Сатуновский Ян: Корнеева строфа

Детская литература, 1995

Мы публикуем работу покойного поэта Яна Сатуновского "Корнеева строфа". Впервые свое литературоведческое открытие Сатуновский опубликовал в нашем журнале (№ 10, 1970). Он нашел в сатирических стихах 1906 года первую "Корнееву строфу"! Со свойственным ему лаконизмом Сатуновский ухитрился изложить свое открытие на третьей странице обложки. Он вообще был открывателем и в своих необыкновенных емких лирико-философских и сатирических стихах, и в столь же лаконичных стихах для детей. Для сборника памяти Чуковского мы с Е. Ц. Чуковской уговорили Яна Абрамовича "развернуть" свое исследование. Открытие его было очень плодотворным не только для начинавшегося "Чуковедения", но и для поэзии: не сомневаюсь, кого-нибудь еще вдохновит открытый Чуковским вид поэтической строфы, где классических рифмованный стих, иногда, правда, похожий на народный раешник, завершается нерифмованной, чаще всего какой-то былинной, с дактилическим окончанием строкой.

Но вот Лидия Корнеевна написала письмо в защиту академика Сахарова, и цензура потребовала отовсюду изъять ее имя. Авторы статей, где упоминалось имя мятежной дочери классика, вместо этого имени сняли свои статьи. В их числе оказался и Ян Сатуновский, сославшийся в сноске на Лидию Корнеевну. Заодно "полетели" статьи и воспоминания, где крамольного имени не было. Особенно жалел я о книге Лидии Корнеевны "Памяти детства", о воспоминаниях замечательной Елены Благининой и Оксаны Иванченко и статье Мирона петровского "Восторженный скептик". Е. Ц. Чуковская, хоть она и сняла свое имя и составителем числился я один ,заполнила пустоты иллюстрациями к ранним изданиям Чуковского. Это блестяще сделал Борис Каштымов. Ведь мы, составители, хорошо помнили совет Л. К. Чуковской: под нажимом можно снимать куски текста, но нельзя ничего вписывать в угоду цензуре.

Валентин Берестов

КОРНЕЕВА СТРОФА

Заметки о творчестве К. Чуковского

1

Недавно в "Библиотеке поэта" вышел солидный том "Стихотворной сатиры первой русской революции (1905-1907)". В этом томе собрано под одной обложкой больше 400 стихотворений. Тут и сатириконовцы, и Бальмонт, и Сологуб. Тут и баллада Луначарского (Анатолия Васильевича), и "элегия" Александра Грина (того самого!).

Понятно, что сборник весьма интересен во многих отношениях. Но здесь хочется остановиться лишь на небольшом стишке - "Его апология", который был впервые опубликован в 1906 году в журнале "Свобода и жизнь". Стишок начинается строками:

Говорил Горемыкин Аладьину:
"Раздавлю я тебя, словно гадину".
И Аладьин твердил Горемыкину:
"Я тебя, Горемыкина, выкину". А Столыпин,
Неусыпен,
Ничего не говорил….

Узнаете? Конечно, это интонация, и ритм, и синтаксис автора "Крокодила", "Тараканища" и "Мойдодыра" - Корнея Ивановича Чуковского! Помните, в "старой-престарой сказке":

Отвечал ему Ваня Васильчиков:
"Хоть и жаль мне твоих крокодильчиков,
Но тебя, кровожадную гадину,
Я сейчас изрублю как говядину…"


Щеголиха,
Стопудовая купчиха…

Но ведь "Крокодил" - первое произведение Чуковского для детей. И написан он только в 1916 году. Что же это за стишок, который появился в печати ровно за десять лет до "Крокодила"? Кто его написал?

А написал его бывший редактор сатирического журнала "Сигнал" (запрещенного за оскорбление его императорского величества), человек, которого только что привлекли к суду и приговорили к тюремному заключению сроком на шесть месяцев, с лишением права быть редактором в течение пяти лет, молодой литературный критик… Корней Чуковский!

