Приглашаем посетить сайт
Есенин (esenin-lit.ru)

Приходько Владимир: Великолепный литератор

«Московская правда» № 26 (147), №27 (148)
4-5 августа 1998 г.

1. «Я ненавижу безделье…»

Малоформатный томик Чуковского, подаренный на память в середине 60-х. Стихи. Подписывая, Корней Иванович хотел отметить разницу в возрасте между автором и читателем. Написал: «От Корнея Чуковского» - и затем в скобках: «род. в 1...» Тут его рука, по многолетней привычке человека, живущего в XX веке, начертила вместо восьмерки девятку, и он вынужден был докруглить хвостик до конца, чтобы все-таки вышла восьмерка, хотя и кривоватая. Трогательная описка во второй, означающей столетие, цифре! Его волосы сияли сединой, но как было датировать 1882 годом рождения его насмешливые глаза, жизнерадостность, мальчишеское озорство, ехидство, остроту суждений, его энергичную преданность литературе, поэзии!

Роден, скульптор, сказал про людей искусства: «Художник подает великий пример. Он страстно любит свою профессию: самая высшая награда для него - радость творчества. К сожалению, в наше время многие презирают, ненавидят свою работу. Но мир будет счастлив только тогда, когда у каждого человека будет душа художника, иначе говоря, когда каждый будет находить радость в своем труде».

Чуковский был из тех, кто подает великий пример. Ежевечерне в девять ложился спать и однажды сочинил лукавое объявление для посетителей переделкинской дачи: «Дорогие гости! Если бы хозяин этого дома даже умолял вас остаться дольше девяти часов вечера - не соглашайтесь!» Это поздние его годы, он знал настоящую цену отпущенного времени. А вот запись 1922 года: «Вчера было рождение Мурочки (двухлетней, умершей вскоре - в 1931 году - дочери Марии. - В. П.) - день для меня светлый, но загрязненный гостями. Отвратительно. Я ненавижу безделье в столь организованной форме (...) я боялся только одного: как бы не пришел еще один гость и не принес ей еще одного слона».

В 1922-м он был в расцвете сил... Признание неполное: он ненавидел безделье в любом виде. Организованное и неорганизованное.

В пять утра, может, с минутами, сметя сор или снег у дома, уже сидел за письменным столом, скрипел перышком (на машинке не печатал). Экономии бумагу: черновики писал на обороте третьего, крест-накрест перечеркнутого экземпляра опубликованной статьи. Не играл в азартные игры. Не пил. Не любил говорить по телефону. Называл себя рабочей машиной и свободные от трудов часы считал пропащими. Не выпускал из рук книгу, над которой трудился, пока не был уверен: лучше уж написать не в силах. В сказочке «Муха-Цокотуха» он прославил «лихого, удалого, молодого Комара» и сам по своей ребячливой природе сумасбродства не чурался («Бутерброд, сумасброд, не ходи из ворот...»), но слова «героическая дисциплина»выражают его образ жизни гораздо точней, чем геройская удаль.

Между тем он не сотворил ни своего «Ивана Денисовича», ни своего «Василия Теркина». Ни своего «Оливера Твиста». Его почти единственная проза - автобиографическая повесть для детей «Серебряный герб» - довольно бесцветна и ни в какое сравнение не идет, например, с «Детством Темы» или с «Швамбранией». Как постепенно выяснилось, «Айболит» - это пересказ американца Гью Лофтинга, а не оригинальное сочинение.

10 сентября 1964 года Чуковский задумался над тем, что будет в его доме после его смерти. Кто-то скажет: «Эту дорожку в саду провели еще при Корнее Ивановиче». Ему возразят: «Нет, через год». А те, что станут прохаживаться по улице, обменяются репликами: «Вот на этом балконе сидел всегда Маршак... - Какой Маршак? Чуковский!» А дальше что? «... Вдруг откроют, что я был ничтожный, сильно раздутый писатель (как оно и есть на самом деле) - и меня поставят на полочку».

