интеллигенты в Доме искусств. Изменились и темы лекций. Новых слушателей волновала поэзия Некрасова, Шевченко, Маяковского.

Перспектива невиданной демократизации культуры побуждала Чуковского включиться в гигантскую культурную работу партии, Советского государства со всем присущим ему азартом, энергией, самоотдачей. Он чувствовал себя бойцом культурного фронта, революцией мобилизованным и призванным. Он был на передовой линии этого фронта.

Когда в сентябре 18-го года образуется издательство "Всемирная литература", Горький привлекает Чуковского к работе издательства в качестве специалиста по англо-американской словесности. Ему поручается составить список ста наиболее примечательных книг, вышедших в США и Англии за последнее столетие, часть этих книг перевести самому, другие редактировать, организовать студию молодых переводчиков, написать для них учебное пособие по теории и практике перевода. В эти дни Чуковский записывает в дневнике: "Я работаю с утра до ночи, - а иногда и ночи напролет".

Цельность многогранной личности Чуковского лучше всего видна в разнообразии и постоянстве его литературных интересов, в неизменном возвращении к самому себе, в переработке каждой книги "от начала до конца" с целью "придать ей больше достоинств, чем было в предыдущем издании". Однако в этой, казалось бы, непрерывной цикличности восхождения четко различимы два этапа: до революции и после нее.

"Одесских новостей", "Сигнала", "Весов" и "Речи" ненавистную ему пестроту, раздробленность, легковесность, субъективизм. Более полувека проработал он в советской литературе. Вот эта жизнь Чуковского - советского писателя - и стала, по сути, его подлинной жизнью, жизнью набело. Ибо только в условиях победившей социалистической революции смог вполне раскрыться "органический демократизм таланта Чуковского, демократизм его мышления и стиля" (И. Андроников).

"В том-то и торжество демократии, - писал Чуковский в 1922 году в предисловии к "Листьям травы Уитмена", - что в ней каждый человек - единственный, что личность не только не попрана ею, но именно ею впервые коронована и взнесена".

С каким восторгом откликнулся он на поток писем от читателей самой массовой "профессии" - родителей - на книгу "От двух до пяти"! Эти письма, говорил Чуковский на 16-м году революции, "мне... кажутся колоссальнейшим достижением нашей культуры: лет 10-15 назад такое письмо было редкостью, а теперь этих писем у меня целая куча от прачек, кухарок, кондукторов, больничных сиделок и пр. ... Здесь кроется такое уважение к ребенку, которого в этих "темных" кругах и в зародыше не было лет десять-пятнадцать тому назад". "От двух до пяти" только на русском языке имела более двадцати изданий, переведена на английский, болгарский, немецкий, польский, словацкий, чешский, шведский, японский и многие языки народов СССР, стала поистине настольной книгой для всех, кто хочет быть сознательно причастен к воспитанию детей. И разве не показательно, что именно в этой книге Чуковского наиболее наглядно воплощен коллективный народный опыт, который писатель почерпнул из читательских писем!

Выступая на I Всесоюзном съезде писателей как переводчик и автор книг для детей, Чуковский отметил первостепенную, определяющую роль социальных условий литературной работы, прямую зависимость ее результатов от количества и качества читателей, от связей пишущего с массой. "... В Советской стране, - говорил он, - вопрос о переводах - не келейное дело двух-трех литературных педантов, не академическая тема для очередной диссертации филолога, а дело величайшей государственной важности, в котором кровно заинтересованы сейчас миллионы". "Главное же, - подчеркивал он, говоря о детской литературе, - в том, что у нас есть животворная сила, которой нет ни у кого из наших европейских коллег. Эта сила в том, что бесконечное количество нитей идет к нам от наших читателей, от всех пионерлагерей, от всех детских домов культуры и школы. Мы постоянно пребываем в атмосфере детского доверия, детской нежности, детской ревнивой, требовательной и напряженной любви".