В одной из статей Чуковский вспоминает, как горький посоветовал ему написать длинную сказку в стихах, вроде "Конька Горбунка", и как Корней Иванович "тысячу раз садился за стол и выводил на бумаге какие-то жалкие вирши". А ведь еще за десять лет до этого в душе молодого поэта уже звучал, оказывается, "собственны" трехстопный анапест, так не похожий ни на лермонтовский ("Не дождаться мне ,видно, свободы, А тюремные дни будто годы…"), ни на фетовский (Я тебе ничего не скажу ,я тебя не встревожу ничуть…"):

Говорил Горемыкин Аладьину:
"Раздавлю я тебя, словно гадину".
 

И ведь за десять лет до первой детской сказки Чуковский свободно и раскованно перескакивал с этого анапеста на свой любимый четырехстопный хорей с внутренней рифмой:

А Столыпин
Неусыпен,
Никого не прогонял.

Тем самым Чуковский как бы задолго предвосхитил важную свою "заповедь". "Вырабатывая форму "Крокодил", - писал он во всемирно известном исследовании "От двух до пяти", - я пытался всячески разнообразить фактуру стиха в соответствии с теми эмоциями, которые этот стих выражает: от хорея переходил к дактилю, от двухстопных стихов - к шестистопным.

Такая подвижность и переменчивость ритма была для меня четвертой заповедью".

Обратим внимание и на то, что в "Его апологии" Чуковский применил редкий поэтический прием: строчки "ничего не говорил", "Никого не прогонял" и т. Д. живут в стихотворении 2самостоятельно", он не рифмуются и, казалось бы, никак не перекликаются с другими строками. Через десять лет Чуковский широко использует эту находку.

Тогда же, в 1906 году и несколько позже Чуковский написал еще целый ряд стихотворений. Тут и ныне возвращенные к жизни "Библиотекой поэта" "Маленький великий лама", "Тебя портрет наш удивит", "Журналисты и Камышанский", "Пьер, премьер и "Огнегасители", тут и забытые на страницах "нивы" и "Литературных приложений к "Ниве" - "Брама", "Из Логфелло", "Всякому, "Любовь", "Патриот", "Сумерки в городе", "Сумерки в поле", "Чудо", "Вальтер фон дер Фогельвальд", "Вечность и душа", "Декабрь", "Бессмертие", "Слава", "Белая ночь", "Лес", "Природа", "Вечернее", "Из Дж. Китса", "Август" и др.

Но во всех этих стихотворениях - и оригинальных, и переводных - днем с огнем не сыщешь ничего, что предвещало бы будущего замечательного детского поэта. По мнению Шкловского, это были стихи, "почти доходящие по своему качеству до уровня посредственности".

Целых десять лет понадобилось поэту, чтобы применить в большой поэзии для малышей то, что он открыл для себя во взрослом сатирическом стихотворении. Странно? Да, но ведь если бы не было "странностей", не было бы, пожалуй, и самой поэзии.

2

По целому ряду признаков читатель сразу же - без колебаний "угадывает" стихи Чуковского. Особенно те стихи, которые заключены в строфу, созданную и разработанную Корнеем Ивановичем; - эту строфу, по аналогии с Алкеевой и другими "именными" строфами античного стихосложения хочется назвать Корнеевой. Что же это за строфа? Какие вообще признаки определяют строфичность стихотворения? Б. Томашевский в работе о строфике Пушкина указывал, что это, во-первых, рифма. Строфа определяется последовательностью рифм. Вторым признаком структуры строфы является известная последовательность стихов разного размера. И, наконец, третий признак, определяющий единство строфы, - ее ритмико-интонационная замкнутость.

Главная особенность Корнеевой строфы - наличие в ней нерифмуемого ,или холостого стиха. Несколько примеров:

"Что за шум? Что за вой?...
Крокодилам тут гулять воспрещается".

…………………………………………….

И дать ему в награду
Сто фунтов винограду,
Сто фунтов мармеладу,
Сто фунтов шоколаду
И тысячу порций мороженного!
…………………………………………..
И прогнал Горемыкин Аникина,
И Аникин прогнал Горемыкина.
А Столыпин,
Неусыпен,
Никого не прогонял.
……………………………………………
Но он только "му" да "му",
А к чему, почему -
Не пойму!
- Повесьте, пожалуйста, трубку!

