Шеваров Дмитрий: Вечный дед

Комсомольская правда, № 194
28 октября 1994 г.

Второй, последний том дневников Чуковского (К. Чуковский. Дневник 1930-1969. М., Современный писатель, 1994), я купил эту книгу и сразу принялся искать в ней запись от 26 марта. Такой записи не было, Корней Иванович ничем не отметил этот день. Когда я стал читать дальше, то, кажется, понял причину:

"31 марта. Бешеный, безостановочный снег. (…) А я, как подобает в 85 лет, лежу больной с мозговым кризом… Телеграмм и поздравлений - кучи (1 апреля - день рождения Чуковского. - Д. Ш.), более всего тронула меня из Рязани - от Солженицына…"

Корней Иванович в этот сумрак, в окно и слушал, как растет на крыше снежная шапка - новая поверх старой. И тогда я понял, что двенадцать слов от Чуковского, посланные им в этот снег далеко-далеко, в маленький город, к незнакомым людям, - только сейчас добрались до меня. Они толпятся на пороге старой книги, подталкивая друг друга и постукивая валенками.

Кажется, я почти дорос до сказки. Осталось несколько шагов по переделкинской улочке.

Вот и дом, где, узнав о визите очередной восторженной мамаши, он кричал со второго этажа своему секретарю: "Остановите ее! Скажите, что я умер!.." О каждой потерянной минуте он убивался и скорбел. Не переносил застолий, банкетов, не понимал, зачем люди тратят целые сутки на встречу Нового года. Не понимал, зачем люди пьют и напиваются, зачем они курят, зачем тратят время на интриги, доклады и анекдоты, зачем они не знают английского языка, не читают Фета и Чехова…

Ничего домашнего в этом доме сейчас нет. Разве только письменный стол на втором этаже. Дача Чуковского уже четвертый год на ремонте, вернее сказать - на разорении. Только летом этого года Министерство культуры выделило деньги на реставрацию дома и создание музея. Сейчас здесь работают грузинские строители. Они уже срубили заново веранды, отделали второй этаж, и скоро, очевидно, весной, вещи и книги Чуковского начнут возвращаться из долгой ссылки в родные стены.

Даже в войну дом Чуковского почти не пострадал. В Переделкине стояла одна из частей наших войск, в доме жили солдаты, и все можно было списать на войну. Уходя, солдаты оставили в углу дома штук шестьдесят одинаковых книг - "Основы ленинизма" Сталина. Чуковский сперва предлагал конторке писателей забрать это "сокровище", но никто не приходил. Тогда, как вспоминал уже много лет спустя Корней Иванович, "ночью, сознавая, что совершаю политическое преступление, засыпал этими бездарными книгами небольшой ров в лесочке и засыпал их глиной".

"Я не люблю вещей, - писал Чуковский еще в январе 1925 года, узнав о том, что его куоккальский дом ограблен, - мне нисколько не жаль украденного комода, ни шкафа, ни лампы, ни зеркала, но я очень люблю себя, хранящегося в этих вещах".

В 1982 году, в год столетия Корнея Ивановича, Литфонд затеял позорную тяжбу с родными Чуковского, требуя "освободить помещение". Дом исключили из списка памятников истории и культуры. Общественный музей, возникший сам собой сразу после смерти Чуковского, подлежал закрытию раз и навсегда. Это был финал многолетней борьбы Старой площади с маленьким Домом. Еще 15 января 1974 года в отчете отдела культуры ЦК говорилось: "Союз писателей СССР не считает возможным создавать музей на даче К. Чуковского в Переделкине. Об этом докладывалось ЦК КПСС в записке Отдела культуры ЦК КПСС от 11 декабря 1969 г."

Тогда, в шестьдесят девятом, дом могли просто опечатать, а рукописи спрятать в спецхран. Так было в свое время с архивами Горького, Алексея Толстого… Внуки Корнея Ивановича успели спасти наследие Деда, вывезя с дачи рукописи. А "доброжелатели" сообщали в органы: "Из дома Чуковского машинами вывозят самиздат".

Где после этого хранились рукописи Корнея Ивановича, в том числе и дневники, - до сих пор семейная тайна. Внучка Чуковского Елена Цезаревна лишь рассказала мне, что у себя дома рукописи она не хранила - квартира много раз подвергалась негласным обыскам.

Тайный надзор за Чуковским шел, очевидно, с двадцатых годов. Благодаря некоторым рассекреченным недавно документам, мы знаем теперь, о чем достаточно громко говорил Чуковский "в кулуарах". Вот фрагмент из "Информации наркома НКГБ СССР В. Н. Меркулова секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Жданову…": "Писатель Чуковский К. И. по поводу своей сказки "Одолеем Бармалея" заявил, что… ему непонятно резкое изменение отношения к ней. Положение в советской литературе Чуковский определяет с враждебных позиций: "… В журналах и издательствах царят пустота и мрак… Что такое деспотизм? Это воля одного человека, передоверенная приближенным. Одному из приближенных я не понравился. Я живу в антидемократической стране, в стране деспотизма, и поэтому должен быть готовым ко всему, что несет деспотия…"

"портрет" кабинета Чуковского на большом холсте. А там, в кабинете, все сохранялось так, как было при Корнее Ивановиче. Даже банка из-под варенья у кровати.