Сознание государственного значения своей работы, ответственности перед поистине всенародной читательской аудиторией вдохновляли Чуковского на подвижническое писательское служение. То, что он совершил в литературе, достойно именоваться подвигом. Это был подвиг труда, непрерывной, из месяца в месяц, "целодневной работы с утра до вечера", кропотливого собирательства мелких, но концептуально значимых фактов и свидетельств, пристальнейшего изучения традиций и отважного экспериментирования, упрямого, если не сказать фанатичного, обращения в свою "веру" миллионов читателей, независимо от их возраста.

Немало словно бы подсмотренных воочию штрихов внес в наше понимание Льва Толстого, Дружинина, Чехова. Оставил бесценные свидетельства современника о Горьком, Репине, Луначарском, Маяковском, Алексее Толстом, Куприне, Брюсове, Блоке, Леониде Андрееве, Гаршине, Саше Черном, Собинове, Анатолии Кони, Тынянове, Василии Каменском, Ахматовой, Квитко, Зощенко, Маршаке...

Он первый поставил вопрос о художественном мастерстве Некрасова и Шевченко, в то время, когда за ними признавалась лишь гражданская страсть, не более.

Вклад Чуковского в некрасоведение поистине уникален. Восстановление в подлинном и полном значении творческого наследия великого национального поэта он считал "главным трудом своей жизни". Когда в 20-м году вышел первый советский однотомник Некрасова, В. И. Ленин охарактеризовал работу его составителя и редактора Корнея Чуковского как "хорошую, толковую". Шесть лет отдал Чуковский подготовке 12-томного академического собрания сочинений поэта. Только список научных работ критика о Некрасове и его окружении включает свыше ста названий. Главная из них - семисотстраничный том "Мастерство Некрасова". За эту книгу в 1962 году Корнею Чуковскому была присуждена Ленинская премия.

Дело не только в том, что из сорока семи тысяч известных нам сегодня поэтических строк Некрасова более пятнадцати тысяч - треть всего напечатанного! - разысканы, освобождены от цензурных искажений и возвращены народу Чуковским. Что им же разыскано и опубликовано около 35 авторских листов некрасовской прозы. По существу мы узнали нового Некрасова. Непримиримого и бескомпромиссного противника самодержавия и крепостничества, бесстрашного борца за народное счастье, истинного гражданина своего отечества и - взыскательнейшего художника, поэта воистину великого.

Разве одно такое открытие не есть замечательный патриотический подвиг исследователя, достойный самого глубокого преклонения, - изумительное подтверждение ленинской мысли о том, что хранить наследство не значит ограничиваться наследством!

"Одесских новостей". Затем - Уитмена, Честертона, Мура, Браунинга, Джекобса, Россетти, Шекспира, Уичерли, Уэллса, О'Генри, Уайльда, Конан-Дойля. О многих из них писал как критик, популяризатор. Однако и здесь была своя доминанта: мировая литературная классика для детей.

Сегодня на книжной полке стоят переведенные Чуковским, иной раз столь творчески пересказанные, что стали фактом отечественной нашей литературы, "Доктор Айболит" и "Маленький оборвыш", "Робинзон Крузо" и "Приключения Мюнхаузена", "Рики-Тики-Тави" и "Кошка, гулявшая сама по себе", "Приключения Тома Сойера" и "Принц и нищий". Целая библиотека! - а это ведь далеко не полный перечень.

дореволюционной детской книжки. Мудрая прозорливость Горького, давшего Чуковскому совет испытать силы в творчестве для маленьких. Внутренняя потребность, усиленная отцовскими чувствами.

Все эти причины названы исследователями Чуковского. И они, конечно, сыграли свою роль. Но была еще одна, вне которой Чуковский не был бы Чуковским. Она коренилась в самой сути, смысле, содержании его культуртрегерской миссии.

