Уайт Фредерик: Леонид Андреев - лицедейство и обман

НЛО, №69
2004

Перевод: Е. Канищева

1

Ты думал, что ты притворяешься, а ты был сумасшедшим. Леонид Андреев. Мысль

Вскоре после безвременной смерти Леонида Андреева в 1919 году Корней Чуковский создал его литературный портрет ¹. Он изобразил Андреева актером, который всю жизнь придумывал и играл роли персонажей, появлявшихся затем в его сочинениях. Эту игру, эти представления Чуковский связывает с творческой энергией Андреева или, точнее, с приступами мании, которые мучили его на протяжении многих лет. Таким образом, Чуковский рассматривает вопросы, связанные с психическим здоровьем Андреева, в контексте его творчества и стратегии игры, театрального представления.

Ранее Андрееву был поставлен диагноз “острая неврастения”, и он несколько раз обращался за помощью к психиатрам, однако в общественной жизни упорно отстаивал свою вменяемость. Он публично отрицал тот факт, что периодически переживает приступы маниакально-депрессивного психоза, однако во многих его сочинениях исследуется мир душевных болезней. В “Жили-были” (1901) и “Призраках” (1904) описана жизнь в психиатрической лечебнице, в “Красном смехе” (1905) речь идет о безумии войны, а в рассказе 1902 года “Мысль” и одноименной пьесе 1914 года речь идет об убийстве и о том, как размывается грань между здравым умом и безумием. В последнем из упомянутых произведений Андреев, пожалуй, особенно смело и глубоко исследует человеческие представления о душевных болезнях. Главный герой рассказа, считающий себя великолепным актером, планирует убить друга детства и симулирует безумие, чтобы тем самым обеспечить себе алиби. Здесь Андреев напрямую связывает психическое заболевание с лицедейством, приоткрывая тем самым тайну собственного опыта душевной болезни.

Предметом нашего внимания станет идея игры как имитации и маскировки сумасшествия, - игры, которая смещает представления о границах здравого смысла и безумия. Наш главный тезис состоит в том, что у Андреева игра становится средством взаимодействия с душевной болезнью и контекстуализации ее опыта, однако целью игры является не столько исцеление, сколько обман. Публика, для которой устраивается это представление, должна поверить, что душевнобольной на самом деле здоров. Сейчас, годы спустя, можно предположить, что Чуковский первым разгадал игру Андреева и связал ее с приступами мании; сам же Андреев умело обманывал читателей, внушая им мысль о том, что он совершенно нормален.

Обращаясь к этой проблеме, мы выдвигаем в центр внимания тот аспект литературного творчества Андреева, изучение которого прекратилось вскоре после смерти писателя. При жизни Андреева его душевное здоровье часто становилось предметом пересудов, хотя сам он последовательно отрицал наличие у себя каких бы то ни было патологий из страха получить клеймо “сумасшедший”. Советская критика и литературоведение 1920-1950-х годов удостаивали сочинения Андреева лишь редких упоминаний; а когда в 1960-е годы Андреев был “открыт заново”, акцентировался прежде всего сам факт возвращения литературно-художественных и публицистических произведений писателя. Только недавно ученые вновь начали предпринимать попытки искать в обстоятельствах жизни Андреева ключ к пониманию его текстов.

Интерпретация отдельных фактов биографии литератора обычно основывается на философском или социологическом подходе. Характерные для Андреева перепады от маниакального состояния к депрессивному, пьянство, скандалы, возникавшие вокруг его имени, суицидальные наклонности, периодическое снижение работоспособности биографы объявляли следствиями либо пессимизма, возможно происходившего от увлечения Шопенгауэром, либо трудного детства: после преждевременной смерти отца Андреев полностью взвалил на свои плечи заботу о семье ². Оба эти подхода не учитывают историю болезни Андреева и проблемы его душевного здоровья, сохранявшей актуальность в течение всей его жизни.

Нам кажется продуктивным воспользоваться теми концепциями тематизации болезни и опыта болезни в литературе, которые были предложены в опубликованных в последнее десятилетие работах американских исследователей. Так, Дэвид Б. Моррис утверждает, что литература дает нам возможность исследовать опыт страдания: “Испытывая боль, мы преобразуем ее из простого ощущения в сложные эмоционально-психические переживания, которые психологи и философы называют перцепцией” ³. Артур Клейнман и Артур У. Фрэнк недавно задались целью исследовать нарративные способы выражения этого “опыта болезни” (“illness experience”), имеющие отношение к медицине, социологии и - с недавних пор - даже теории литературы ⁴. Если термин “disease” является клиническим описанием болезни или диагнозом, то “illness”, скорее, относится к тому, что значит быть больным: к тому, что происходит в период болезни с телом и духом ⁵. Клейнман предполагает, что болезнь в смысле illness - это именно переживание недуга. Такое переживание подразумевает описание и разъяснение другим людям форм расстройства, вызванного конкретным заболеванием ⁶. На основе этого разграничения мы можем говорить о нарративе болезни (illness narrative) как об объяснении того, каково это - быть больным: что испытывает человек на физическом, эмоциональном и психологическом уровне, болея, например, раком или, как в нашем случае, страдая от психической патологии. Фрэнк полагает, что современный нарратив болезни преобразует общий опыт в частный, противопоставляет голос одного человека бесстрастному языку медицины и уравновешивает опыт болезни и жизни в целом ⁷.