Собственно говоря, писателем он не был - то есть не умел сочинять романы и рассказы. Поэтом его тоже не назовешь, он был только детским стихотворцем. И может вызывать недоумение, почему именно у него в Переделкине музей, а по соседству, в хиреющем доме, где жил писатель Катаев (какой писатель, это другой вопрос), нет даже мемориальной доски. И никто не заглядывает в бывший кабинет Валентина Петровича, где стоят его стул и стол. И лежит перо, которым написаны «Святой колодец» и «Трава забвения».

Про Чуковского надо сказать по-другому.

Ему - критику и литературоведу-текстологу, ему - переводчику, ему - детскому стихотворцу, ему - языковеду - более всего подходит простое и честное - литератор. К этому слову я приложил бы эпитет великолепный.

Великолепный литератор Чуковский был продолжателем гуманистических традиций и идеалов классической литературы. Однажды к нему пришел прозаик Елизар Мальцев. Полтора часа рассказывал о встрече писателей с руководством МГК КПСС. С тогдашним первым секретарем Егорычевым. Был, по словам Чуковского, страшно взволнован, потрясен. Хихикал, вскрикивал. Чуковский недоумевал: «Я слушал и думал: при чем же здесь литература? Депо литераторов - не знать этих чиновников, забыть о их существовании - только тогда можно остаться наследниками Белинского, Тютчева, Герцена, Чехова. Почему между мною и Чеховым должен стоять запуганный и в то же время нагловатый чиновник. Я микроскопический, недостойный, но несомненный наследник Чеховых, Тургеневых, Куприна, Бунина, я целыми днями думаю о них, о своих законных предках, а не о каких-то невежественных и бездарных Егорычевых» (1964). На тех же страницах выражена политическая суть советского времени. Было бы нелепым преувеличением утверждать, что другие не понимали того, что понимал Чуковский. Но он сформулировал это с особой ясностью, простотой. Запись 17 сентября 1968 года: «С моими книгами - худо. «Библию» (пересказ библейских мифов для детей. - В. П.) задержали, хотя она вся отпечатана (50. 000 экз.). «Чукоккалу» задержали. Шестой том урезали, выбросив лучшие статьи, из оставшихся статей выбросили лучшие места. «Высокое искусство» лежит с мая, т. к. требуют, чтобы я выбросил о Солженицыне. Я оравнодушил, хотя больно к концу жизни видеть, что все «мечты Белинских, Герценов, Чернышевских, Некрасовых, бесчисленных народовольцев, социал-демократов и т. д., и т. д. обмануты - и тот социальный рай, ради которого они готовы были умереть - оказался разгулом бесправия и полицейщины». (Подчеркнуто мной. - В. П.).

Фальшивая мерзостная жизнь угнетала Чуковского. За десятилетия, прожитые при советской власти, он так и не притерпелся к тому, что люди «оболванены при помощи газет, радио и теле на один салтык, и можно наперед знать, что они скажут по любому поводу. Не люди, а мебель - гарнитур кресел, стульев и т. д. Когда-то Щедрин и Козьма Прутков смеялись над проектом о введении в России единомыслия - теперь этот проект осуществлен; у всех одинаковый казенный метод мышления, яркие индивидуальности - стали величайшей редкостью!». (1969.)

«законные предки».

Это не случайно.

Николай Корнейчуков - таковы его настоящие имя и фамилия - внебрачный ребенок, знал только свою мать - украинскую крестьянку (уроженку Полтавской губернии), из фамилии которой сделал себе псевдоним Корней Чуковский. Его детские годы, юность определялись сиротством и тоской, драмой «байструка»: «... А в документах страшные слова: сын крестьянки, девицы такой-то. Я этих документов до того боялся, что сам никогда их не читал. Страшно было увидеть глазами эти слова. Помню, каким позорным клеймом, издевательством показался мне аттестат Маруси-сестры...» Там не было отчества! «... И это пронзило меня стыдом. «Мы - не как все люди, мы хуже, мы самые низкие» - и, когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал (...). Особенно мучительно было мне в 16-17 лет, когда молодых людей начинают вместо простого имени называть именем-отчеством».

Он был исключен из пятого класса гимназии в Одессе: не потому что не успевал или нахулиганил, а потому что учебные заведения по специальному указу «очищали» от детей «низкого» происхождения.

