Петровский Мирон: Что ж ты в лекциях поешь...

Радуга, № 6, 1988

Он не знал безвестности. Начав писать в 1901 году, Чуковский ворвался в русскую критику, как беззаконная комета в круг расчисленных светил.

Каждая его статья и рецензия всколыхивала читающую публику, будила интерес - доброжелательный или недружелюбный, - вызывала множество откликов. В 1907 году о двадцатипятилетнем критике уже писали как о знаменитости - вровень с тогдашними прославленными беллетристами.

Известности Чуковского много способствовали его лекции: свои статьи он читал с эстрады, и выступления критика собирали полные аудитории во множестве городов страны, в том числе в Киеве. Эта сторона его деятельности гораздо меньше известна нынешнему читателю, нежели сказки, воспоминания или литературоведческие труды Чуковского.

Лекторское искусство молодого Корнея Чуковского современники сравнивали - не сговариваясь, но вполне единодушно - с концертами блестящего певца, мастера бельканто.

"Чуковский - превосходный лектор, - утверждал Илья Ефимович Репин. - Его певучий тенор слушается и в логическом докладе, как задушевная ария хорошего певца..."

На лекциях Чуковского, по словам В. Розанова, "восторг впечатлительных только и можно сравнить, что с публикой в опере, которая кричит бис тенору или сопрано".

"Я был в литературном обществе на докладе К. И. Чуковского о Гаршине, - писал В. Азов, - и когда я слушал доклад, мне казалось, что я в провинциальном театре, в который приехал гастролер".

Поэтесса Ольга Дьячкова тоже изобразила его на лекторской эстраде - в ее стихах Чуковский, "как артист, влюбленный в исполненье, свою статью торжественно поет". Все-таки между лектором, читающим на литературные темы, и заезжим тенором - большая разница, и "петь статью" - это, согласимся, довольно странный способ исполнения, но Маяковский в стихах, обращенных к Чуковскому, воспользовался тем же словом: "Что ж ты в лекциях поешь..."

Те, кто никогда в глаза не видали Чуковского, не встречались с ним и вообще не застали его в живых, все же хорошо знают голос писателя - не похожий ни на какой другой, мгновенно узнаваемый, высокий, гибкий, богатый оттенками смысла и весь как будто дрожащий от внутреннего смеха, от сдерживаемой и прорывающейся иронии. Голос Чуковского - читает ли он свои сказки или "поет статьи" - известен всем в многочисленных записях. Благодаря усилиям Л. Шилова, Чуковский стал обладателем первого в мире "звучащего собрания сочинений" - шести альбомов по две пластинки каждый. Это "звучащее собрание сочинений" - замечательный памятник культуры устного слова. Но там представлены преимущественно записи, сделанные Чуковским в пожилом и старческом возрасте, и остается только в воображении дорисовать, как искрился и переливался этот голос в молодости.

В перечне дарований Чуковского, и без того немалом, обычно отсутствует упоминание о его замечательном таланте лектора - художнике устного слова, исполнителе собственных произведений, которые поначалу и создавались в расчете на изустность. "Я писал ее для лекции, для публичного чтения, - отвечал он Горькому на его замечания по поводу статьи "Ахматова и Маяковский", - и, боясь рассеянного внимания слушателей, варьировал одну и ту же мысль на несколько ладов. Этот прием необходим при чтении лекций: ежели слушатель не уловит одного варианта, он уловит другой. Но для печати статья будет сокращена чуть не на четверть".

И все же нацеленность на произнесение вслух заметна и в его печатных, "сокращенных чуть не на четверть" текстах: установка на изустность запечатлена в структуре статей Чуковского ничуть не менее, чем в структуре его стихотворных сказок, которые, как известно, просто немыслимо читать "про себя". В статьях Чуковского - подмывающая изустность, они "хотят" быть прочитанными вслух, они провоцируют движение голоса, как ритмическая музыка провоцирует движение танцевальное.