с дактилическим (реже - гипердактилическим) окончанием. Одной только первой части "Крокодила" мы найдем больше пятнадцати строф.

В "Книге о Корнее Чуковском" критик М. Петровский заметил, что "для зачина сказки Чуковский использовал, видоизменив их, ритм и строфику стихов о "Крокодиле", принадлежащих мало куму сейчас известному поэту Н. Агнивцеву:

Удивительно мил
Жил да был Крокодил -
Этак фунта четыре, не более.
 

Продолжим оборванную критиком на половине строфы цитату:

И жила да была
Тоже очень мила
Негритянская девушка Молли.
 

Как видим, важнейший признак Корнеевой строфы - холостая строка - у Агнивцева отсутствует. Ничего оригинального в ритме и строфике Агнивцева нет, а сходство приведенного отрывка с зачином "Крокодила" - чисто внешнее.

К творчеству таких "своеголосых" поэтов, как Корней Чуковский, вообще неверно подходить с позиций "теории заимствования". Помня это, мы все же осмелимся сказать, что отдаленных предков Корнеевой строфы следует искать, вероятно, в строфике некоторых рифмованных загадок, поговорок, пословиц, детских припевок, а также народных песен - и лирических, и сатирических.

Труни, труни,
У Петруни,
полны клети,
полны клуни,
все добра,
серебра,
скатна жемчуга…

Уж как зимонька-зима
да и холодна была,


Рассыпался горох
на семьдесят дорог,
никому не собрать -
ни попам, ни дядькам, ни серебрянникам.

Стоят мужики,
на них белы колпаки
не шиты, не мыты, не вязаны.

Дёрну-подерну
по Герасимову горлу,
по белому суконцу
по бархатцу.

Затопали кони
на Елоховом поле,
Заревели быки на Ивковке.

В людях живал -
свету видал:
топор на ногу надевал,
топорищем подпоясывался.

Конечно, стихи Чуковского отличаются от приведенных миниатюр. Величайшая, если так можно выразиться, "заслуга" поэта - не то, что он изобрел новую небывалую строфу. Главное, что эта строфа усиливает звук его голоса, она кажется настроенной в унисон с внутренним содержанием стихов, со всей их интонационной структурой. Корнеева строфа обладает индивидуальным характером, своеобразной структурой, необычным ритмико-мелодическим рисунком. Созданием особого интонационного характера строфы, между прочим, способствуют обычные у Чуковского "подхватывания" части стиха в холостой строке: "жил да был Крокодил... - Крокодил, Крокодил Крокодилович", "и какой-то барбос... - нехороший барбос, невоспитанный", "и беднягу проглотил - проглотил с сапогами и шапкою", и т. п. Такие "подхватывания", как известно, весьма распространены в исторических песнях и былинах. Но и без подхватываний многие строки Чуковского с дактилическим и гипердактилическим окончанием вроде бы шутливо пародируют характер величавой медлительности героических былинных стихов.

Гражданин
Не визжал,
Не дрожал -
Это доблестный Ваня Васильчиков.
Он сказал: "Ты злодей,
Пожираешь людей,
Так за этой мой меч -
Твою голову с плеч!"
И взмахнул своей саблей игрушечной.

Былинный лад - важная индивидуальная черта Корнеевой строфы. Но есть у нее еще одна - определяющая особенность: считалочный характер стихотворного ритма. Об этом надо сказать подробнее, и автор заранее просит прощения у тех читателей, которые не принадлежат к кругу собственно любителей поэзии и не жалуют рассуждений о ритме, рифме и т. п.

В литературе уже указывалось, что ритм большей части стихов Чуковского родственен ритму считалки. "Легко можно себе представить, - писал тот же М. Петровский, - что вместе с какими-нибудь "Эники-беники ели вареники" или "Катилася торба с верблюжьего горба" в детской игре зазвучит:

Жил да бы Крокодил.
Он по улицам ходил,
Папиросы курил,
По-турецки говорил, -
Крокодил, Крокодил Крокодилович!

Мысль верна, но требует расшифровки. Прежде всего, что за ритм - считалки? Считалка, по Томашевскому, это особая стихотворная форма, имитирующая тактовый музыкальный ритм.

