| Приглашаем посетить сайт |
|
Дружинин (druzhinin.lit-info.ru)
|
Новое время
25 ноября, 28 ноября, 9 декабря 1910 г.
I
Разница между "честной прямой линией" и лукавыми "кривыми", как эллипсис и парабола, состоит в том, что по первой летают вороны, а по вторым движутся все небесные светила.
внимания к тому, что не представляет общего интереса. Поэтому, когда крайняя, настойчивая надобность вынуждает к этому автора, он может делать это только с крайне стесненным сердцем. И постараться сообщить своему писанию общий интерес; такой интерес, чтобы его рассуждения были применимы не к нему лично, объясняли не его одну личность (для большинства читателей безразличную), а применимы были ко множеству литературных явлений и объясняли "литературные портреты" теперешних или давних времен, для читателя уже интересные, любопытные, важные.
При этом условии - можно говорить.
***
- Сколько можно иметь мнений, мыслей о предмете?
- Сколько угодно… Сколько есть "мыслей" в самом предмете: ибо нет предмета без мысли, и иногда - без множества в себе мыслей.
- Итак, по-вашему, можно иметь сколько угодно "взглядов на предмет", "убеждений" о нем?
- По-моему и вообще по-умному - сколько угодно.
- Ну, а на каком же это расстоянии времени?
- На расстоянии одного дня и даже одного часа. При одушевлении - на расстоянии нескольких минут.
- Одна голова и одно сердце, но непрерывно "тук, тук, тук". И это особенно тогда, когда вы "спите", вам "лень" и ни до чего "дела нет".
Критика подобрала эти ваши словечки, разбросанные там и здесь в статьях (К. И. Чуковский), - и спрашивает у вас ответа.
- Критика напрасно занимается не тем, до чего у нее есть дело. Но раз затронута моя "дремота", то я отвечу, что именно в те блаженные минуты, когда я "кнаружи" засыпаю, - и наступают те "несколько минут", когда вдруг "сто убеждений" сложатся об одном предмете:
И я люблю - мечты моей созданье.
"люблю", а "убежден", и не "мечту", а "мысль"…
- Страшно и как-то безнадежно для читателя… Где же истина?
- В полноте всех мыслей. Разом. Со страхом выбрать одну. В колебании.
- Неужели же - принцип?
- Первый в жизни. Единственный, который тверд. Тот, которым цветет все и все - живет. Наступи-ка устойчивость - и мир закаменел бы, заледенел. Колебание "дня" и "ночи" ввел в природу Бог; и с такими оттенками: "заря", "рассвет". Именно "сто мнений", как я говорю: у Бога было тоже "сто мнений", как сделать "один день", и Он каждый его час и даже каждые десять минут сделал не похожими на другие. Там - солнышко, здесь - облачно, посырее, посуше - все!!! Но оставим творение природы и обратимся к творениям человека: и они все в "колебаниях", "переменах", в тенях и рассветах - до полной невозможности что-нибудь ухватить… Глупый растеривается, их видя; "мертвое время" пеняет на них; но умный и умное время на них воспитывается, вооружается не содержанием их, а их методом, и сам получает способность рождать мысли…
… столпообразные руины.
Но это оттого, что она есть "бывшая литература", в том страшном смысле, как Горький вывел "бывших людей". Она вся застыла в торжественных позах, с важными жестами. Вся увита "старыми письменами". Это - Помпея. Красивая, прочная и без жизни. В которую направляются "паломники"…
***
- Оставьте космогонию, которою вы запутываете ум. Мне нет дела до вашего "творения дня и ночи", так как религия для меня не существует. Я политик, скажите ваше мнение о нашей революции… ну, "былой революции". Вы написали о ней книгу - "Когда начальство ушло…" Но с вашими теперешними мыслями, теперешними статьям
- Статьям и книге. Статьям - непременно! Но и книге - непременнейше!
- Но ведь они исключают друг друга?
- Исключают. А вот вы в своей живой душ "брать готовенькое"… Ослиное дело. Я же и статьи пишу, и книгу написал с надеждой, что работаю не на конюшне, а в литературе. Ваш вопрос похож на вопрос Струве: он написал в ноябрьской книжке "Русской Мысли" что-то вроде "литературного портрета" моего, с прониканием в "глубину психологии"… А исходною точкою взял сопоставление, на нескольких страницах, мыслей о революции теперь и мыслей тогд и, видя эти чередующиеся "да" и "нет", - растерялся, как Буриданов осел. Это - пример из логики, и потому не обидный. Буриданов осел стоял между чашкой воды и вязанкой сена и думал: "Я хочу пить, как же я повернусь к сену?" И умер, бедный, и не напившись и не наевшись. Струве следовало в живой душе "да" и "нет": но живой души в нем не нашлось, и он написал… не буду повторять, что он написал.