Настоящая статья предлагает альтернативное прочтение одного из художественных текстов Андреева, тематизирующих проблему безумия и актерской игры, - рассказа “Мысль”. Однако мы считаем необходимым последовательно привлекать к анализу факты истории душевной болезни его автора.

2

Для начала вернемся к воспоминаниям Чуковского, который предложил в свое время очень продуктивный подход к пониманию взаимосвязи личности и творчества Андреева. Чуковский признавался в письме к Горькому в том, что для того, чтобы делать в литературных портретах “психологические выводы”, он изучает и творчество, и жизнь своих персонажей ⁸. Чуковский верно уловил основные проявления душевной болезни Андреева - приступы мании - и изобразил их как моменты взлета творческой активности. С точки зрения Чуковского, эти моменты и соединяют воедино жизнь и творчество Андреева. Театральная игра, представление - лейтмотивы критических статей и воспоминаний Чуковского об Андрееве.

“Леонид Андреев большой и маленький” публикует критический очерк ⁹, главная идея которого состоит в том, что персонажи Андреева соединяются в “пляске” “безумных рож”, меняющихся от рассказа к рассказу. В каждом андреевском рассказе - иная личина. В 1911 году в очерке “О Леониде Андрееве”¹⁰ (переизданном в книге “Лица и маски”¹¹) Чуковский пишет, что произведения Андреева ассоциируются у него с “площадным искусством”, с афишами - большими, яркими, броскими. Чуковский чувствует, что темы рассказов Андреева приобретают над автором определенную власть и заставляют его перевоплощаться в образы его персонажей. В 1922 году выходят воспоминания Чуковского - “Книга о Леониде Андрееве”¹². В ней он описывает Андреева как человека, охваченного творческой энергией перевоплощения - сегодня он моряк, завтра живописец, послезавтра - кто-то еще... Эти перевоплощения, которые, по сути, являются самообманом, напрямую влияют на литературное творчество Андреева: в них он черпает вдохновение.

И в критике, и в воспоминаниях Чуковский выражает уверенность в том, что жизнь и творчество Андреева - это единое целое, не только потому, что Андреев включает в свои рассказы детали и обстоятельства собственной жизни, но, скорее, в том смысле, что творчество становится для него материалом и образцом конструирования жизни и биографии. Чуковский даже осторожно намекает на то, что Андреев перевоплощался в своих персонажей и играл их роли, дабы справиться со своей манией. Эту идею Чуковский последовательно проводит в течение десяти лет и в литературно-критических сочинениях, и в воспоминаниях об Андрееве.

“Одно свойство, одна черточка, один тезис, одна фраза растет и ширится...” - пишет Чуковский в 1908 году. “У каждого из героев Андреева своя специальность, своя монополия на какое-нибудь одно переживание, которое он исчерпает до конца и которое больше ни у кого из героев Андреева не повторится, - свой собственный патент на духовную рожу...”¹³ Чуковский утверждает, что эти “рожи” приклеены к собственному “я” Андреева. Андреев понимает, что все его персонажи - “... одно и то же лицо, один и тот же актер, по-разному загримированный...”¹⁴.

Андреев ходит по огромному своему кабинету и говорит о морском: о брамселях, якорях, парусах. Сегодня он моряк, морской волк. Даже походка стала у него морская. Он курит не папиросу, а трубку. Усы сбрил; шея открыта по-матросски. Лицо загорелое. На гвозде висит морской бинокль, - пишет Чуковский более десяти лет спустя. -... Мы носимся по Финскому заливу, и я не перестаю восхищаться этим гениальным актером, который уже двадцать четыре часа играет, - без публики, для самого себя - столь новую и трудную роль ¹⁵.

Когда через несколько месяцев вы снова приезжали к нему, оказывалось, что он живописец. У него длинные волнистые волосы, небольшая бородка эстета. На нем бархатная черная куртка. Его кабинет преображен в мастерскую. Он плодовит как Рубенс: не расстается с кистями весь день. <...> Вы хотите спросить: а что же яхта? - но домашние делают вам знаки: не спрашивайте. Увлекшись какой-нибудь вещью, Андреев может говорить лишь о ней; все прежние его увлечения становятся ему ненавистны... Он не любит, если ему напоминают о них. Когда он играет художника, он забывает свою прежнюю роль моряка; вообще он никогда не возвращается к своим прежним ролям, как бы блистательно они ни были сыграны...¹⁶

Чуковский, несомненно, видел в Андрееве великого актера, только, в отличие от статьи 1908 года, он считает игру Андреева жизненной стратегией, ведь сцена, на которой он представляет свой спектакль, - это сама жизнь, а тема этого спектакля - не персонажи Андреева, а сам Андреев. И подобно тому, как персонажи Андреева монополизируют роли, которые больше уже никогда не сыграют, так и Андреев играет ту или иную роль до тех пор, пока она не становится ему ненавистна.