Примечательно, что строки "Тараканища" поэт начал набрасывать на полях статьи, которую писал в то время о некрасовской сатире "Современники". И статья и сказка росли из единого эпителия. Определяющая особенность поэзии Чуковского для маленьких - ее всесторонняя, нерасторжимая, я бы сказал, родственная связь со всей его деятельностью критика, литературоведа, переводчика. Эта поэзия родилась из неодолимой внутренней потребности ввести детей в духовно-нравственные владения взрослых, воспитать их как подлинных хозяев культурных сокровищ, которые человечество выстрадало на долгом и тяжком пути истории.

"не хватало культуры, не хватало самого элементарного вкуса". Звучит парадоксально. Чтоб стать признанным авторитетом среди крупнейших писателей и художников, вкуса и культуры хватало. А вот, чтобы сказочки для младенцев сочинять, не хватало. Но Чуковский как никогда серьезен. Он вновь подчеркивает: "Для того, чтобы на тридцать пятом году жизни взять перо и написать первую строку своего "Крокодила", я должен был очень долго учиться, изживать свое бескультурье, невежество".

В понятие необходимой детскому писателю культуры как реальной основы взыскательного и точного вкуса Чуковский вкладывает безусловное знание самого ребенка, фольклора, отечественной и зарубежной классики.

Статья Чуковского "Детский язык" появилась за много лет до того, как сам он стал автором детской книжки. Позднее он скажет, что "никогда не дерзнул бы приступить к сочинению... "Мойдодыров", если бы... не попытался дознаться заранее, каковы потребности и вкусы... малолетних "читателей"... и каков наиболее правильный метод сильнейшего воздействия на их психику".

Всю жизнь он стремится постигнуть тайны детской души, изучить сложнейший механизм влияния книги на ум и чувство ребенка, сделать этот механизм управляемым, освободить детскую литературу от дилетантства и спекуляции на доверчивости и неведении малышей, от вмешательства неучей и бездарностей. Доказательство тому - более трехсот печатных выступлений Чуковского о детях и детской литературе.

Чуковский вспоминал, как в молодые годы по публикациям Киреевского, Даля, Рыбникова, Афанасьева, Снегирева, Барсова, Гильфердинга, Шеина "открыл для себя великое животворное чудо искусства: русский гениальный фольклор". Как в первое свое пребывание в Англии (1903-1904) влюбился в старинные народные песенки для английских детей, так называемые "нэрсери раймз", которые приобщили его "к народной эстетике и дали... надежные основы здорового, нормативного вкуса".

"отрешаясь от взрослости, - настаивает Чуковский, - детский поэт не может не сохранить при себе всех своих культурных богатств. Грош цена его "возвращениям в детство", если он не запасся заранее доскональным знанием родной и зарубежной словесности и не проникся ее могучей эстетикой".

Внимательное прочтение детских вещей Чуковского убеждает нас в том, что все его знаменитые сказки, стихи и загадки суть как бы конечный результат его громадной многолетней работы по творческому освоению национальной и общечеловеческой духовности. Поэт мистифицирует нас очевидной легкостью, воздушностью, карнавальной яркостью, ослики Чуковского везут настоящий груз, соперничая со стальными кораблями взрослых.

Тынянов назвал сказки Чуковского детским комическим эпосом. В той же мере можно отнести их к эпосу героическому. Характер положительного героя сказок - это, конечно, характер героический. Чуковский рассказывал, что сказка "Айболит" началась с четверостишия:

- О, если я утону,
Если пойду я ко дну,

С моими зверями лесными?
 

Этот рефрен стал в сказке ключевым. Словно бы в полемике с теми, кто видел в Айболите лишь добросовестно исполняющего свои обязанности старичка-ветеринара, Чуковский в центр сказочного сюжета ставит самоотверженный подвиг доктора. Верный профессиональному и человеческому долгу, Айболит рискует жизнью, преодолевает снежные степи, морские пучины и отвесные горы. А добравшись до Африки, в течение десяти бессонных суток спасает звериных детенышей из чужой далекой страны.