Считалочный ритм, несомненно, связан с самим процессом исполнения считалок, с "конанием" Вот как описывал известный ученый фольклорист П. В. Шейн в книге "Великорус в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т. п." этот процесс: "Все желающие участвовать в игре становятся в ряд или круг, и старший или старшая из них, обходя ряд или круг, говорит в такт один какой-либо из приговоров, притрогиваясь слегка рукою при каждом слове к плечу или груди каждого из участвующих" (СПб., 1900, с. 38).

Здесь есть одна неточность: вероятно, правильней было бы сказать: "притрогиваясь рукою при каждом такте". Дело в том, что далеко не у всех считалок такт совпадает со словом.

"Из поколения в поколение, - писал он, - сохраняют свою привлекательность песни с такими зачинами:

Тень, тень, потетень...
Постригули, помигули...
Коля, моля, селенга... и т. д.".

Прислушаемся, как дети произносят считалку с зачином "Тень, тень, потетень". Сделать это довольно легко, так как исполнение считалки сопровождается при каждом такте движением руки - своеобразным "дирижированием":

Тень, тень, поте-тень,
выше горо-да плетень,
на плетне сидит звезда,
кала-чи пек-ла -
там мед, саха-рох,
выйди вон, коро-лек!

Лишь в одной-единственной - третьей - строчке на каждое, слово приходится единица меры считалочного ритма - такт. По характеру звучания в считалке можно различить полносложные хореические стихи (строки 2, 3) и их паузные формы с разным числом и разным расположением пауз. Все эти формы взаимозаменимы, от их сочетания в сильной степени зависит "плясовитость" считалки, высоко ценившаяся Чуковским.

Обратите внимание на четвертую строчку:

Калачи пекла.
 

Вне стихотворения ее можно принять за трехстопный хорей, такой же, как в известной скороговорке:

На дворе трава,
на траве дрова.

Калачи пекла.
 

А строчки "Тень, тень, потетень" и "Там мед, сахарок" легко принять за амфибрахий, "Выйди вон, королек" - за анапест.

В действительности же, вся считалка - типичный тактовик (который, кстати, по Сельвинскому, "не скандируется, а дирижируется" (в данном случае все строки дирижируются иа четыре четверти).

"притворяются" ямбами, хореями и дактилями, на самом же деле они тяготеют к ритму считалки.

Есть несколько способов сочетать "разностопные" стихи в одной строфе. Первый - классический:

Замяукали котята:
"Надоело нам мяукать.
Мы хотим, как поросята,
Хрюкать!"

В последней строчке вместо четырех стоп хорея (например: "хрюкать, хрюкать, хрюкать, хрюкать!") оставлена одна, но у читателя в подсознании продолжают звучать и три недостающие стопы.

Есть и другой способ, который можно назвать музыкальным или тактовым способом сочетания разностопных и разносложных стихов. Вот пример:

В Африке разбойник,
В Африке злодей,
В Африке ужасный
Бар-ма-лей!
 

Здесь во втором стихе - шесть слогов, а в последнем - вдвое меньше. Зато каждый слог в стихе "Бар-ма-лей" произносится как ударный; при этом слог от слога отделены паузами. Таким образом, трем "стопам" одного бармалеевского стиха соответствуют, уравновешивая их, три ударения другого стиха. То же и в "Тараканище":

Вдруг из подворотни
Страшный великан,
Рыжий и усатый
Та-ра-кан!
 

К сожалению, Корней Иванович весьма редко отмечал графически скопления пауз и ударных слогов в своих стихах; но достаточно прислушаться к авторскому чтению и к тому, как произносят сказки Чуковского талантливейшие их исполнители - дети, чтобы убедиться, что тактовый считалочный ритм применялся в "крокодилиадах" значительно чаще, чем ритм классический.

И в первую очередь это относится к стихам с дактилическими и гипердактилическими рифмами.

Это понятно: чтобы выговорить их, "какая усиленная нужна артикуляция, какая интонационная гибкость! Это почти как те скороговорхи, с помощью которых учат правильному произношению: "От топота копыт пыль по полю летит" (В Смирнова "О детях и для детей").