Описываемые Чуковским персонажи, в которых перевоплощается Андреев, по своему характеру полностью соответствуют периодам маниакального поведения их автора. Эти периоды связаны не столько со взлетами творческой фантазии, сколько с перепадами в психологическом состоянии Андреева, которые отражались в его семейных и дружеских отношениях, а также в его литературной работе. И, что еще важнее, эти приступы мании уравновешивали приступы депрессии, с которыми гораздо чаще ассоциируется фигура Андреева. Мания обычно выражается в высоком уровне комбинаторного мышления, более высокой степени художественной чувствительности, временами - в мучительных головных болях и чрезвычайно напряженной умственной деятельности. Периоды депрессии, в свою очередь, нередко влекут за собой вялость, сонливость, подавленность, суицидальные наклонности, злоупотребление алкоголем. Маниакальная и депрессивная фазы возникали у Андреева эпизодически и перемежались длительными периодами нормального состояния. Он как будто бы и не был никогда психически болен. Играя разнообразные роли, Андреев таким образом скрывал приступы болезни и, как предполагает Чуковский, выдумывал новых героев для своих произведений. В том-то и было главное очарование Андреева, что в какую бы игру он ни играл, - а он всегда играл в какую-нибудь игру, - он искренно верил в нее и отдавался ей весь без остатка. Каждое из его увлечений превращалось на время в манию, поглощавшую его целиком. <...> Он не просто писал свои вещи, он был охвачен ими как пожаром. Он становился на время маньяком, не видел ничего, кроме нее; <...> ибо и в творчестве, как в жизни, был чрезмерен...¹⁷

Эта психология охваченности, одержимости до того присуща Андрееву, что ею он наделяет всех. Его герои чаще всего - мономаны. Доктор Керженцев (из повести “Мысль”) думает только о мысли, только о ней и говорит - весь мир для него только мысль, - пишет Чуковский в 1914 г. ¹⁸

Граница между мемуаристикой и литературной критикой оказывается у Чуковского очень зыбкой. Уже в самых ранних статьях он объясняет, что Андреев одержим навязчивыми идеями, которые воплощает в сюжетах и персонажах своих произведений. Разумеется, идея тесной связи биографии и художественных произведений не нова - особенно в контексте активного “жизнетворчества” символистов. Однако размышления Чуковского - совсем не то, что, например, объяснение любовного треугольника между героями романа Брюсова “Огненный ангел” через отношения Белого, Брюсова и Нины Петровской. Чуковский идет дальше простой “расшифровки” персонажей и тем; он сразу выдвигает тезис о “мании” Андреева и даже описывает психическое состояние писателя с помощью именно этого термина. В 1914 году Чуковский пишет: “Не Андреев владеет темами, а темы владеют им”¹⁹. Власть этих тем настолько велика, что в этой же статье Чуковский говорит, что, может быть, он даже и не знает настоящего Андреева ²⁰.

Чуковский намеренно не открывает правды: Андреев играл эти роли, чтобы представить себя “нормальным”. Он устраивал свои “представления” для семьи и друзей, чтобы скрыть приступы мании. И эта театрализация жизни постепенно размывала границы между фактом и вымыслом, нормой и патологией.

3

Психиатры ставили Андрееву диагноз “острая неврастения”. Этот расплывчатый термин на рубеже веков подразумевал самые разные заболевания ²¹. История болезни Андреева, его письма, дневники и книги свидетельствуют о том, что он вполне осознавал свое состояние и по-своему эксплуатировал его. Отец Андреева был хроническим алкоголиком и умер от апоплексического удара в возрасте сорока двух лет. Андреев утверждал, что его отец был душевно болен, и считал, что унаследовал эту болезнь²². У младших братьев и сестры (Леонид был старшим ребенком в семье) тоже проявлялись психические отклонения. Сестра Зинаида и брат Всеволод умерли в психиатрических лечебницах: сестра - в двадцать один год ²³, брат - в тридцать три²⁴²⁵ и, по свидетельствам современников, постоянно терзался страхами и тревогами²⁶.

Сам Андреев жаловался на разные болезни - в основном на головные боли и боли в сердце. Однако его физические недуги имели, как правило, психическую подоплеку: приступы депрессии и мании. Так, Римма Андреева, сестра писателя, пишет, что с 25 января до 22 марта 1901 года Леонид находился на лечении в Императорской университетской клинике нервных болезней в Москве, где его врачом был профессор Михаил Черинов ²⁷. Владимир Азов вспоминает, что в этой больнице Андреев оказался по настоянию друзей. Вскоре по Москве прошел слух, что писатель совершенно сошел с ума. “<Андреев> вышел из клиники обновленный, бодрый, завел себе велосипед и стал заниматься спортом, - пишет Азов. - Но прошел месяц, и передо мною сидел тот же Андреев с неугасимою лампадою тоски и сомнения в прекрасных глазах, со скорбно сжатыми устами” ²⁸.