"…Вся наша задача, - говорил Чуковский, - заключается в том, чтобы пробудить в восприимчивой детской душе эту драгоценную способность сопереживать, сострадать, сорадоваться, без которой человек - не человек".

Сказки драматичны. Добрым и честным, веселым и героически-самоотверженным персонажам их непременно приходится сталкиваться со страшным и отвратительным. С угрозой тьмы и смерти. С жестокостью, подлостью, трусостью. С циничным приспособленчеством, неблагодарностью и предательством. И каждое столкновение рождает в маленьком человеке острые вспышки самых разнообразных чувств: безмятежной радости, тревоги, любопытства, страха, сочувствия, недоумения, гнева, жалости, презрения, гордости, восхищения, ликования...

Радость победы над злом, радость освобождения. Причем освобождения не от одной лишь жестокой, неправой, узурпированной власти, как в "Тараканище", "Мухе-Цокотухе", "Краденом солнце" или "Бармалее". А и освобождения в смысле куда более широком. От собственной лени, бескультурья, косности, дурных привычек, как в "Федорином горе" и "Мойдодыре". От болезней, как в "Айболите". От унижающей человека бедности, как в "Чудо-дереве". От алогичного, иррационального сознания, как в "Путанице". От эгоистического "тупосердия", мещанской глупости и бесцеремонности назойливых и наглых потребителей чужих сил и времени, как в "Телефоне", где лишь последняя просьба действительно серьезна (бегемот может погибнуть), и сказочник откликается на нее айболитовской готовностью: "Бегу! Бегу! Если могу, помогу!"

Награда победителю может быть и вещественной, как у Вани Васильчикова в Крокодиле: "Сто фунтов винограду, / Сто фунтов мармеладу, / Сто фунтов шоколаду / И тысячу порций мороженного!" Но награда такого рода имеет шутливый и как бы промежуточный характер, потому что сама становится основой главного вознаграждения: наградой радостью. Благодарность и уважение к победителю выражаются, как правило, описанием всеобщего ликования, песен, танцев, неистовой пляски, заразительного смеха, самозабвенного "ура".

"Радость" становится едва ли не самым популярным словом поэтического словаря Чуковского. "И сказал Крокодил: - Все, что я проглотил, / Я обратно отдам тебе с радостью!", "Ну от радости плясать", "Очень рад Петроград", "И вскричал Ванюша: - Радуйтеся, звери!", "Рады верблюды и буйволы рады" ("Крокодил"). "Рада, рада, рада, рада детвора" ("Бармалей"). "То-то рада, то-то рада вся звериная семья" ("Тараканище"). "Вот обрадовались звери" ("Путаница"). "Рады зайчики и белочки, / Рады мальчики и девочки" ("Краденое солнце"). "И обрадовались блюдца", "Рада, рада вся земля, / Рады рощи и поля, / Рады синие озера..." ( "Федорино горе").

Одно из стихотворений Чуковского так и называется - "Радость". В нем это чувство выступает как волшебная творящая сила, способная изменять, кажется, даже незыблемые законы природы: "Рады, рады, рады / Светлые березы, / И на них от радости / Вырастают розы. / Рады, рады, рады / Темные осины, / И на них от радости / Растут апельсины".

поднимают маленького читателя, который идентифицирует себя с героем-победителем, на незнакомую дореволюционной литературе нравственную высоту. Ребенок испытывает то ощущение счастья, которое, по Чуковскому, есть "для малых детей - норма жизни, естественное состояние души". Ценность этого чувства в том, что оно - основа нашего взрослого оптимизма, фундамент душевной прочности, которая столь необходима каждому в предстоящих испытаниях невзгодами, в противостоянии злу, в утверждении добра, в творчестве жизни.