А малютки бегемо-ти-ки
Ухватились за живо-ти-ки
И смеются, залива-ют-ся
Так что дубы сотряса-ют-ся.

А поганых тараканов - я повы-ве-ду,
Пруссаков и пауков - я повы-ме-ту!

Конечно, дело здесь не только в трудности для ребенка выговаривать стихи с такими словами, как "сотрясаются" и "повымету". Большую роль играют и другие факторы, в том числе частая перебивка ритмов в стихотворении. Вот для чего, оказывается, нужны были Чуковскому "подвижность и переменчивость ритма": не столько для "разнообразия", сколько для создания нового ритмического эффекта, для перехода от классического стиха к "считалочному". Слух осваивается с полносложными хореическими строками:

Вот и чайник за кофейником бежит,
Тараторит, тараторит, дребезжит...

Утюги бегут, покря-кива-ют,
Через лужи, через лужи переска-кива-ют...

Ритмическая инерция, вероятно, играет особенно важную роль в дроблении холостых стихов Корнеевой строфы.

Вначале слух привыкает к двухударному, а при свойственной детям скандовке - четырехударному стиху:

Трубочисты за ним,
И толкают его,
Обижают его;
И какой-то малыш

И какой-то барбос
Укусил его в нос...

Читатель дошел до последней строчки - холостого стиха. Опять-таки по инерции стих этот дробится на два полустишия, из которых первое в точности копирует ритм приведенных выше стихов, а второе становится его паузной формой:

нехороший барбос,

Дети дробят на части холостые стихи, вносят в них дополнительные ударения и паузы, и в результате у них получается:

Слава, слава Комару
Победи-те-лю!

И жучок, и червячок,


Нынче Муха-Цокотуха
Имени-нни-ца.

(В частном письме к автору этой статьи дочь поэта Л. К. Чуковская заметила, что "произносить эти стихи так - следует в любом возрасте")

И врага

Подними-те-ка!

А чулки да башмаки,
Словно яб-ло-ки!

С чуда-дерева срывать,


Расти, туфелька моя,
Расти, ма-ленька-я!

Вот как звучат окончания Корнеевых строф!

Оказывается, "холостые" полустишия (здесь везде разбивка самого Чуковского) в ряде случаев не только перекликаются друг с другом - "корреспондируют" между собой, но и рифмуются. Правда, рифма здесь не обычная, а так называемая разноударная: башмаки- яблоки, срывать-приговаривать, моя-маленькая. В полной мере разноударность таких рифм проявляется лишь в прозаической речи и почти исчезает при чтении сказок: благодаря особому ритму на конечном слоге каждого холостого стиха возникает "полуударение" (как в стихах былин). Разноударные рифмы не редкость в детском фольклоре: "колесом, колесом, твои дети за лесом", "Мировая борода, не ходи мимо сада" и т. п.

нет такого изобилия внутренних рифм, как в этих стихах.

Жил да был - Крокодил; и поет - и орет; и бегом - кувырком; по домам - по углам; помогите - спасите; лишь один - гражданин; не визжал - не дрожал; он боец - молодец; он герой - удалой; и вот живой - городовой; и дружок - в один прыжок; очень рад - Петроград; все ликуют - и танцуют прыгнул в Нил - Крокодил; прямо в ил угодил; и Слониха - щеголиха; и Жираф - важный Граф, - и так далее, и тому подобное, чуть ли не в каждой строчке.

Поэтическая функция внутренних рифм в сказках Чуковского многозначна. Они придают стиху выразительность, звонкость, "плясовитость". Они дробят стих, заставляя читателя делать паузы внутри строки, а это способствует сочетанию двух- и трехсложных размеров в одном двустишии, как в считалке:

Жил да был
Крокодил.

Крокодил, Крокодил Крокоди-ло-вич!

4
 

Таковы главные особенности Корнеевой строфы. Остается добавить, что эта строфа "неравновелика", она не состоит из определенного постоянного числа стихов, и в этом - первое ее отличие от строф классических, например, онегинской - четырнадцатистишной строфы.