В 1903 году, после того как было высказано предположение, что рассказ “Мысль” отражает опыт пребывания автора в психиатрической лечебнице, Андреев написал открытое письмо в газету “Биржевые ведомости”. Речь шла о госпитализации Андреева в 1901 году с диагнозом “острая неврастения” и лекции доктора И. И. Иванова “Леонид Андреев как художник-психопатолог”, о которой позже писали “Биржевые ведомости” ²⁹ сплетни о своем мнимом безумии, но после того, как эти сплетни предали печати и связали с его литературным творчеством, он хочет во всеуслышание заявить о своем совершенном психическом здоровье ³⁰.

В медицинском удостоверении 1905 года Георгий Прибытков (младший сотрудник Клиники нервных болезней в Москве) отмечает у Андреева приступы депрессии и тревожности, мигрени, страх сумасшествия. Эти периоды отчаяния и тревоги были так мучительны, пишет он, что доводили Андреева до мыслей о самоубийстве, и он искал спасения в алкоголе, погружаясь в тяжелые запои. Эти запои заканчивались пьяным забытьем, тревогой и бессонницей. Прибытков пишет, что Андреев не послушался его совета отправиться в санаторий, но выполнял врачебные предписания, полученные в ту зиму, и почувствовал себя лучше ³¹.

В 1908 году Андреев опубликовал еще одно открытое письмо, опровергавшее предположения о его болезни ³². Однако в 1910 году вышли целых три статьи, в которых утверждалось, что Андреев сошел с ума и страдает от острого нервного расстройства ³³. На эти статьи он ответил новым открытым письмом под названием “Сумасшествие Л. Андреева”. В нем, не без тени юродства, он писал: “Мне надоели вопросами о здоровье. Но все равно, поддержу этот слух, будто я сошел с ума; как сумасшедшего, все будут бояться меня и дадут мне, наконец, спокойно работать” ³⁴³⁵. Лечение состояло в строгой диете: манная каша и не более четырех стаканов слабого чая в день. Однако Андреев утверждал, что диета не оказала на него сколько-нибудь заметного воздействия. Он по-прежнему страдал от уныния и не чувствовал себя здоровым ³⁶. С февраля по апрель 1916 года Андреев лечился от переутомления у доктора Л. С. Абрамова ³⁷. Ему вновь прописали манную кашу, а кроме того, лечение электрошоком ³⁸. В декабре 1916 года он писал другу: “Просто, я нездоров, и основательно. <...> Видимых причин как будто и нет; невидимые - где-то глубоко в душе. Моя душа недовольна и больна...”³⁹

в здравом уме писателя. Он вынужден был притворяться нормальным, чтобы избежать клейма безумца. Одновременно в его произведениях настойчиво ставился вопрос о том, каково это - быть умственно больным.

4

Рассказ “Мысль” представляет собой исповедь главного героя, Антона Керженцева, убившего друга детства - Алексея Савелова. Керженцев, сам по профессии врач, находится в сумасшедшем доме на освидетельствовании и письменно излагает врачам, как он намеревался симулировать безумие, чтобы совершить преступление и остаться безнаказанным. Это преступление изображается здесь как реализованное в жизни театральное представление, в ходе которого герой убеждает окружающих, что болен душевно. Убив Савелова, Керженцев начинает сомневаться, действительно ли он в здравом уме и лишь успешно сыграл роль безумного преступника. Границы между разумом и безумием размылись и сместились, столь же неопределенными оказались поступки и их мотивации: Керженцев только играл сумасшедшего или он действительно сошел с ума?

Если рассматривать “Мысль” в контексте опыта болезни, о котором шла речь в начале этой статьи, то можно говорить о трех лейтмотивах этого произведения, которые и составляют его “нарратив болезни”. Эти лейтмотивы позволяют нам увидеть три основные проблемы биографии и творчества Андреева и демонстрируют особенности осмысления и оценки им состояния собственной психики. Первый лейтмотив связан с идеей наследования психических заболеваний из поколения в поколение. Второй обыгрывает театральный аспект сумасшествия Керженцева - возможно ли вообще сыграть, имитировать сумасшествие/психическое здоровье?

И воспоминания Чуковского, и поведение самого Андреева говорят об изображении/имитации душевной болезни как своего рода театральной игре, представлении. Человек, чтобы его не заклеймили сумасшедшим, симулирует сумасшествие. В ходе этого представления он просто играет - и тогда в его сознании размывается грань между представлением и реальностью, между актерством и истинным “я”. Согласно концепции Андреева, представление не помогает преодолеть аффекты душевной болезни, а лишь маскирует ее симптомы. Кроме того, и это немаловажно, в “Мысли” поставлены под сомнение идея взаимной связи творчества и безумия и представление о том, что эксцентричное и безнравственное поведение художника приемлемо, если не ожидаемо. В заданной Андреевым системе координат безумие - это болезнь, а не стимул к художественному творчеству: “Сумасшествие - это такой огонь, с которым шутить опасно” ⁴⁰.