А ведь сказки Чуковского еще и могучий воспитатель чувства прекрасного, школа родной речи, великолепная прививка живого, незасушенного языка, противоядие против убожества групповых сленгов и мертвечины "канцелярита", с которым Чуковский всегда вел непримиримую борьбу.

Новаторство детского стиха Чуковского очевидно. Ни детская, ни взрослая поэзия в прошлом не знали такой "переменчивости ритмической фактуры стиха", чтобы на сжатом пространстве одного небольшого произведения можно было встретить буквально десятки вариантов самых непохожих строф. Никогда не встречалось в письменной поэзии такого богатства, такой сгущенности аллитераций, такой близости к фольклорным формам считалок, скороговорок, дразнилок, нелепиц, потешек, рифмованных пословиц, прибауток, частушек.

И в то же время детский стих Чуковского насквозь традиционен. Тынянов писал, что под пером Чуковского "детская поэзия вдруг приняла метры, рифмы, даже язык классической русской поэзии, от народной песни до Некрасова". Разве не напоминает пушкинское: "А орешки не простые, все скорлупки золотые", - двустишие из Мухи-Цокотухи: "А сапожки не простые - В них застежки золотые"? Подобные переклички (а их в стихах Чуковского множество) наводили исследователей на мысль о пародировании, как своего рода литучебе, школе поэтического мастерства.

Думается, что если тут и есть школа, то, скорее, не для поэта-сказочника, а для читателя-слушателя. Перед нами как бы "примерка" различных моделей взрослого стиха к детскому сознанию. У этой примерки совершенно определенная воспитательно-эстетическая функция: сызмала приучать ребячий слух к звучанию большой, "взрослой" поэзии.

мать напевает: "Моем, моем трубочиста чисто, чисто, чисто..." "Ох, нелегкая это работа - из болота тащить бегемота", - говорим мы, выполняя какое-нибудь тяжкое и не особенно приятное дело. О трусливом критикане, о правдолюбце на словах высказываемся иронически: "Мы врага бы - на рога бы / Только шкура дорога, / И рога нынче тоже не дешевы".

Лишь на очень невнимательный взгляд сказки Корнея Чуковского могут показаться далекими от социальных реалий современной им действительности. Перекликаются они и с днем нынешним. То и дело вспоминаются подходящие случаю строки: "- Откуда? - От верблюда", "Как я рад, как я рад, / Что поеду в Ленинград!", "Нам акула Каракула / Нипочем, нипочем, / Мы акулу Каракулу / Кирпичом, кирпичом...", "Кому велено чирикать - / Не мурлыкайте! / Кому велено мурлыкать - / Не чирикайте!", "Ослы ему славу по нотам поют, / Козлы бородою дорогу метут, / Бараны, бараны / Стучат в барабаны!" И т. д. И т. п.

А ведь Чуковский был в полном смысле слова первопроходцем, Колумбом советской поэзии для детей. Первые его сказки написаны раньше детских стихов Маршака. Большая часть сказок и стихотворений создана до того, как написал свои стихи детям Маяковский.

Адресованные самому младшему возрасту, главным образом детям от двух до пяти лет, они выражают общие для литературы социалистического реализма категории гражданственности, народности и партийности в специфических формах, учитывающих особенности читательского возраста и требования сказочного жанра, где прямые аналогии могут привести к вульгаризации. Достаточно вспомнить неудачу сказки Чуковского "Одолеем Бармалея", открытая аллегоричность которой вопреки воле автора обернулась "снижением" героической и трагедийной темы войны.

Нельзя не согласиться с автором "Книги о Корнее Чуковском" М. Петровским, что "в сказках Чуковского с их постоянным мотивом тираноборчества" Октябрьская революция отразилась, "как идея, как пафос". Даже "Крокодил" оказался настолько созвучен революционному времени, что в первые месяцы народной власти, по решению Петроградского Совета, был издан иллюстрированной книжкой неслыханным для тех дней тиражом - 50 тысяч экземпляров и даже раздавался бесплатно, будто политическая листовка.

