Рассадин Станислав: Добрый лев, белый волк

Новая газета, № 139
14 декабря 2009 г.

Примером того, какой мукой в России добывается репутация истинного интеллигента, был Корней Чуковский

Прожив очень долгую жизнь, К. И. Чуковский, российский, русский классик, вдобавок лауреат советской Ленинской премии, умирая, имел в недостаче три запрещенные книги. Особо дорогую ему "Чукоккалу" (не с теми дружил, не те коллекционировал записи). "Вавилонскую башню", то есть переложение для детей библейских легенд. (Тут вообще смешно, но только по нынешним временам: требовали исключить всего два слова - "Бог" и "еврей".)

"Высокое искусство" - о принципах художественного перевода. Причина запрета: страницы, связанные с переложением "Ивана Денисовича" (а Солженицын, кстати сказать, в опальные годы жил, можно сказать - скрывался, в доме Чуковского).

И вот… Больно читать о взлете внутреннего достоинства, затем о муке падения. "Я сказал, что это требование хунвейбинское, и не согласился". Но идет время, давление нарастает, сил все меньше: "Сегодня, увы, я совершил постыдное предательство: вычеркнул… строки о Солженицыне… Я увидел, что я не герой, а всего лишь литератор…"

И - попытка самооправдания: "Книга все же - плод многолетних усилий".

…В своей жизни я близко знал нескольких абсолютных русских интеллигентов (включая в абсолют не только высоту духа и мучения совестливости, но и, скажем, нелегко изживаемые иллюзии прекраснодушия). В частности, как раз Корнея Чуковского, он же Николай Васильевич Корнейчуков, незаконнорожденный отпрыск одесского еврея и полтавской крестьянки. (Из дневника: "Кто я? еврей? русский? украинец?" С самого начала - комплексы, комплексы.) "Кухаркин сын", согласно "процентной норме" принятый в гимназию, но выгнанный из нее.

Интеллигент - спрашиваю не впервой, - комплимент ли это? Ничуть, только обозначение места, роли, самоощущения. Налагание на себя условий, соответствовать коим и тем более пребывать в мире с самим собой - трудно.

"Дедушка Корней". "Добрый сказочник". "Я очень добрый лев. Я люблю детей", - механически говорил игрушечный лев, вывезенный из любимой Англии, соответственно по-английски. (К. И. с восторгом его демонстрировал, как и - все же сам дитя! - убор индейского вождя или оксфордскую мантию.) А он сам - любил?

Странный вопрос. Нелепый вопрос. Это он-то, автор гениального "Крокодила" (и т. п.); исследователь детства ("От двух до пяти"); создатель - за собственный счет - переделкинской детской библиотеки; человек, от общения с которым дети приходили в экстаз? (Валентин Берестов рассказывал, как, выступая в детском саду, был сперва поражен требованием: "Вы будете с нами плясать, потому что вы писатель!" - а просто недавно у детей побывал Чуковский.)

И как тогда воспринять слова, сказанные К. И. одной назойливой дамочке: я, мол, терпеть не могу детей. "Почему же вы пишете о них? - Из-за денег".

И - готово: "Чуковский ужасный циник".

Резонно от этого отмахнуться (эпатаж, реакция человека, раздраженного приставучестью). Но погодим на минуту.

"Писателя, богатого великолепными словесными красками, переводило Кувшинное Рыло…" - старался он пооскорбительнее отхлестать скучного переводчика Диккенса. А в замечательной книге "От двух до пяти" (чья недооцененность, именно как исследовательской, его задевала, во всяком случае настолько, что он одобрял уже мою книжку за серьезное к ней отношение; обычно, писал, всё сводят к детским курьезным словечкам, вроде "Я намакаронился"), в книге, исполненной любви к детям и уважения к детству, рассказывая о мальчике, который на попытку затеять с ним игру: "Ты маленькая белочка. Вот твои лапки!" - ответил свысока: "Я не белочка, а Лева, и у меня не лапки, а руки!" - с совершенно неадекватной яростью обрушился на крохотного оппонента: "Конечно, Менделеева из этакого солдафона не выйдет, а разве что (!) Кувшинное Рыло".

Такой приговор младенцу?

А потому что - нетерпеливец! - спешил увидеть в ребенке личность, которая должна состояться. Или не состояться. Что есть высшая, повышенная и оттого не очень даже считающаяся с законами реальности степень уважения к идее личности.