Однако герой Андреева - Керженцев - уверен, что сумеет сыграть роль сумасшедшего, запутать и обмануть окружающих и, следовательно, скрыть свои подлинные намерения. Задумывая преступление, он осознает, что безумие как проявление неблагоприятной наследственности уже создает ему идеальное алиби. Он пишет: Первое, на что должны будут устремить внимание эксперты, это наследственные влияния, - и моя наследственность, к великой моей радости, оказалась вполне подходящей. Отец был алкоголиком; один дядя, его брат, кончил свою жизнь в больнице для умалишенных и, наконец, единственная сестра моя, Анна, уже умершая, страдала эпилепсией. Правда, со стороны матери у нас в роду все были здоровяки, но ведь достаточно одной капли яда безумия, чтобы отравить целый ряд поколений ⁴¹.

и вправду сошел с ума, Керженцев вновь обращается к теме наследственности: Я - сумасшедший. Не угодно ли выслушать: почему?

Первою осуждает меня наследственность, та самая наследственность, которой я так радовался, обдумывая свой план. <...> Наследственность и припадки свидетельствуют о моем предрасположении к психической болезни. И она началась, незаметно для самого меня, много раньше, чем я придумал план убийства. Но, обладая, как все сумасшедшие, бессознательной хитростью и способностью приноравливать безумные поступки к нормам здравого мышления, я стал обманывать, но не других, как я думал, а себя. Увлекаемый чуждой мне силой, я делал вид, что иду сам ⁴².

Итак, болезнь Керженцева вызвана неблагоприятной наследственностью, но нас интересует в первую очередь идея обмана, притворства. Примечательно в этой связи признание героя: “И когда-то я подумал даже о сцене, но бросил эту глупую мысль: притворство, когда все знают, что это притворство, уже теряет свою цену” ⁴³. Притворство ценно тогда, когда публика не догадывается о том, что перед ней театр, а не реальность. Однако когда игру принимают за реальность, а реальность за игру, когда актер перестает отличать себя (свое “я”) от роли, возникает серьезная проблема. Керженцев думает, что играет роль сумасшедшего, но позже осознает, что, возможно, лишь притворялся, будто он в здравом уме. Опасность состоит в том, что можно раствориться в роли и так никогда не выйти и из нее, и из симулируемой болезни.

Подобно тому, как Чуковский описывает манию Андреева как своеобразное театральное представление, Андреев изображает Керженцева, задумывающего преступление, великим актером: “Я увидел, что провести свою роль буду в состоянии. Наклонность к притворству всегда лежала в моем характере и была одною из форм, в которых стремился я к внутренней свободе” ⁴⁴“Вообще, мне думается, во мне скрывался недюжинный актер, способный сочетать естественность игры, доходившую временами до полного слияния с олицетворяемым лицом, с неослабевающим холодным контролем разума” ⁴⁵.

В этом отождествлении актера с ролью мы видим объяснение конкретного опыта болезни. Психические заболевания, особенно маниакально-депрессивный психоз, часто ведут к резким переменам в поведении. В периоды мании человек постоянно строит планы и пытается решить множество проблем одновременно. Больные в такие периоды “... могут менять одежду, макияж или черты внешности, чтобы выглядеть сексуально привлекательно или вызывающе ярко, что обычно для них нехарактерно” ⁴⁶. Такую целенаправленную деятельность мы и находим в подготовке Керженцева к его представлению - убийству Савелова. Рассказ об убийстве выстроен как своеобразная пьеса, где действие за действием ведет к развязке. Чтобы никто не усомнился в его сумасшествии, Керженцев на людях дважды инсценирует припадки. В первый раз - в гостях, за ужином - он сначала ведет себя возбужденно и шумно, а затем впадает в глубокую задумчивость. Когда окружающие наконец обращают внимание на его странное поведение, Керженцев выбивает из-под носа у соседа рюмку и ударом кулака разбивает свою тарелку. Его окружают, останавливают и успокаивают другие гости. Позже Керженцев в своей исповеди пишет: “И вообще тут ничего не было случайного. Наоборот, каждая мелочь, самая ничтожная, была строго продумана” ⁴⁷. Второй припадок происходит месяц спустя после первого, и Керженцев сообщает: “Здесь не все было так продуманно, да это и излишне при существовании общего плана” ⁴⁸. Во время этого представления он выкрикивает грубости в лицо друзьям, а потом борется с ними, сопротивляясь их попыткам привести его в чувство. После этих двух припадков, продолжая вести свою игру, Керженцев решает получить “научно-медицинское удостоверение” своей болезни: “Это была, быть может, и излишняя тонкость в отделке моей роли” ⁴⁹“Я пренебрег даже тем обстоятельством, что в смысле художественности моей игры подарок был уже шаржем”⁵⁰.

Через несколько дней Керженцев приходит к Савелову и его жене Татьяне Николаевне, занимает их беседой, а затем, взяв чугунное пресс-папье, проламывает Савелову череп. После убийства он возвращается домой и отправляется в библиотеку отдохнуть: “... состояние в общем было такое, как у актера после блестяще сыгранной роли”⁵¹. Именно в этот момент, засыпая, Керженцев осознает, что, может быть, он и вправду сумасшедший, а не только притворяется. Позже, рассказывая врачам о происшедшем, он пишет: “Как настоящий художник, артист, я слишком глубоко вошел в роль, временно отождествился с изображаемым лицом и на минуту потерял способность самоотчета”⁵².