- Вы все опять путаете своим "Буридановым ослом", как выше "днем" и "ночью"… Я великодушен, как все "наши", и ради дела соглашаюсь быть "ослом". Скажите же честному ослу, что вы думаете о 1905 - 1906 годах?
- Да и нет. Горесть и радость.
- Но разделите…
- Разделяю. Радость - это оживление. Расцветшие лица, упоение надеждами. Да просто - живость движения. Хотя я раз только был на митинге, но и то, что видел, а особенно что слышал о них, слышал от третьих не заинтересованных лиц, - это незабываемо. Русь шумела, как хороший лес в бурю, и не один я сравнивал те дни с картиной "городов московских" в 1610 - 1611 году. И я любил это тогда, и помню и люблю сейчас. Но любил - картину, но любил - жизнь, но любил - художество. Нет, это не была уже "Обломовская Русь"… Вековой колорит страны пал, и рождался какой-то новый колорит…
- Что же "дальше"… Программы? Я и тогда, в 1905 - 1906 году, в них не вслушивался, просто от лени: а "лень" у меня наступает тогда, когда я вижу неважное, мелочь, глупости. Все и всякие программы хороши, когда их исполняют художники, и все и всякие программы гадки, когда их исполняют ремесленники. Церковь - она была прекрасна при Иоанне Златоусте и Юстиниане Великом, когда строился Софийский собор, и теперь…
- Это не интересно. Ваше отношение к государству?
- Оно холодновато. Не скрою - я анархист, насколько больше всего люблю сидеть дома. Но я вижу ваш испытующий взгляд и догадываюсь о задней мысли. Поэтому, не моргая перед опасностью, скажу, что среди серии других вещей, этой совершенно не сродных"[С]тарый король в Фуле": без прелести в нем, настоящей прелести, разве сложилась бы о нем средневековая песенка и запела ли бы о нем прекрасная Гретхен? Эх, господа, поменьше суровости, побольше доброты, и - полная правда. В категориях всех вещей и в линии всех направлений есть прелестные вещи. Признаем это - и мир будет спасен. Будем выбирать "по добру", а не по "положению" - вот истина… Я по крайней мере настолько мало "политик", что "песня Гретхен" решает для меня все, и теперь я уже не шучу, а говорю страшно серьезно, со всем напряжением души: "песня Гретхен" решает для меня "политику", - и чему она улыбнется - тому улыбнусь и я, а что она проклянет и возненавидит - отвернусь от того и я. Даже еще подведу "философию" под ее улыбку и проклятие. Вам не нравится? Отвечу стихом из Державина:
Таков, Фелица, я развратен.
Без поэзии для меня нет политики, и я тому и аплодирую, что поэтично, и до тех пор аплодирую, пока оно поэтично. Отлетела поэзия - "прощайте". Я уснул, умер и больше не "политик".
- А Мирабо? Шарлота Кордэ?
- Мирабо был гениален, а Шарлота Кордэ - поэтична. Аплодирую.
"мы"?..
- "Мы" то же, что Владимир Карлович Саблер после Златоуста и Софии Константинопольской. Или, как говорит Пушкин:
Скука, холод и гранит.
"Все" обратили Шарлоту Кордэ в машину: вот ваш "террор", гильотина "террор". Бойня и гадость. Я лучше пойду к "[С]тарому королю в Фуле"… Постараюсь его найти в лесах, в древности, в летописях…
- А "бюрократия"?..
"бюрократией" он, конечно, будет не интересен, и тогда я запою песенку Мирабо…
- Но ведь после Мирабо была именно гильотина, т. е. машина, "мертвецких дел учреждение"?..
- Тут я плачу: и вот потому-то и возненавидел вообщ политику, что в ней бывали поэтические минуты, а вообще-то она есть дело жестокое, грубое, "дипломатическое" к тому же, т. е. хитрое и лгущее. Помня это, зная это, испытав это - я и "затворился дома", т. е. стал тихим и кротким анархистом, по наружи "всех почитая", а внутри… ничего не думая, кроме как о "завтра" и "сегодня", как какие-то пророки в пустыне. "Для меня важно, чтобы сегодня не шел дождь, а остальное в Божьей воле". Мало. Тихо. И не понимаю, почему я за это бесчестен (обвинение Струве).