Иногда он чувствовал себя незадачливым героем Диккенса: каким-то смешным, жалким. В то же время забавно-живописным. Говорил: живу, смеюсь, бегаю, да поможет мне диккенсовский Бог, тот великий юморист, который сидит на диккенсовском небе.

Он сделал себя сам. Ежедневным мучительно-радостным трудом. Непосильной работой, преодолевающей непреодолимые комплексы. «Байструк» стал несомненным наследником Чеховых, Тургеневых, Куприна, Бунина.

Это и есть его законные предки. Обзавидуешься!

2. Чудо-дерево растет

Самых тонких и глубоких толкователей литературы, ученых мирового масштаба знает ограниченный круг.

А вот что «одеяло убежало, улетела простыня», что «нелегкая это работа - из болота тащить бегемота!» и что есть такая «быстроглазая Серна», которая «Ване и Ляле читает Жюль Верна», в моем поколении (и в последующем, и в предыдущем!) знали, кажется, все-все.

Как ни странно, популярность детского стихотворца в конце концов бросила свой отсвет на критику, на текстологию Чуковского. Как говорится, можно смеяться. По крайней мере те, кто читал Чуковского в малышовом возрасте, потом с воодушевлением открывали его взрослые книги. Даже без картинок. Хотя без картинок, конечно, не то.

В раннем детстве мне подарили тряпичного кукленка мужского пола. С кружевной бородой.

Андрияну Николаеву с борта не то «Востока-3», не то «Союза- 9» пришлось во время семейного сеанса связи сообщить дочери, что Бармалеи в Африке не водятся. Космонавт пообещал смотреть внимательно, еще внимательней.

Не знаю, была дочь обрадована или разочарована.

Лучшие книги Чуковского-литературоведа написаны в 10-е, в 20-е годы. «От Чехова до наших дней» (1908), «Лица и маски» (1914), «Книга о современных писателях» (1914) и т. д. Чуковский плодотворно занимался наследием Некрасова. В 1926 году выпустил сборник «Некрасов», 2-е изд. - «Рассказы о Некрасове» (1930). Признаюсь, что дорожу именно этой книгой, а не «Мастерством Некрасова» - не слишком увлекательным трудом, опубликованным в 1952-м мрачном году и словно несущем на себе его отпечаток (через десять лет был удостоен высшей в СССР премии имени Ленина; думаю, по совокупности заслуг, или как компенсация за гонения). Есть у меня и «Полное собрание стихотворений Некрасова, редакция и примечания Чуковского», 2-е изд., 1928, с портретом Некрасова - в молодости, а не на смертном одре, как печатают по нелепой традиции.

Чуковский бывал пристрастен. Он упивался прозой Бунина, но недооценил гениальные стихи. Он написал памфлет «Лидия Чарская», сосредоточил внимание на издержках аффектированного стиля, на обилии экстремальных ситуаций, на театральности, на языковых несуразицах. Но его вывод - автор неискренен - не разъясняет, каким образом Чарской при ее вопиющих недостатках, удалось пленить столько сердец.

Как и почему критик стал писать стихотворные сказочки? Чуковский рассказал про это в предисловии к книжке в серии «Библиотека советской поэзии» (1961): «Собранные здесь стихи написаны мною нечаянно (...) Своей единственной профессией я считал литературную критику. Эту профессию я страстно любил. Статьи свои писал с увлечением, с безоглядной искренностью». Его критическую книжку «Матерям о детских журналах» прочел Горький. При встрече с Чуковским Горький заметил, что одна хорошая детская книжка сделает больше добра, чем ворох критических статей. Горький предложил критику самому взяться за перо и сочинить сказку, длинную, вроде «Конька-Горбунка». Из современного быта. (Замечу в скобках, что путь в детскую литературу переплелся с Горьким и у Саши Чёрного.)

Как ни старался Чуковский, сказка не выходила. Читаем: «Но случилось так, что мой маленький сын заболел (...) Я вез его домой в ночном поезде, он капризничал, плакал, стонал. Чтобы как-нибудь утихомирить его боль, я стал рассказывать ему под ритмический грохот бегущего поезда: «Жил да был Крокодил. Он по улицам ходил…»

Вот как все случилось. В таком Факте (напишу с большой буквы) видно, что сделало сердитого критика сказочником: «стремление утихомирить боль ребенка». «заключается в том, чтобы какой угодно ценою воспитать в ребенке человечность - эту дивную способность человека волноваться чужими несчастьями, радоваться радостям другого, переживать чужую судьбу, как свою».