Керженцев-актер тешит себя иллюзией, что он может создать любую роль и управлять ею, как захочет, но в данном случае он теряет власть и над ролью, и над самим собой: “Единая мысль разбилась на тысячу мыслей, и каждая из них была сильна, и все они были враждебны”⁵³. Героем овладевает страх того, что он не может более управлять своей ролью и контролировать свои умственные способности: “И самое страшное, что я испытал, - это было сознание, что я не знаю себя и никогда не знал”⁵⁴ Керженцев объясняет: Пока мое “я” находилось в моей ярко освещенной голове, где все движется и живет в закономерном порядке, я понимал и знал себя, размышлял о своем характере и планах, и был, как думал, господином. Теперь же я увидел, что я не господин, а раб, жалкий и бессильный ⁵⁵.

В этом признании явно отразился опыт болезни автора рассказа. Душевнобольной рано или поздно вынужден признать, что достаточно часто не в состоянии контролировать себя, а следовательно, должен изобретать способы скрыть болезнь. Иван Белоусов вспоминает о беседе с Андреевым, в ходе которой тот признал, что, видимо, страдает раздвоением личности. “Да, действительно, - на меня действует всякий наркоз, не говоря о вине, но даже если я много курю или пью крепкий чай, я чувствую, что я раздвояюсь: во мне живут два человека, не похожих один на другого”⁵⁶. Позже Андреев писал Белоусову, что в течение нескольких месяцев чувствовал в себе странную слабость и эмоциональный упадок, а кроме того - не просто раздвоение, но расщепление на десять частей. Это состояние истощало его эмоционально и физически. “Долго я искал объяснения этому странному и мучительному явлению, пока в энциклопедии не встретилось мне исчерпывающее объяснение”⁵⁷. Стремление удержать в себе все множество личностей, образовавшихся в результате “раздвоения” и “расщепления”, и желание казаться здоровым заставляли Андреева играть множество ролей.

Амплуа актера позволяет душевнобольному примерять самые разные маски, скрывая перемены психического состояния. Кроме того, существуют определенные культурные ассоциации, связывающие образ художника с темой безумия, которое может восприниматься как естественный атрибут творческого гения. Эти ассоциации восходят к идеологии “Бури и натиска” и были развиты в философии Шеллинга: он приписывал художнику особую интуитивную связь с Природой и способность видеть высшую истину. Позже Ницше создал свою концепцию дионисийства, согласно которой существует тесная взаимная связь насилия, безумия и разрушения с энергией художественного возрождения и творчества. Следы этой концепции можно обнаружить и в “Мысли”: так, например, Керженцев заключает, что Савелову (который, видимо, тоже страдает некоей душевной болезнью) сходит с рук дурное или неадекватное поведение, потому что он художник: Близкие ему люди, нередко страдавшие от его выходок и вместе с тем, по нелогичности человеческой натуры, очень его любившие, старались найти оправдание его недостаткам и своему чувству и называли его “художником”. И действительно, выходило так, будто это ничтожное слово совсем оправдывает его, и то, что для всякого нормального человека было дурным, делает безразличным и даже хорошим. <...> Потом он был нездоровый человек: частые головные боли, бессонница, и это, конечно, мучило его ⁵⁸

Он много пил, и опьянение выражалось только в том, что все у него начинало быстрее двигаться, а потом сразу останавливалось - это он засыпал. И все считали его необыкновенно даровитым, а он постоянно говорил, что если б он не сделался знаменитым адвокатом, то был бы знаменитым художником или писателем. К сожалению, это правда ⁵⁹.

Высокая оценка Керженцевым собственных актерских способностей как будто бы подтверждает эту мысль. Однако сам Андреев полагает ее ошибочной. Керженцев не склонен оправдывать и прощать “безумное” поведение других - будь то выходки и странности Савелова или образ жизни отца. С точки зрения Андреева, душевная болезнь истощает человека и причиняет ему огромные страдания. Эта идея пронизывает целый ряд рассказов Андреева - “Вор”, “Призраки”, “Жили-были”, “Красный смех”, “Ложь” и многие другие.

Таким образом, рассматривая рассказ Андреева как реализацию “нарратива болезни”, мы можем выяснить авторскую позицию по ряду вопросов и сформулировать несколько ключевых тезисов. По мнению Андреева, 1) наследственность оказывает влияние на психическое здоровье человека, 2) диагноз “артистический темперамент” неправомерен, 3) становясь актером, играя роль, человек вступает во взаимодействие со своей болезнью и пытается преодолеть ее, акт представления превращается в акт обмана и представляет собой попытку скрыть душевную болезнь от публики.

5

Мы видим, что и в рассказах Андреева, и в его реальном жизненном поведении душевная болезнь провоцировала вполне успешную актерскую игру. Резкие перемены настроения, погружения в пучины депрессии, взлеты, характерные для периодов мании, и “нормальное” состояние в промежутках - из каждого такого эпизода можно выстроить роль. Эти роли придавали жизни их исполнителя определенный смысл и позволяли направить избыточную энергию маниакального периода в созидательное русло. Эти разнообразные представления-превращения - в капитана корабля или живописца - наводили зрителей на мысль, что актер здоров, нормален и полон творческих сил. Именно эту составляющую жизни Андреева описывает Чуковский: писатель целиком отдавался тому или иному занятию и для каждого из них создавал определенный актерский образ. Сходным образом и герой Андреева, увлеченный всеохватывающим стремлением лишить жизни своего друга, создает образ сумасшедшего и разыгрывает эту роль.