Добавлю: началом эстетическим действительно управляется история, или вернее - движется; и "поэтично" или "не поэтично" - это есть не один мой мотив. Великое начало красоты есть корень больших шумов в истории: ведь отчего мы "когда-то" возненавидели бюрократию? Очень "не выгодно", что ли? очень "страдали"? Но стало к 1900 - 1903 году очень скучно… С главы "Всемирная скука" и начинается моя книга "Когда начальство ушло", - чего Струве не заметил или на что не обратил внимание: а это-то и есть в ней : мое объяснение происхождения 1905 - 1906 годов, насколько эти годы были правы, насколько они были прекрасны"открывались" и "закрывались"… Их высокопревосходительства что-то мямлили: а что - никто и разобрать не мог. Гигантской фигуры - ни одной.
И зашумело все… И поднялись все. И было хорошо. И пока было хорошо - я говорил: "Хорошо". А когда стало "худо" - я начал говорить: "Худо!" Вот смысл книги "Когда начальство ушло", посвященной описанию того, что "видел", "слышал", и тому "боренью мысли", какому предавался и сам. Но Струве не заметил, чем кончается книга, как не заметил, чем она началась. Она кончается тремя символическими страницами. На одной написано одно слово - "Увы", т. е. "все пропало", "надежды не удались". На следующей вопрос - "Что же случилось?", т. е. почему надежды обманулись? И на третьей - картинка, когда-то намазанная для меня А. И. Ремизовым по прочтении "жития одного грешного пустынника": какая-то "мушкара", луна и "ведьма на помеле". Вот чем "все кончилось", - подумал я, подумал в 1907 - 1910 году. И все так написал. Почему же вся эта правда и тогда, правда и теперь образует "ложь и тогда и теперь"? О, Буриданов осел, - ты никогда не напьешься.
II
"Розанов не то что безнравственный писатель,
".
П. Струве
"Тут вопрос ставится о чем-то основном, органическом в писателе, об его существе и его естестве, неотъемлемом и непоправимом".
Он же
Остановлюсь еще, и упорно, на тезисах, которые высказал с предложением запомнить их в литературе, да и гг. "политикам". Поэзия есть хранитель политики; хочется преувеличить и добавить - ангел-хранитель; и как он отлетел - этому направлению, от которого отлетел, надо говорить "прощай". Основывается это на том, что поэзия необыкновенно , а потому и покидает все безжизненное, не несущее в себе здорового зерна для развития в будущем; и еще на том, что она как-то внутренно "стара годами", имеет в уме своем что-то мудрое, древнее… Поэзия мудрее науки: и например в то время, как "быть ученым" удается часто и глупым (Вагнер в "Фаусте"), поэт ни один и никогда и никакой не был глуп, и это невозможно. Поэты все "преумницы", хоть поют "о птичках". И сама поэзия есть какое-то глубокое проникание в суть вещей, в "невидимый корень вещей", и в то же время глаз у нее обширный, схематический, заглядывающий за горизонт. Кто воспел "русскую осень" - уж будьте уверены, есть в то же время и глубоко чувствующий "русский гражданин", способный к подвигу, к долгу, к терпению и страданию за родину. "Основные политические качества", неизмеримо высшие, чем способность "спеться в партию" или "сделать искусный ход в парламентской борьбе". Все это глупости, никому не нужные, России не нужные. Поэтому дар песен и даже дар чутко слушать песню - есть великий государственный дар"прав государственной службы", "голоса при выборах" и проч. Возьмем Байрона на Западе и у нас Гоголя: казалось, один все пел "стишки", а другой рассказывал смешные рассказы. Между тем насколько они видели дальше министров, - всех без исключения своего времени и даже ближайшего! Итак, политики-специалисты должны обращать внимание не на то, много ли пишется в журналах и газетах статей "в защиту их направления"… Гораздо внимательнее они должны прислушиваться к тому, куда клонят песни…
"Лира будущим!" - вот тезис политика.
Теперь другой упор мысли: о многообразии идей и "убеждений" об одном предмете.