Фигура Чуковского-лектора была столь выразительной приметой культурной жизни начала века, что с почти неотменимым постоянством попадала не только в мемуарную литературу об этой эпохе, но и в беллетристику. "На сцене извивался, закручиваясь вокруг себя самого, как веревка на столбе гигантских шагов, высоченный человек. Он то прядал на публику, весь изламываясь в позвоночнике, подобно червю-землемеру, то выбрасывал в своеобразном ритме одни долгие руки вперед, или вдруг сжимался и весь делался меньше.

Этот памятный человек, талантливый критик и невыраженный поэт, с острым даром прошагивать в людей, факты и вещи, чтобы - мастерски кинув оценку, как дегустатор, тонкий отведчик вин, уйти ужом...

с тайной болью и внешней легкостью, он размашисто писал о ней - улетевшей..."

В этой сцене из романа Ольги Форш "Сумасшедший корабль" Чуковский, даже не названный по имени, легко узнаваем. Писательница представила его в тот момент, когда он читал свое предваряющее слово к последнему публичному выступлению уже смертельно больного Александра Блока. Блок, кстати сказать, тоже изобразил - в шуточном драматическом эскизе - лекторский темперамент Чуковского. Там, в блоковской "Сцене из исторической картины "Всемирная литература", Чуковский запальчиво отказывается от предложения выполнить еще какую-то работу сверх принятой на себя ранее, ссылаясь на загруженность лекциями:

Я читаю в Пролеткульте,

И в Студии, и в Петрокомпромиссе,

И в Оцупе, и в Реввоенсовете!

шуточно-недоуменное примечание: что это, дескать, за понятие - Оцуп? "Если это был человек, то Чуковский мог "читать" только в его душе; если - учреждение, то, очевидно, там была культурная ячейка, где Чуковский читал лекции". Ирония Блока понятна: была бы "культурная ячейка", а уж лекцию Чуковский там прочтет... Весной 1912 года он ввел в свой лекционный репертуар новую тему - об Оскаре Уайльде. Русская читающая публика в ту пору только начинала знакомиться с творчеством английского писателя, и Чуковский, став его пропагандистом, готовил первое собрание сочинений Уайльда на русском языке. 3 марта 1912 года состоялась "премьера" уайльдовской лекции, причем, как было объявлено, часть сбора поступала в пользу "недостаточных слушательниц сельскохозяйственных Стебутовских курсов". Вот удивился бы английский писатель, эстет и сноб, узнав, что лекции о его творчестве материально поддерживают бедных русских курсисток! 14 марта того же года газета "Речь" сообщала: "Вторая лекция Чуковского "Религия красоты и страдания (Оскар Уайльд)" так же, как и первая, была прочитана при переполненном зале. К. И. Чуковский прочтет ту же лекцию в Киеве, Одессе, Минске, Вильне и других городах".

Итак, лекционное турне: знаменитый литератор Чуковский был - по его собственному признанию и по свидетельствам современников - одним из самых бедных русских писателей. С лекционным турне связывалась надежда на заработок, кажется, оправдавшаяся. Об этом он писал редактору большой петербургской газеты И. В. Гессену в первые же дни своего пребывания в Киеве (22 марта 1912 года - на открытке с изображением памятника Богдану Хмельницкому):

"Дорогой Иосиф Владимирович! Позавидуйте мне: я в Киеве, и солнце такое, как у Вас в Аркашине. Я [...] благословляю Оскара Уайльда: он освободил меня от нищеты, и если я в Петербург не вернусь на автомобиле, то во всяком случае получу полную возможность отдать Вам с сердечной благодарностью те 200 р., которые и т. д., и т. д., и т. д. [...] Ваш Корней". В тот же день Чуковский отправил письмецо Алексею Михайловичу Ремизову, к творчеству которого внимательно присматривался и уже успел в 1909 - 1910 годах написать о нем несколько статеек, но главные статьи о Ремизове еще были впереди. Как это нередко бывало у Чуковского, сочинения писателя он резко и хлестко критиковал, с автором поддерживал самые добросердечные отношения. Из письма к Ремизову видно, что в Киеве Чуковский, по своему обычаю, мигом со всеми перезнакомился:

"Дорогой А[лексей] М[ихайлович]. Привет Вам из Киева, где живет Ваша Наташа и - Закржевский. Ах, Вы бесстыдник, зачем Вы сказали мне, что это безусый юноша. Это высоколобый муж, "муж чести и совета" - а Вы, конечно, "глаголица". Серафиме Павловне сердечный привет из ее почти родного города..."

После ссылки писатель Алексей Ремизов некоторое время (около 1904 года) вместе с семьей проживал в Киеве, потом переместился в другие города, оставив здесь у родственников жены дочь Наталью - поэтому Киев "почти родной город" и для Серафимы Павловны. Александр Закржевский был киевским философом-идеалистом, доморощенным провинциальным ницшеанцем, и, незнакомый с автором, Чуковский, оценивая его книги, дважды писал о нем, как о молодом человеке.

"в Киеве вышла очень страшная книга "Подполье" - несомненно гимназиста г. Ал. Закржевского". В обзоре литературы за 1911 год - поминал "визгливую, писклявую брошюру юнейшего критика А. Закржевского "Сверхчеловек над бездной". Возраст автора Чуковский указывал, надо полагать, насмешки ради: только зеленые юнцы, давал он понять, бывают такими

пессимистами, как г. Закржевский. Но, встретившись с Закржевским в Киеве, Чуковский, видимо, счел за благо сделать вид, будто его выпады были спровоцированы ремизовским розыгрышем. Отсюда - шутовское, ерническое (в духе Ремизова) обличение Ремизова в письме, которое вместе с гастролирующим лектором подписал и Закржевский.

Встреча Чуковского с Закржевским происходила, по-видимому, в гостиничном номере, где останавливался приезжий критик. В тот же день - 22 марта 1912 года - там же, в гостинице, было написано третье из известных нам киевских писем Чуковского - В. В. Розанову:

"Дорогой В[асилий] В[асильевич]. Сейчас я в Киеве - и у меня - кто бы Вы думали? - Александр Карлович Закржевский - и что мы делаем - мы упиваемся, пьем, поглощаем В[аше ] "Уединенное". Поздравляю Вас и Варвару Дмитриевну с солнцем, с весною, с праздником! Любим Вас по-новому, по-прежнему!

Ваш К. Чуковский Алек. Закржевский

".

Он переделал, считая прежний вариант неудачным, свою лекцию об Оскаре Уайльде. Свое пребывание в Киеве Чуковский использовал для работы над собранием сочинений Уайльда, которое готовил со свойственным ему темпераментом и тщательностью. Когда "Нива" объявила, что собирается выпустить приложением к журналу на 1912 год четыре тома Оскара Уайльда, киевский журналист Александр Дейч, уже и в ту пору знаток иностранных языков и литератур, обратился к редактору издания Чуковскому с предложением услуг в качестве переводчика.

"Хранится у меня обыкновенная почтовая открытка, написанная характерным и разборчивым мелким почерком, притом красными чернилами, - вспоминал Ал. Дейч много лет спустя. - Корней Иванович удивил меня тем, что он, оказывается, уже знал мой перевод "Баллады Редингской тюрьмы". С тактичной, совсем не обидной откровенностью он писал, что перевод его не удовлетворяет, что он его взять не может, но предлагает мне попробовать себя в уайльдовской прозе. Не подойдут ли мне этюды "Истина масок" и "Лондонские натурщики"?"