гармоничной личности. Эти простые изначальные, как букварь, модели затем развиваются, усложняются, обогащаются всей дальнейшей советской поэзией для маленьких, поэзией Маршака, Маяковского, Барто, Михалкова и тех, кто идет следом.

В канун 60-летия образования СССР уместно вспомнить слова крупнейшего якутского поэта Семена Данилова о влиянии на него "такого замечательного художника детской литературы, как Корней Иванович Чуковский. Кажется, нет ничего общего, - писал он, - у моего "Карасенка" со знаменитой "Мухой-Цокотухой", а не будь ее, моя книга никогда не получилась бы (или получилась бы иной)".

Большая и прекрасная жизнь патриота, общественника, гражданина.

Летом голодного 21-го года, по просьбе Горького, Чуковский организует на псковщине пансионат для ленинградских писателей и членов их семей - прообраз современных Домов творчества Литературного фонда. В годы Великой Отечественной войны, будучи в эвакуации в Ташкенте, шестидесятилетний писатель с юношеской энергией включается в работу Республиканской Комиссии помощи эвакуированным детям, чьи родители были на фронте, либо погибли в оккупации. "Эта работа захватила меня целиком", - сообщает он Маршаку. С восторгом пишет он ему о материнской заботе, которой окружили жители столицы Узбекистана 85 тысяч ребят, добавляя, что "в этом деле советская гражданственность выдержала труднейший экзамен".

И как органично для Чуковского затеянное им в 1957 году строительство на свои сбережения в подмосковном Переделкине детской библиотеки! "Увидев стены своей будущей библиотеки, я чуть не запрыгал от радости", - записывает он в дневнике. Осенью, когда библиотека открылась, спешит поделиться радостью с другом: "Библиотека действительно вышла на славу. Это лучшее мое произведение".

"чуковские" костры "Здравствуй, лето!" и "Прощай, лето!", собиравшие до полутора тысяч ребят, на встречу с которыми в Переделкино являлись Кассиль, Барто, Михалков, Образцов, Райкин, Серафима Бирман, Константин Федин и многие другие писатели, актеры, деятели искусства, зарубежные гости!

На заре 20-х годов Чуковский писал старшему сыну Николаю, будущему известному прозаику, а тогда мечтавшему быть поэтом, что "русский поэт должен знать Россию. А Россия - это деревня". Советовал изучать "крестьянский быт, простонародный язык", ибо "без знания" русской деревни "России не понять". Еще определеннее сказал он в одной из работ о Чехове: "... Чехов потому-то и сделался всеевропейским и всемирным писателем, что он так глубоко вошел в свою русскую почву, ибо творчество всякого великого художника, будет ли это Гюго, Петефи или Шопен, Рембрандт или Гете, лишь тогда становится достоянием всего человечества, когда в центре его космоса - родина".

Родина - ее язык, фольклор, ее многовековая письменная культура, революционные традиции, правдотворческий, свободолюбивый дух, ее будущее и надежда - дети - всегда была в центре "космоса" Корнея Ивановича Чуковского. Энциклопедист по складу личности, он самою жизнью своей связал два века - эпоху вызревания и подготовки Великой пролетарской революции и эпоху развитого, зрелого социализма.

Высокими наградами Родины отмечен трудовой и литературный подвиг Чуковского. Он был награжден орденом Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени, удостоен звания лауреата Ленинской премии. Ему была присуждена ученая степень доктора филологических наук. Свидетельство мирового признания его заслуг - диплом и мантия почетного доктора литературы Оксфордского университета. И самая большая, неоценимая награда - признательность и любовь народа, всех советских читателей от мала до велика.

Ибо такова диалектика прогресса: мосты, соединяющие нас с вершинами человеческого духа в прошлом, - это мосты, перекинутые в завтрашний день.