Есть социал-демократическая "История России" Шишко. Тема ее - "все в России гадко, было и есть, но не будет так, когда завладеем делом мы". Убеждение ясное, твердое и вероятно у автора - "на всю жизнь". Да, это - тезис: он ясен, прозрачен. Возьмем теперь кого-нибудь до Карамзина, из архаических историков XVIII века: "в России все было славно, побед тоже много. И при постоянном отечества преуспеянии будет еще больше". Хорошая история, во всяком случае, лучше бы и не надо, если бы она не оказалась неверною: одна линия, все в одну линию, все вылилось в бесконечное "да!" У нигилиста Шишко его отвратительное и наконец глупое заключается в постоянстве "нет!" Где ни лежит Россия, что русские ни делали, - все "ничего нет или очень глупо" для умницы Шишко. Но детски наивное у одного и старчески выродившееся у другого ложно в своей однолинейности, в своей однотонности, в определенном одном мнении о предмете незримо сложном!
Перед нами Ключевский, и на прямой вопрос: "Была ли прекрасна история России?", "была ли она дурна", "человечна", "бесчеловечна", "груба", "светла", - он ничего не ответит.
"что такое?" о предмете сложном и живом.
Это - не геометрия. "Прямая линия" - да, вот ее определение: "кратчайшее расстояние между двумя точками". Но все сложное не имеет одного определения, а живое - даже и вообще неопределимо! Оно не определимо потому, что всего живого уходит в бесконечность!
Отвернувшись от глупого, Ключевский взял бы за рукав умного, и, введя в кабинет со "свитками" и книгами, сел бы и спросил:
- Ну, что вы хотите?
И на вопрос, "как однако все было черн ", рассказал бы об Ульяне Осоргиной, русской непросвещенной вдове-дворянке, которая была "к народу" любящее, чем даже социал-демократы.
Тот, взяв его книжку: "Добрые люди на Руси", через несколько дней пришел бы умиленный и растроганный и начал бы говорить в духе архаического историка XVIII века.
- А вот я вам скажу анекдот, - остановил бы его седой профессор и передал бы, как "урезывали язык" Артемию Волынскому на Ситном рынке, на Петербургской стороне.
Еще через несколько дней тот пришел бы яростный, как Шишко.
- Оставьте Шишко - Шишке, лучше будем !
Вот…
***
Одно и то же предложение "дождь идет" может быть истинно и не истинно: оно истинно, когда действительно дождь идет, а когда солнце светит - уже не истинно. А как, по-видимому, просто, и что, казалось бы, грамматичнее и логичнее "идущего дождя". "Так просто и ясно…" Но уже Гераклит сказал, что "вещи текут", "утекают из-под рук" и "[под] мыслью"; и даже более удивительное сказал: "Не может один и тот же человек войти в реку и выйти из нее". Действительно - выйдя, он уже на , химия его организма чуть-чуть переменилась, мелькнули у него совсем другие мысли, и он действительно "не тот человек, который за пять минут назад вошел в воду!" Действительно - "вышел из воды !"
Я волнуюсь… Да чем страстнее я любил или люблю революцию, чем внимательнее я в нее (в лица ее) всматривался, чем в ней я более понял… И вероятно из ближайших друзей моих многие знают, что о всех "ближайших сердцу вещах" я говорю сплошь и рядом "в пятницу" совсем другие слова, совсем в другом тоне, чем какие говорил в "четверг"… Ибо в "четверг" и "пятницу" я различное держал в ум (часто не называя этого, что "держу в уме"), - иных лиц, иные факты, иные мотивы. От глубочайшего негодования - до восхищения.
"Был ли реалист Гоголь?" "Такой натуральный писатель", - твердили со времен Чернышевского. А на гоголевском празднике в Москве вдруг выступил яростный тезис, поддержанный почти школою (множеством голосов): "Гоголь был , не знавший действительности, даже ею не интересовавшийся". Во всяком случае два мнения. О таком ясном предмете. Спорили "до зубов".