Я видел эту картину в комнате Лидии Корнеевны. Когда она поднимает глаза от работы, то видит кабинет отца.

Лидия Корнеевна рассказала мне о книгах ("Вот здесь - Чехов, а вот на этой полке - Блок..."), о картинах по стенам кабинета (Репин, Коровин, Григорьев!), о японских бумажных журавликах под потолком… Я понял, что душа Дома укрылась пока в этом холсте, в этой комнате, где все, как и у Корнея Ивановича, подчинено каждодневной упрямой работе.

За двадцать лет в Доме побывали десятки тысяч людей, но не было ни одного случая воровства! И это в общественном музее, в котором не было ни охранников, ни сигнализации, ни стендов, где под стекло упрятаны наиболее ценные экспонаты. Люди приходили в частный дом, пахло гречневой кашей, первое время, чтобы провести экскурсию, родные Чуковского бросали свои дела, искали тапочки для гостей, и по всему было видно, что хозяин просто вышел ненадолго и вот-вот вернется.

Сохранилось тринадцать толстых тетрадей с отзывами гостей Дома. Кто-то из школьников записал в восемьдесят втором году: "Здесь все так чудесно, как в книжках Корнея Ивановича. И весь дом такой таинственный и прекрасный. Спасибо партии и правительству за заботу о детях и за то, что сохранили музей для нас, детей".

"Литературная газета" ответила одному своему читателю, написавшему в редакцию письмо в защиту музея: "Товарищ такой-то. Вы, очевидно, ошиблись. Никакого музея К. И. Чуковского в Переделкине нет…"

Потом по заиндевелой тропинке я дошел до поляны, где Чуковский устраивал свои знаменитые "костры". Один был в начале лета, другой - в конце. Выступить на костре приезжали Сергей Образцов, Аркадий и Константин Райкины, Виктор Драгунский, Лев Кассиль, Рина Зеленая, Новелла Матвеева… Кого здесь только не было! А детей собиралось чуть не тысяча, а то и больше.

Чуковский завещал продолжать "костры" и после его смерти, и они устраивались еще лет десять - до тех пор, пока не заболела Лидия Корнеевна.

Еще в 1969 году Сергей Образцов предложил поставить памятник Чуковскому в одном из парков или бульвар[ов] Москвы, на самом лучшем месте. Сергей Владимирович не дожил до памятника своему доброму другу. Единственный в мире памятник Корнею Чуковскому стоит на окраине поселка Переделкино на территории бывшего имения Самариных, у входа в детский туберкулезный санаторий. Чуковский был единственным из переделкинских писателей, кто приходил к больным детям - иногда по нескольку раз в неделю.

Я показал нашу домашнюю реликвию, автограф Корнея Ивановича, - Елене Цезаревне. Она улыбнулась, узнав родной почерк, и сказала, что все эти четверть века, миновавшие с 1969 года, приходят к ней люди, обласканные когда-то Чуковским. За кого-то он заступился, кого-то поддержал письмом, кого-то вдохновил на написание книги, а кому-то просто, как нам с дедушкой, послал книгу и несколько слов на счастье.

… Я нашел льва на веранде в переделкинском доме Пастернака. Мне открыли дверь, дохнуло холодом. На коробках сидело нахохлившееся смущенное существо. Это был лев, я узнал его по фотографиям. Рядом на гвоздике висела мантия доктора филологии Оксфордского университета, запыленный убор вождя черноногих индейцев с длинными перьями. Тут же, на коробках, стояло чудо-дерево, подаренное когда-то Чуковскому учениками 609-й московской школы. Лев ни о чем меня не спросил. Говорят, раньше внутри у льва включалась пластинка. Дергаешь за шнурок на шее, и лев говорит. После смерти Чуковского лев вдруг замолчал. И потому он не сказал мне, как говорил, бывало, гостям - по команде Корнея Ивановича: "Ай эм э риал лайон. Ай эм зе кинг оф зе джанглз…" Нет, видимо, он уже давно сомневается, что он настоящий лев и король джунглей. Настоящие короли не зимуют на запертых верандах.

А может, лев просто не хочет ни с кем иметь дела до возвращения хозяина. Что ему разговаривать с посторонними? Наверное, по ночам он бродит по подоконнику и ждет, ждет…

Как хорошо бы нам было собраться здесь в ранних октябрьских сумерках - всем, кого он поддержал когда-то своей весточкой, сказкой, своей улыбкой, своим неучастием во лжи, но о ком не знал тогда и не мог знать. Как надо было бы нам собраться на поляне, осветить костром лес, подать знак Дому и льву на пастернаковской веранде: мы живы, мы здесь!

"Энциклопедии Британики" вернутся на свои родные сосновые полки ¹.

Дмитрий Шеваров

1 Статья имеет две вставки, подобранные автором из текста "Доктора Айболита":

"…Собака взбежала на высокую гору.

… мокрая шуба… еще одна мокрая шуба… волки… тюлени, волчата… дым от костра… береза…" ("Доктор Айболит")

"…- Слеза! - закричал доктор! - Слеза! Неужели там, за дверью, кто-то плачет! Нужно помочь этому человеку. Должно быть, у него большое горе. Я не люблю, когда плачут. Дайте мне топор. Я разобью эту дверь…" ("Доктор Айболит")