в созидательную. И хотя родные и друзья понимали, что перед ними разворачивается представление, оно было нужно не для них, а для самого Андреева. Таким образом он пытался придать опыту болезни хоть какую-то связность и последовательность. И герой “Мысли” также приходит к выводу, что, играя безумца, он не создавал театральную постановку, а скрывал собственную болезнь. Хотя Андреев несколько раз лежал в лечебницах, хотя от психических заболеваний умирали его братья и сестры, хотя он часто жаловался друзьям на различные недомогания и много писал о безумии, он непреклонно настаивал на том, что его произведения не следует ассоциировать с личными страданиями и душевной болезнью. В рамках этой концепции мы видим и Андреева-человека, и Андреева-литератора. Человек страдает от приступов маниакально-депрессивного психоза, но при этом играет роль совершенно здорового и нормального литератора. Именно этот опыт - обман, реализованный через лицедейство, - Андреев использует в “Мысли”. Акт представления в жизни и литературном творчестве Андреева был определенно связан с душевной болезнью и имел единственную цель - избежать позорного клейма душевнобольного. Стратегия лицедейства должна была помочь ему выглядеть психически здоровым и в то же время придать смысл опыту болезни.

Фредерик Уайт

Примечания

1 Чуковский К. Воспоминания // Чуковский К. Книга о Леониде Андрееве. Берлин: З. И. Гржебин, 1922.

2 Впервые такое объяснение душевной болезни Андреева предложили Георгий Чулков и Максим Горький, но его повторяют и современные исследователи творчества Андреева. Подробнее см.: Чулков Г. Воспоминания. М.: Искусство, 1926. Чуковский К. Книга о Леониде Андрееве. Берлин: З. И. Гржебин, 1922; Andreev Leonid. Sashka Jigouleff / Translated by Luba Hicks. Edited and introduced by Maxim Gorky. N. Y.: Robert McBride & Company, 1925. Л. Иезуитова пишет: “Андреев прожил трудную жизнь. Особенно жестокими были годы детства и юности. Пьянство отца, нужда, изнуряющая повседневная борьба за кусок хлеба и за человеческое достоинство наложили отпечаток на характер писателя, болезненно чуткого, легко ранимого” (Иезуитова Л. Предисловие. Письма к невесте: Из неизданной переписки Леонида Андреева // Звезда. 1968. №. 1. С. 180).

4 Couser G. Thomas. Critical Conditions: Teaching Illness Narrative // Teaching Literature and Medicine / Еds. Anne Hunsaker Hawkins and Marilyn Chandler McEntyre. N. Y.: Modern Language Association, 2000. Р. 282-288.

5 Kleinman Arthur. The Illness Narratives: Suffering, Healing and the Human Condition. N. Y.: Basic Books, 1988. Р. 3-6. См. также: Frank Arthur W. At the will of the body: Reflections on illness. Boston; N. Y.; L.: Houghton Mifflin Company, 1991. Р. 13. Фрэнк пишет: “Болезнь (illness) - опыт переживания заболевания (disease). Дискурс заболевания касается тела, дискурс болезни - страха и фрустрации, вызванных пребыванием внутри больного тела. Болезнь начинается там, где кончается медицина, и тогда, когда я осознаю, что происходящее с моим телом - это не просто некий ряд мер... Дискурс заболевания - это история лечебных мероприятий; дискурс болезни - история перехода от некогда совершенного тела к телу, которое вынуждает меня задаваться вопросом: “Что со мной происходит? Не с моим телом, а со мной!””

6 Kleinman Аrtur. Op. cit. P. 3.

7 Frank Arthur W. Reclaiming an Orphan Genre: The First-Person Narrative of Illness // Literature and Medicine. Narrative and Medical Knowledge. Vol. 13. 1994. № 1, Spring. Р. 2.

 1. С. 158.

9 Чуковский К. Критический очерк // Чуковский К. Леонид Андреев большой и маленький. СПб.: Т-во “Издательское бюро”, 1908. С. 19-62.

10 Чуковский К. О Леониде Андрееве. СПб.: Русская скоропечатня, 1911.

11 Чуковский К. Леонид Андреев // Чуковский К. Собр. соч. Т. 6. М.: Худож. лит., 1969. С. 22-47.

12 Видимо, воспоминания Чуковского вернее было бы датировать 1919 годом - именно тогда вышел в свет очерк “Из воспоминаний о Л. Н. Андрееве” (Вестник литературы. 1919. № 11. С. 2-5). И в дневниковой записи Чуковского от 28 октября 1919 года говорится о работе над этими воспоминаниями. См.: Чуковский К. Дневник 1901-1929. М.: Советский писатель, 1991. С. 117. Однако впервые они были полностью опубликованы только в 1922 году, в “Книге о Леониде Андрееве”.