- Кто я? Говорю о себе самом, "таком ясном предмете". - Не знаю. Уж если чего я решительно не знаю, то это - кто я: и именно от того, что слишком глубоко себя знаю. Чист? Не чист? Дик? Благоустроен? Умен? Подслеповат? Пошл? Великодушен? Как-то раз я услыхал, и подряд два раза, сказанные слова "о хитрости". Никогда не приходило на ум, но стал вдумываться: и когда я стал думать об этой, казалось бы, в своем роде "прямой линии", но , то, к удивлению, нашел, что как одно направление ("хитрость"), так и другое ("простодушие") уходят решительно в бесконечность: 1) т. е. что и простодушию, детскости, наивности я сам не нашел предела, окончания; но с другой стороны и 2) сложности, преднамеренности, обдуманности, "хитрости", наконец, даже "лукавству" и "скрытности" тоже нет границ и предела. Каким образом? Ведь "несовместимо"? Быть "ребенку в старике" и "старику в ребенке"? Оказывается - все совместимо.
Я сам себя не знаю.
И ни об одном предмете не имею одного мнения.
Но сумма моих мнений, однако, есть более полная истина, чем порознь "имеемое" (кем-либо мнение).
"учиться" у меня (читатели) - слушайте же всего меня, ни на чем не останавливаясь, даже (особенно талантливые читатели) не останавливаясь и на "сумме", а от меня "боком" заражаясь тем волнением и жизнью, какой я горю вот много лет не уставая: и ты проживешь жизнь (над другими темами) также счастливо и грустно, плодотворно и опять грустно - до отчаяния, до могилы, "как бы до смерти", и опять переходя в озарения, до "не хочу более, довольно"!..
Вот и все. Истина? Не истина? Можно ли построить формулу: "жизнь есть истина"? Не смею: жизнь есть "данное", "обреченное", "роковое", "благодатное"… И опять - определения бесконечны…
С этой точки зрения жизнь и грустна, и велика. Где ее концы? "Где моя душа?" У Бога, в аду?
Я стою печальный, только в надежде, что она "у Бога".
Ветер ли тут ходит? Тишина ли?..
И опять - бесконечности; бесконечные ответы… Нигде "да" и нигде "нет"…
А вы приступаете с вопросом:
- Ваше определенное мнение нечестно к вещам…
Если я не знаю, "где моя душа"вижу, что "она - везде", то этот вопрос просто истаивает по своей жесткости, по своей грубости, по своей короткости. Вы с сапогами и "кадетами" залезли в область, куда вам не следовало входить и где нельзя на вас смотреть иначе как на "иностранца", "чужака"… Здесь вам не принадлежит ни о чем судить и никого судить.
А вы судите…
III
Струве удивлен появлением моей книги "Когда начальство ушло…" в я написал несколько разных статей о наших революционерах. Не обратив внимания на то, что нельзя же одновременно: 1) "льстить начальству" текущими статьями и 2) раздражать его публикацией книги, содержащей "похвалы самым левым течениям 1906 годов" и "самое яркое и страстное обличение старого, дореволюционного строя" (отзыв самого Струве о книге "Когда начальство ушло"), он указывает мотив написания последних статей, "вымученных и бездарных", желанием моим заискать перед силою "вернувшегося начальства"… Человек берется разгадать мою "психологию" и не умеет сосчитать по пальцам до четырех:
1) Статьи - угодливо кланяются.
3) Все - в том же 1910 году.
4) Ergo - Розанов "приспособляется и духовно льнет ко всякой в данный момент господствующей силе", "то - к революции, то - к реакции".
Замечу, что и книга "Когда начальство ушло" была в первых главах написана еще при Плеве, еще до японской войны: и как же тогда я "льстиво помогал освободительному движению", когда торжества его не было и оно (1901 - 1903 годы)?
Да и вообще к чему Струве принимает позу патетического защитника революции? Он, участник "Вех"? В свое время подыгравшийся к Витте в силе своею шумихою с марксизмом и походом против земледельческой, общинной и кустарной России? потом бегавший по Аптекарскому острову? стащивший затем у правого лагеря идею "национального лица" и "Великой России", и пялящий эту идею, как свое открытие, перед кадетами, левыми и октябристами, и - бывший volens-nolens бесплатным официозом? Ибо быть официозом есть натура всякого Немца. Неужели не понимает Струве, что в самых даже реакционных своих статьях я все же гораздо радикальнее, , и следовательно построяю идеал гораздо дальше от эмпирической действительности, нежели он, тихий и кроткий штутгартский филистер и петербургский благонамеренный обыватель? Струве радикал? Струве революционер? Вся Россия может рассмеяться, а "Россия" Гурлянда и Сыромятникова может потрепать его по плечу, сказав: "Wollen Sie machen eine Revolution, unser Kamarad? Хе-хе-хе… Haben Sie einen grossen Brauning? Ха-ха-ха! Вы остроумны и понимаете, что такое германский хороший виц…"
"защитой революции".