Другой открыткой Чуковский извещал Дейча о своем приезде и предлагал познакомиться. И вот, когда в Киеве появились объявления о лекции петербургского критика (Дейч ошибался, утверждая в своих воспоминаниях, будто это была лекция о Леониде Андрееве), юный переводчик отправился в гостиницу "Франсуа", где остановился Чуковский. Благодаря воспоминаниям Дейча, мы можем вместе с ним увидеть Чуковского в номере киевской гостиницы.

"До чего он мне понравился сразу - и своей порывистостью, и буйным темпераментом, и широкой ознакомленностью со всем, что есть в литературе и искусстве. Между нами была разница в годах, тогда еще ощутимая, но надо было видеть, с каким вниманием относится этот уже знаменитый литератор к начинающему, почти ничем не проявившему себя собрату. Он рассказал мне о редакторах "Нивы" - старом и почтенном В. Я. Светлове и о его коллеге И. М. Эйзене-Железнове, о владелице издательства А. Ф. Маркс и о всесильном управителе А. Е. Розинере. Все эти имена, которыми подписаны были письма и документы, приходившие ко мне из далекого и неведомого Петербурга, оживали в его рассказах.

обрадовался, узнав, что у меня есть новейшее английское собрание писателя лондонской фирмы "Methuen". За несколько дней, проведенных Чуковским в Киеве, я многое узнал и многое понял. Собственно, он был моим первым наставником в области художественного перевода. Я увидел, какой он серьезный и вдумчивый редактор, каким филологическим чутьем, "шутя и играя", он проникает в тайны уайльдовского языка. Мы с ним считывали некоторые переводы, не только мои, но и привезенные им из Петербурга.

Держа зеленый томик английского оригинала, он следил за текстом, а я читал переводы. Меня удивляло, как быстро и весело работал Чуковский. Вытянув длинные ноги на диване, он внимательно следил за оригиналом и, если ему что-нибудь не нравилось, вскрикивал: "Какой ужас!" - или повелительно стучал ногой по валику дивана, заставляя меня остановиться.

Переводчица М. П. Благовещенская в статье "Душа человека при социализме" по недосмотру поставила перед фамилией Тэна вместо И.[Ипполит] букву М.[мистер], как это было у Уайльда. Тут уж Корней Иванович пришел в ярость от такой "некультурной" ошибки, закричал что-то гневное и от избытка темперамента подбросил под потолок книгу. Я с ужасом увидел, как щеголеватый зеленый томик распался на составные части".

Среди людей, с которыми Чуковский встречался в Киеве, нужно назвать еще и выделить славное имя Ивана Алексеевича Бунина. "В первой половине апреля Бунин приезжал в Киев, здесь было его выступление. На это указал мне К. И. Чуковский, читавший (9 апреля 1912 г.) лекцию об Уайльде", - сообщает биограф Бунина А. Бабореко. Сообщение А. Бабореко дает возможность точно прикрепить недатированные воспоминания Чуковского о встрече с Буниным в Киеве к апрелю 1912 года.

Выступление Бунина, свидетелем которого был Чуковский, стало горькой неудачей писателя. Киевская публика собралась слушать не Бунина, но С. Юшкевича - посредственного художника, бойкого беллетриста и драматурга с несомненным слухом на социальную проблематику. В этом было все дело - как водится среди читающей публики, она искала в искусстве не искусства, а откровенной публицистики - прямого разговора о вещах общеизвестных, но таких, говорить о которых не очень-то принято, не рекомендовано, полузапрещено.