И здесь еще один «великий пример« Чуковского - всем, в том числе нам с вами. Даже если эта история упрощена, чтоб сделаться мифом. Между прочим, Чуковский отлично знал, что сострадание есть также форма самоутверждения человека (по отдельности «божественное» и «дьявольское», добро и зло существуют только в воображении церковных прихожан и плоских моралистов). Он записал в дневнике беспощадные слова, и пусть читатель сам решит, в какой степени справедливые: «Читаю Бунина «Освобождение Толстого». Один злой человек, догадавшийся, что доброта высшее благо, пишет о другом злом человеке, безумно жаждавшем источать из себя доброту. Толстой был до помрачения вспыльчив, честолюбив, заносчив, Бунин - завистлив, обидчив, злопамятен». Чуковский постоянно размышлял о противоречиях творчества и творца: «Горький был слабохарактерен, легко поддавался чужим влияниям. У Чехова был железный характер, несокрушимая воля. Не потому ли Горький воспевал сильных, волевых, могучих людей, а Чехов - слабовольных, беспомощных?»

Самый неожиданный портрет Чуковского дан в новой книге Бенедикта Сарнова «Перестаньте удивляться! Непридуманные истории». Приятель Сарнова Лев Наврозов повез сына в Переделкино на детский праздник, устроенный Чуковским. Наврозов видел Чуковского первый раз в жизни и сказал: «Он похож на Муссолини». Сарнов был изумлен: «Лева объяснил: представьте… Стоит Чуковский, а мимо проходят дети. Он выбрасывает вперед руку и выкрикивает: «Уточки закрякали!» И марширующие дети - хором: « Кря! Кря! Кря!» Сарнов добавляет: «Импровизируя этот шутовской парад, Корней Иванович, вероятно, и думать не думал ни про какого Муссолини. (Так же как, сочиняя в 1921 году про рыжего и усатого таракана, - «покорилися звери усатому, чтоб ему провалиться, проклятому», - он, конечно, и думать не думал про неведомого ему тогда Сталина)». Было ли в Чуковском что-то диктаторское? Мы живем в мире, где правит бал TV. Мылом «Рабыни Изауры» помылись миллионы, десятки миллионов. В Молдавии прошла всеобщая забастовка, когда власти прикрыли российский канал имени «Санта-Барбары». Говорят, хитрожопый (не найду другого слова) Мавроди прикарманил лишние 200 миллиардов, показав в рекламном ролике «МММ» Викторию Руффо, она же «просто Мария». Политический телетеатр Госдумы затмил Мейерхольда и Романа Виктюка.

«Позор и ужас. Обнаружился сосед, который обожает телевизор. Из-за стены слышен несмолкаемый лай. Прекратится он только в 12 часов. Если бы мне хоть намекнули, что возможно соседство с таким дикарем, я предпочел бы умереть у себя на диване».

Он был чрезвычайно, я бы сказал, чрезмерно, требователен к человечеству. Даже к слабому полу. В той же больнице встретился с дамой, которую счел «замечательной личностью». Финансовый ревизор. Живой, деятельный, скептический ум. Все Чуковскому по душе. «Но… она даже не предполагает, что в России были Мандельштам, Заболоцкий, Гумилев, Замятин, Сомов, Борис Григорьев, в ее жизни пастернаковское «Рождество» не было событием, она не подозревала, что «Мастер и Маргарита» и «Театральный роман» - наша национальная гордость». И т. п.

Он, оказывается, «давно подозревал, что такие люди существуют» (!). Винит газеты, радио, TV: люди оболванены, «правительство упорно скрывает от населения» лучшие произведения классики, особенно XX века: «И массажистки, и сестры в разговоре цитируют самые вульгарные песни, и никто не знает Пушкина, Боратынского, Жуковского, Фета - никто».

Женщины за больничной трапезой вызывают у него горечь: «говорят мелко-бабье: полезен ли кефир, как лучше изжарить карпа, кому идет голубое, а кому зеленое - ни одной общей мысли, ни одного человеческого слова. Ежедневно читают газеты, интересуясь гл. образом прогнозами погоды и программами теле и кино».