Итак, "добрый лев". Но и…

В дневниках Евгения Шварца, в 20-х служившего секретарем у Чуковского, К. И. бесконечно далек от намека на благостность: "Человек этот был окружен как бы вихрями, делающими жизнь вблизи него почти невозможной… Как ураган в пустыне". И даже: "Он один, как всегда, как белый волк".

1932 год. "Мне пятьдесят лет… Я неудачник, банкрот. После 30 лет каторжной литературной работы - я без гроша денег, без имени, "начинающий автор".

Проходят два десятилетия. "На душе спокойно, как в могиле. Позади каторжная, очень неумелая, неудачливая жизнь… Ни одного друга, ни одного близкого".

Хорошо. Дела налаживаются, К. И. утверждается в роли "живого классика", чествования по случаю 75-летия триумфальны, пора успокоиться. Как бы не так. "Юбилей мой удивил меня нежностью и лаской… Я казался себе жуликом, не имеющим права на такую любовь".

В восемьдесят - и того пуще! "Выступал в Политехническом… Меня по-прежнему принимают за кого-то другого. Что делалось! Я чувствовал себя каким-то мазуриком. Ведь, Боже мой, сколько дряни я написал в своей жизни…"

"доброго льва" от "белого волка", а без метафор - доброту от муки, которую ей приходится преодолевать, дабы стать добротой? Не от природного благодушия, оно же - почти равнодушие, а от выстраданности?

Показательно, словно учебный стенд: вот как оно происходит. Как родился "Крокодил" (не говорю уж, как он потом выживал, мучаясь и увечась, ибо "дооктябрьскую шавку" Чуковского травила не только несметная сволочь, но и Крупская с Троцким, а сам Крокодил Крокодилович, периодически запрещаемый, проходил то как контрреволюционер, то как иностранный шпион: "по-немецки говорил").

Короче. Шел ночной поезд на Петроград из Гельсингфорса (Хельсинки). Чуковский вез больного сынишку. И чтобы заговорить его боль, начал импровизировать: "Жил да был Крокодил… Он по улицам ходил…", раз и навсегда определив принципы своей поэзии - и поэтики - для детей.

Боль, которую надо избыть. Мука, которую надо преодолеть. Зависимость от той и другой. В сущности, идеальная схема возникновения искусства.

Да Чуковский и сам был олицетворением такого преодоления.

"Современники не очень наблюдательны и очень легко создают и лелеют легенды и мифы.

К. И. был человек одинокий, замкнутый, сломанный, бессонный, страдавший тяжелыми приступами отчаяния. Считал себя бездарным"…

Стоп. Дочери возражать невозможно и, главное, незачем. И если "чужие", знавшие, любившие К. И., в частности, я, и мысленно не могли бы произнести слова "одинокий" или "замкнутый" (это нам приоткрыл тот же дневник), будучи обворожены его приветливостью, жадностью к новым людям и новым проявлениям жизни, то - вот оно, преодоление, о котором толкую.

Что до "бездарности", сколь ни явственна здесь самоуничижительная гипербола…

"Козлотуром". И (посейчас вспоминаю с каким-то щекотанием в носоглотке) в жажде тому понравиться принялся читать ему - не мне же, все это знавшему почти наизусть, - страницы из старой и любимой книги "Некрасов", приговаривая: "Ах, если бы и сейчас я умел так писать!"

Закончу цитировать Лидию Корнеевну:

"…Мучился - долго - незаконнорожденностью. Женат был на женщине, которая последние лет 20 своей жизни была, несомненно, психически больна. Женился рано, 19-ти лет, и тяжким трудом содержал большую семью".

Дальше - о смерти детей, о том, что "главный свой талант", критика, под гнетом властей пришлось закопать в землю; и заключение: "Конечно, если сравнивать его судьбу с судьбами А. А., или О. Э., или Б. Л. (понятно, Ахматовой, Мандельштама, Пастернака. - Ст. Р.) - то-то - он счастливец. Но я-то видела его изнутри…"

"В России надо жить долго". Иногда, даже не так уж редко, глядя на подзадержавшихся на земле современников, думаешь: всегда ли стоит, если твой срам, подлость, холуйство становятся с долголетием все очевиднее? Примеров в этом роде избегну, тем более сами носители данных свойств их не стыдятся, пребывая в самодовольстве, в мире с собой, который так не давался Чуковскому. Но его пример - какой мукой в России добывается репутация истинного интеллигента, при всей ее уязвимости (см. начало моего очерка) не подлежащая обесцениванию, этот пример, этот опыт бесценны.

Даром, что точно таких уже не будет.

Станислав Рассадин