"тоже участвующего в сборниках "Знание". Обманутая в своих ожиданиях публика оказалась совершенно неготовой к восприятию утонченного искусства Бунина. Глубинная социальность бунинского художества требовала от слушателя (читателя) напряженной душевной и интеллектуальной работы, а публика ждала "готового продукта", подтверждающего ее, публики, расхожую правоту. Выступление Бунина закончилось незаслуженным провалом. Впоследствии Корней Иванович вспоминал: "Происходило это, насколько я помню, в так называемом Коммерческом клубе. Я встретился с Буниным у входа, и мы пошли по киевским переулкам и улицам. О том, что случилось сейчас, мы не говорили ни слова, но было ясно, что обида, которую ему сейчас нанесли, отразилась на его тогдашнем настроении. Он с первых же слов стал хулить своих литературных собратьев: и Леонида Андреева, и Федора Сологуба, и Мережковского, и Бальмонта, и Блока, и Брюсова, и того же злополучного Семена Юшкевича, из-за которого ему пришлось пережить несколько неприятных минут. Говорил он без всякой запальчивости, ровным, скучающим голосом, и видно было, что мысли, которые он излагает, - застарелые, привычные мысли, высказывавшиеся им тысячу раз..."

Умонастроение посетителей литературных вечеров, предопределившее неуспех Бунина, должно быть отмечено еще и потому, что оно, несомненно, сказалось и на отношении к лекции Чуковского, посвященной Оскару Уайльду. Убеждение Ал. Дейча, что лекция прошла будто бы "с шумным успехом", возникло, надо полагать, в памяти мемуариста много лет спустя после события, когда, как говорится, "дымка времени" сгладила острые углы, а взгляд в прошлое был искажен знанием последующих событий. Но его описанию Чуковского на лекторской эстраде можно доверять:

"Своеобразный ораторский талант писателя определился уже тогда: Корней Иванович все время держал перед собой на кафедре написанный текст, но он так незаметно пользовался рукописью, так тонко интонировал фразы, что это совсем не походило на "чтение по бумажке". Да и, кроме того, лекция была прочитана, по-видимому, не раз и "испробована" на публике. Лектор уже знал, где публика будет живо реагировать на его остроумное, меткое слово. Вместе с тем, ничего актерского или наигранного не было..."

Во всяком случае, киевская пресса не дает никаких оснований для вывода о "шумном успехе" Чуковского. Только две киевские газеты откликнулись на его выступление. Одна из них - "Киевская почта" (13 апреля 1912 г.) поместила что-то вроде краткого изложения, пересказа или реферата лекции (в заметке за подписью некоего М., Щ.). По этому пересказу - вполне безоценочному - видно, что содержание лекции совершенно соответствовало тому очерку Чуковского об Оскаре Уайльде, который был напечатан в 1914 году в его книге "Лица и Маски", а потом, отчасти переработанный, выходил отдельным изданием и включался в разные сборники.

"Красоту видел Уайльд в страдании и страданию посвятил лучшие страницы своих произведений,- резюмировал М. Щ. -... Своими гимнами красоте страдания Уайльд сроднился со страдающей русской душой...". По-видимому, пытаясь связать английского писателя с насущными российскими проблемами, Чуковский прочел его как бы "через Достоевского", к тому же довольно банально понятого.

"страдания" - это было явным отступлением. Тогда, в 1910 году, он не эстетизировал страдание, а спасал страдающих, и обратился к лучшим людям страны - Льву Толстому, Владимиру Короленко, Илье Репину - с предложением всем враз, в один и тот же день выступить с протестом против смертной казни. Лев Толстой, уже покинув Ясную Поляну навсегда, составил ответ на это предложение Чуковского. Ответ Чуковскому оказался последним произведением - как бы завещанием - Льва Толстого. (В фильме С. Герасимова "Лев Толстой" есть сцена, где великий писатель, умирающий в Астапове, диктует доктору Маковицкому этот ответ - письмо Чуковскому. На самом деле оно было записано рукой Сергиенко, но это не единственный "сдвиг", который нужно простить фильму).

Да и о какой "красоте страдания" можно было говорить в 1912 году, переполненном огромным и бессмысленным человеческим страданием - предвестьем еще больших грядущих бед: война на Балканах, расстрел на Лене, гибель "Титаника", следствие по делу Бейлиса... Было бы естественно, если бы лекция Чуковского подверглась критике с этой стороны - весьма и весьма уязвимой.