14 Там же. С. 48-49.

15 Чуковский К. Книга о Леониде Андрееве. С. 75-77.

16 Там же. С. 78-79.

17 Там же. С. 77-85.

19 Там же. С. 31.

20 Там же. С. 38.

21 В начале XX века о психических болезнях было известно очень мало, и такие состояния, как депрессия, считали следствием нервного истощения. Полагали, что расходование и истощение энергии организма в результате слишком бурной жизни вызывает состояние душевного упадка, которое стали называть неврастенией. “Неврастения подразумевала постоянное дурное настроение и ощущение упадка сил наряду с физическими симптомами, которые отчасти рассматривались как проблемы, порожденные запросами цивилизации и связанные с “образом жизни”” (см.: Nineteenth Century Views of the Causation and Treatment of Mental Disorders // Abnormal Psychology and Modern Life. 1998, Update. 10th ed. Р. 47). В наше время неврастения не имеет официального клинического статуса. В “Диагностическом и статистическом руководстве по психическим расстройствам” Американской психиатрической ассоциации (American Psychiatric Association’s “Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders”) она не рассматривается как диагностическая категория. 22 Скиталец (С. Г. Петров). Встречи. Л. Андреев // Красная новь. 1934. № 10. С. 161.

23 Андреев Павел. Воспоминания о Леониде Андрееве // Литературная мысль: Альманах. Т. 3. Л.: Мысль, 1925. С. 203.

25 Беклемишева В. Воспоминания // Реквием: Памяти Леонида Андреева. М.: Федерация, 1930. С. 225.

26 Катонина В. Цит. соч. С. 23.

27 Андреева Римма. Трудые годы // Орловская правда. 1971. № 275. 21 ноября. С. 3.

28 Азов В. Отрывки об Андрееве // Вестник литературы. 1920. № 9. С. 5.

медицины (Киев). 1910. Вып. Х. № 1, январь-март. С. 72-103.

30 Биржевые ведомости. 1903. № 103. 27 февраля.

31 Leeds Russian Archive (LRA). MS 606\G. 1. II. С. Medical certificate of 12 February 1905.

32 Речь. 1908. № 300. 7 декабря. С. 4; Обозрение театров. 1908. № 602. 10 декабря. С. 8.

33 Обозрение театров. 1910. № 1159. 30 августа. С. 17; Пензенские ведомости. 1910. № 188. 2 сентября. С. 3; № 191. 5 сентября. С. 4.

35 Чуваков В. Переписка Л. Андреева и Е. Чирикова // Леонид Андреев: Материалы и исследования. М.: Наследие, 2000. С. 83, примеч. к письму 26.

36 ИРЛИ. Ф. 9. Оп. 2. Ед. хр. 4. Л. 32. Письмо Леонида Андреева Андрею Андрееву от 25 мая 1915 г.

37 Л. Н. Андреев: Письма к А. П. Алексеевскому / Публ. В. Чувакова // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1977 год. Л.: Наука, 1979. С. 192, примеч. 1.

38 В мае 1915 года в письме к С. Голушеву Андреев пишет о лечении электрическим шоком, так что вполне вероятно, что его подвергали аналогичной процедуре и у доктора Герзони. См.: LRA. MS 606\F. 24. I. (22), а также: Реквием... С. 115. Историю современной шоковой терапии можно проследить до 1848 года, когда в английской газете “Lancet” была опубликована пространная статья в защиту гальванического электричества как терапевтического приема. Этот способ лечения был популярен в Америке и Англии в конце 1860-х и в 1870-е годы. В 1874 году доктор Бирд (G. Beard) опубликовал работу “Применение электричества в медицине и хирургии” (“Medical and Surgical Uses of Electricity”); в ней приводились примеры излечения электрошоком больных, страдавших от “неврастенического коллапса”. См.: Rabinbach Anson. The Body without Fatigue: A Nineteenth-Century Utopia // Political symbolism in modern Europe: Essays in honour of George Mosse / Еds. S. Drescher, D. Sabean and A. Sharlin. L.: Transaction Books, 1982. Р. 55-56.

40 Андреев Л. Собр. соч. Т. 1. С. 392.

41 Там же. С. 389.

42 Там же. С. 411.

43 Там же. С. 391.

45 Там же. С. 391.

46 Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders. 4th ed. Washington, DC: American Psychiatric Association, 1994. Р. 329-330.

47 Андреев Л. Собр. соч. Т. 1. С. 393.

48 Там же. С. 395.

50 Там же. С. 405.

51 Там же. С. 408.

52 Там же. С. 413.

53 Там же. С. 409.

55 Там же.

56 Белоусов И. Литературная среда: Воспоминания, 1880—1928. М.: Кооперативное изд-во писателей “Никитинские субботники”, 1928. С. 159.

57 Там же. Оригинал письма от 15 марта 1917 года, цитируемого в воспоминаниях Белоусова, находится в: РГАЛИ. Ф. 11. Оп. 1. Ед. хр. 471. Л. 60.

58 Андреев Л. Собр. соч. Т. 1. С. 383, 385.