От своих читателей он скрывает поводы, по которым были мною написаны эти статьи: 1) убийство революционерами влюбленной девушки, которая, войдя в комнату любимого человека в его отсутствие, рылась у него в книгах и бумагах. Хотя революционер знал, что она его много лет и безнадежно любит, но скрыл это от товарищей ссыльных, обвинил ее перед ними в возможном шпионстве; они заманили ее в лес и там умертвили. 2) Подделка передовых статей в газете "Страна" на другой день после 1 марта, где террористы притворились мирными конституционалистами. Хотелось бы прибавить теперь 3) - преследование упреками жены одного сосланного в каторгу революционера, доведшими ее до самоубийства вместе с малолетним сыном. Она очень любила мужа и, чтобы вернуть его себе и семье, подала прошение на Высочайшее Имя… Они так на нее накинулись, осыпали такими оскорбительными, измучивающими словами, что она, не дождавшись мужа, покончила с собой и с сыном, лет 7 мальчиком; с последним, вероятно, для того, чтобы не оставлять его в злобную жертву товарищам. Они заели бы и его как "отродье таковской матери", как съели ее. Событие это случилось последний месяц в Самаре. Вот на этих "добреньких людей", до того "любящих человечество", я и восстал, но распространительно, расширяя суждение вообще на "породу этих людей", как мы по поводу нескольких инквизиторов, жегших людей, осуждаем вообще жестокость католиков"делавших" или "допустивших" это… Суждение обычное, суждение не точное, но вместе гигиенично-предупредительное: "не делайте вперед", "остерегайтесь", "устыдитесь", "до чего вы дошли"… По-моему, в этих суждениях я верен началам свободы и человечности, ради коих, в ожидании коих, в надежде на которые я приветствовал и события 1905 - 1906 года. Но прямо и словесно, конечно, тут есть разница. И Струве, который есть только "политик", - "политик" без поэзии, - лиц людей не различающий, "вдов" и "сирот" не считающий, "невест" (убитая девушка) тоже не считающий… Да, я забыл добавить: собственно настоящим мотивом моим напасть на первомартовцев было то, что ребенка, рожденного Гесею Гельфман, всю жизнь самоотверженно служившей им"товарищей" или богатых "сочувственников" в обществе, ни г. Плещеев, ни г. Полонский, - никто, никто не взял по смерти матери на воспитание себе, не "усыновил" и проч., а его, как щенка и "ненужный кусок мяса", отправили в Воспитательный дом. Тоже "душеньки"…
Ну, я немножко и раскричался…
Струве, мертвенный внутри, написал по этому поводу:
"Я никогда не думал, что Розанов так легко от глубочайшей любовной солидарности с самыми крайними течениями освободительного движения перейдет к беспардонному оплевыванию этих течений и даже доведет свой цинизм до того, что будет революцию и лобызать (издание … Цинизм есть надлежащая, и единственно надлежащая, характеристика для этих литературных жестов. Об оправдании их не может быть и речи ни с какой точки зрения"…
И "пошел и пошел" щипать траву…
***
Я говорил раньше о в своих мыслях… Но в одном я никогда не менялся: в верном служении своему глазу. В верной передаче словом впечатлений глаза. В сохранении свежей, позволю сказать - юной, впечатлительности. Где начинается факт - для писателей начинается священство: ведь факт не я, не мое"Меняй мысли, свое создание: а фактов не трогай, они создание природы". И факты загибами своими, своею , своим предательством родят новые и новые мысли, совсем другие мысли, "чем вчера". Увы, литература, превратившаяся в
Столпообразные руины,
правда жизни… Условность и искусственность печати сжимает всякого "натурального человека", "натурального писателя", и он, подобно рыбе из-подо льда, бросающейся к проруби, - бросается из издания в издание… к левым, к правым, к средним, ко всяким. Вот и источник моих "хождений из консервативных изданий в либеральные" (упрек Струве, с воображением, что я в этом "покаюсь и впредь не буду"). Струве мог бы припомнить, что в 1901 - 1903 гг. я из "семинарских изданий", с ними не разрывая, уходил в декадентско-художественные ("Мир искусства")… И здесь, и там был совершенно искренним, конечно же!! Это разве можно подделать?!! Редакторы (и сотрудники) "Мира