Но, странное дело, рецензируя лекцию в газете "Киевская мысль" (11 апреля 1912 г. - это и есть второй из упоминавшихся откликов городской прессы на выступление Чуковского), некто Л. В. (надо полагать, Л. Н. Войтоловский) подверг ее критике совсем с иных позиций. Рецензента не устраивал аналитический метод Чуковского, в ту пору еще невнятный из-за своей новизны, а впоследствии понятый как раннее проявление отечественного структурализма. Рецензенту не хватало в лекции доброй старой, привычной "психологии". Аналитические приемы Чуковского в глазах рецензента выглядели экстравагантными и заслоняли смысл: лекция показалась избыточно эффектной и недостаточно содержательной.

"Я хочу заключить свою рецензию добрым словом,- писал Л. В. - Г. Чуковский одарен критическим духом; в его распоряжении имеются яркие литературные краски. А кому дано, с того взыщется. Нанизывать бисерные словечки, забрасывать охапками эластических фраз пустоту содержания - теперь в состоянии каждый газетный фабрикант. А стрелять холостыми пачками в аудиторию, на протяжении двух часов греметь "бубенчиками бряцающих слов", "багряницами", "фейерверками" и т. п. - это обидно не за публику - публика разберет,- а за литературное дарование г. Чуковского".

Свою лекцию об Оскаре Уайльде, прочитанную 9 апреля в зале Купеческого собрания, Чуковский повторил 12 апреля в Киевском общественном собрании (Б. Владимирская, 45) и там же 16 апреля прочел лекцию о поэзии Тараса Шевченко (но Чуковский - исследователь Шевченко - тема особая и требует отдельного разговора). Именно о трех киевских лекциях писал Чуковский В. Е. Беклимишевой в письме, отправленном 22 апреля из Бильны. Адресат письма - писательница, жена владельца издательства "Шиповник" С. Ю. Копельмана, упоминаемый в письме Юрик - сын адресата, будущий известный советский писатель Юрий Крымов: "Милая Вера Евгеньевна. Вот уже больше месяца я кружу по России, - сегодня в Киеве, завтра в Ковно - и конца-краю не вижу. Сейчас я сижу в Вильно, но в 8 час[ов] веч [ера] я выступаю в Минске, 23-го в Гомеле, 24-го в Витебске. Я послал Вам письмо из Одессы,- но Вы, должно быть, его не получили: я опять забыл № Вашего дома. Мне очень жалко, что Вы слушали тогда мою лекцию: я переделал ее до неузнаваемости. Пишу в Петербург, но боюсь: а что если Вы с Юриком на Кавказе! Мне гораздо лучше, финансы мои (с В[ашей] легкой руки) значительно увеличились. Я читал объявление, что 1-й выпуск "Истории искусства" уже вышел, интересно будет его посмотреть. Мне в Киеве рассказывали, будто "Шиповник" поссорился с Бенуа, но я этому не верю. Я приеду в П[етер]б[ург] и повергну к стопам Соломона Юльевича (верноподданнически) проект лекционного бюро. Я три раза читал в Киеве, два раза в Одессе - и опыт имею колоссальный. Ваш Чуковский...".

"Знание". О судьбе этого проекта ничего не известно, скорей всего, он заглох, как многие энтузиастические начинания, но о киевских лекциях Чуковский всегда вспоминал с теплотой. Именно о киевском тепле, о киевской теплоте писал он три с половиной десятилетия спустя (в 1946 году) Оксане Иваненко:

"Я сижу в Узком. Идет яростный снег. Ветер гнет деревья. Холодно даже в зимней шубе. Хоть бы на две недели приехать в Киев! Я мог бы прочитать хоть сорок лекций - и о Чехове, и о Некрасове (125 лет со дня рождения), и о детях послевоенной эпохи! И воспоминания! Но все это, конечно, фантастичнi думи, фантастичнi мpii!"

Мирон Петровский