Не всегда легко установить, с которой строчки начинается Корнеева строфа - число стихов в ней обычно колеблется от трех до шести-семи. Зато конец строфы устанавливается без труда - он определяется местоположением холостого стиха. Порядок рифмовки в Корнеевых строфах также непостоянен, и только холостой стих, как правило, заканчивается дактилической или гипердактилической клаузулой.

Ни о какой разностопности стихов в Корнеевой строфе, понятно, не может быть и речи. Тактовый считалочный стих основан на ином принципе, чем классический. Следует все же отметить, что Чуковский не уходит от силлаботоники так далеко, как, скажем, Маяковский. Стихи Чуковского часто биметричны, они допускают двойную читку.

"Евгений Онегин" - из онегинских строф (тоже, правда, за исключением "Посвящения", "Письма Татьяны" и "Песни девушек").

Больше всего Корнеевых строф мы встречаем в первой части "Крокодила", немало их и в "Тараканище", и в "Мухе-Цокотухе", и в "Чудо-дереве", и в "Бармалее", и в "Федорином горе", и в "Айболите" Есть мелкие стихотворения, представляющие собой одну Корнееву строфу, например:

Бедный Федотка - сиротка.
Плачет несчастный сиротка:
Нет у него никого,

Только мама, да папа, да тетка,
Только дядя да дедушка с бабушкой.

Как естественно звучит стих, и как изящно и осмысленно противостоит пятая - холостая строка - четырем предшествующим! То же в конце загадки:

А вода

Словно каменная!

На протяжении десятков лет К. Чуковский применял, варьируя и совершенствуя, Корнееву строфу Не удивительно, что сейчас у этой строфы есть и младшие сестры, и дочери, и внучки, и другие родственницы. Общий родовой признак у них у всех - наличие холостого стиха. Вот несколько примеров, взятых на выборку из оригинальных стихотворений и из переводов ряда поэтов.

Мы ушли далеко.
Я плыву высоко.

Не проснусь. Не проснусь.
До утра.
(Я. Аким)

На открытке есть картинка:

А написано в открытке:
Собирай свои пожитки
И убирайся вон из нашего леса!
(В. Берестов)


На сосну высокую залез
И кричит: - Подать сюда луну!
Засолить ее на ветчину!
Чего от безделья не выдумаешь!


Если летом мы плывем,
Мы с собой дожди несем,
Если мы плывем зимою,
Мы снега несем с собою

(И. Мазнин)

Пустой Кувшин
расписной Кувшин
Кувшин

за водой
пошел
В понедельник.
(Э. Мошковская)

Кто

съел его и даже не помыл?
Это не Седа
Это - свинка.
(С. Капутикян, перевод с армянского И. Токмаковой)


Я долго мудрил:
Я это железо
И чистил, и резал,
Ковал - и подковы

Теперь у моего коня есть подковы!
(Л. Квитко, перевод с еврейского Е. Благининой)

Если ты ни разу в воду не нырял
И в лесу ни разу ночью не бывал,

Не стрелял из лука прямо в волчью
пасть, -
Что ж ты за мужчина?
(В. Царукаев, перевод с осетинского С. Когана)


Спать в коляске не годится!
Ведь Мариночка мала,
Испугаться бы могла.
А Мариночка проснулась, увидела

(Н. Забила; перевод с украинского 3. Александровой)

Нет медузы
В руке.
Нет медузы

Высохла!
(Е. Лось, перевод с украинского Э. Котляр)

Легко заметить, что в основной массе приведенных выше строф холостой стих звучит "прозаическим придатком", тогда как у Чуковского он ритмически "корреспондирует" с остальными стихами.

А недавно критиком В. Некрасовым было высказано суждение о родственной близости стиха "Двенадцати" Блока к стиху "Крокодила"! Думается, этот взгляд не лишен оснований. "... И какие национальные звуки в этих тягучих словах с ударением на четвертом слоге с конца (гипердактилическое)", писал К. Чуковский, цитируя из любимых им "Двенадцати":

Да покручивает,
Да пошучивает.
Катьку-дуру обнимает,
Заговаривает.


Толстоморденькая.
 

Конечно, цитированные строки - Блоковы, а не "Корнеевы". Но известное духовное родство между ними ощущается, корень у них общий - русский фольклор.

Ян Сатуновский