И это не старческое брюзжание, распространенное на массажисток. В 1924 году (сорок пять лет назад) он не менее страстно заклеймил 24-летнюю жену профессора из Луги, свою соседку по Сестрорецкому курорту: «поражает меня своим феноменальным невежеством (...) Я процитировал ей Пушкина: «Есть на свете город Луга...» - Да, да, я знаю эти стихи, я читала их в газете. Имя Макса Волошина слышит первый раз (...) Нужно еще пять поколений, чтобы вот этакая Елисавета Ивановна дошла до человеческого облика (...) курносая мещанка в завитушках - с душою болонки и куриным умом!» Нет, он не стал бы подпевать Вертинскому: «Разве можно от женщины требовать многого?» И, пожалуй, не подписался бы под стихом своего старшего современника Брюсова: «И я с людьми как брат, я все прощаю им…»

«У мальчиков и девочек не бывает прадедов... Когда ты умрешь?»

Его секретарь, 45-летняя Клара Лозовская, как говорят, после смерти жены, он предлагал ей замужество, исчезла, не попрощавшись: «Самое печальное, что Клара издавна задумала свой побег, а мне сообщила в конце, будто это только что пришло ей в голову». (Ныне Лозовская живет в Израиле.) Он шутил, что не боится политических перемен: если возьмут верх верноподданные ретрограды, есть сын Коля (Николай Корнеевич Чуковский участвовал в клеймении Пастернака и пушкиниста Юлиана Оксмана), если победят диссиденты - есть дочь Лида (Лидию Корнеевну Чуковскую преследовали за правозащитную деятельность).

Возможно, он бы еще пожил. Его убила медицинская сестра (из тех ли, что цитируют самые вульгарные песни?): нечистым шприцом, в котором - после предыдущего больного - жила желтуха.

Он умер 28 октября 1969 года в больнице в Кунцеве.

В 1991 и 1994 годах вышли два тома его «Дневника»: с 1901-го по 1969-й. Это книга, без которой, кажется, нельзя жить. В ней истинное величие Чуковского.

«Фелицу» и «Бога» написал человек не старый. «Кому же хочется в потомство перейти в обличьи старика!» - воскликнул Случевский. Молодыми в памяти потомства остаются Пушкин, Лермонтов, Блок, Маяковский, Высоцкий… Но есть два поэта, которым присвоен чин дедушек. Гениальный Иван Андреевич Крылов и Чуковский. Их можно сопоставить. Оба создали в нашей поэзии детский комический эпос. У Крылова он составился из басен. У Чуковского - из сказок.

Дедушка Чуковский... «Никогда я не знал, - что так радостно быть стариком, что ни день - мои мысли добрей и светлей. Возле милого Пушкина, здесь, на осеннем Тверском, я с прощальною жадностью долго смотрю на детей, и, усталого, старого, тешит меня бесконечная их беготня и возня». Таким, как в этих стихах, остается в памяти Чуковский. Он ежедневно трудился во славу русской литературы и тешился беготней и возней детворы.

***

А что же в его доме-музее? Есть у Корнея Ивановича сказочка, начинающаяся очень смешно: «Как у нашего Мирона на плеши сидит ворона». Это «Чудо-дерево» (1923). На обычных деревьях растут листочки, на этом «туфельки, сапожки, новые калошки». Для детей с голыми пятками. «Лапти созрели, валенки поспели. Что же вы зеваете, их не обрываете?»

Чудо-дерево как-то само собой стало эмблемой музея. Стоит оно на столе в кабинете, подаренное учениками школы № 609: на ветках сорок пар обуви. Сделали с любовью к Чуковскому.

И - клен перед домом увешан туфельками. Уже сложился обычай: посетители снимают обувь, вешают на ветки... А домой идут босиком?

классами. Билет для школьника 2 рубля, студентам - 3, остальным - 5. Никаких надбавок для интуристов: дискриминация по национальному признаку считается незаконной.

в штате.

Я простился с музеем, сказав слова из «Краденого солнца»:

- Ну, спасибо тебе, дедушка, за солнышко!

Владимир Приходько

Главная