искусства" не проходили долгого… "хождения по церкви": и им могло казаться, что я от церкви "отошел"… Да и отошел в ней от (иначе и не пошел бы в "Мир искусства"), но не от всего, да и отошел-то немножко "плача и рыдая", как говорится в церковном стихе. Но уже это все было от "Мира искусства" скрыто, и там я об этом не распространялся, просто не найдя бы слушателя. Зачем? Какая цель? Я с разными говорю на разных и языках: но говорю слова только мои, именно ту часть моих слов, какая чувствуется и оказывается общею со слушателем. В каждом издании я виден : но в каждом издании видна моя истина, истинно существующее во мне! Оттого же в 1895 или 96 году, сотрудничая в "Русском вестнике", я предложил Н. К. Михайловскому сотрудничество в "Русск[ом] богатстве", чему он не удивился"покончив со старым", его вовсе забыть?!. Знает ли он, что, уже глубоко возненавидев "свое прежнее", его нельзя все-таки оторвать и не продолжать таить под "старым пеплом" все еще привязанность к этому, уже теперь проклинаемому? Струве вот этого-то ожога и не знает: как клясть, все еще любя? Он "защитник революции"… да ему и в голову не приходит, что в тех самых "ругательных против революции" статьях, на которые он навалился холодным боком рыбы, все еще бьется кровь автора статей 1905 - 1906 гг., и в них именно больше идеальной связи с революционным духом, обновительным и разрушительным, чем в его теперешней защите революции. Связь эта в тоне, а не в буквальных словах. Вот этого-то тона "патина" в старых монетах) никак не умеет подделать Струве, не умеют подделать все они, льстецы революции… Мне же не для чего льстить революционерам, и даже я могу их (в слове) казнить: так как о чем бы я ни писал, о церкви, об обществе, о литературе, по устройству души моей "революция" бежит везде в моих строках и внутренно движет их: все и всякие мои мысли, самые реакционные, все равно. Революция не формула, а дух… Ну, вот "духа"-то ее вам и не удается заполучить, а у меня это "свое", "врожденное"…
"старого" в душе: вот и декаденты - уже "прошли"… сами от себя отреклись или осмеяны другими. Кажется, одна "история"… Но и их я помню всех, и люблю, и ничего не забыл, и именно как людей, как образы и жизнь… Все они были, в их милой страннической психологии, точно "сейчас переехав на другую квартиру": ни быта, ни преданий… Слетались, разлетались… И все "кучкой", "роем"… Иногда - два "роя"… Все, даже и старые - точно дети… Поистине "не имеют нигде пребывающего града"… Точно все "за городом". Вот… Но и когда я был с ними, я, не говоря им, любил старую елецкую церковку, костромскую "Косьмы и Дамиана": в , когда им говорил об египетской религии и надевал новую египетскую красоту (ряд статей в "Мире искусства")… Все в смеси. Огонь и лед. Никогда этого не узнает Струве… Кладутся серии впечатлений "так", кладутся серии впечатлений "поперек", кладутся серии впечатлений "совсем напротив". Глазок все свеж: но и душа памятлива. Стынет нижнее, но погаснуть никогда не может: и прокопай туда канавку (одно новое впечатленьице): вдруг начнет "чадить" совсем другой огонь, чем вчера… чадить рядом, сегодня же, около этого другого "огня".
А Чуковский и Струве пишут о моем "холоде" и "цинизме", равнодушии "ко всякой истине"… только о моей будто бы "художественной впечатлительности"… "Художественность" всегда была для меня последнее дело, и холодной эстетикой не подернута ни одна моя страница. Да неужели это не чувствуется? Вся сила моя или вообще, если есть какие, "качества" и лежит в любви: но реальной любви и к реальному… "Ты облетел вселенную", - говорит Бог Сатане в "Книге Иова": как ни удрученно в чем-нибудь походить на злого духа, но и о себе я тоже могу сказать, что "облетел вселенную", - . И раз я в себе соединил до полного реализма и уездного "дьячка с косичкой", и "странствующего декадента", - имея всю простую и твердую веру "живому зеркалу" (до разлома и размола) в Луксорском храме (Египет): то и без пояснений ясно, что "побывал я везде". И не Струве, медлительно "ползающему на чреве" (книга Бытия, 4-я глава), со мной спорить, - Струве, который не любил ничего…
В. Розанов
| Главная |