И. Василевский (Не-Буква): К. Чуковский

Свободные мысли
6 (19) февраля 1911

Всеволод Гаршин - "бухгалтер", а Владимир Короленко "фабрикант бархата", только и делающий, что в мягкий пушистый бархат обращающий и слезы, и стоны, и муки, и отчаяние, только и знающий, что всех героев своих наделять именно голубыми глазами, и все повести свои заканчивающий не чем иным, как благополучной свадьбой.

Максим Горький - "консисторский чиновник", типичный мещанин, по линеечке делящий все человечество на ужей и соколов, и сам представляющий собой не что иное, как ползущего ужа, а А. И. Куприн "зрячий крот", в душе которого золотушный Ромашов на каждой странице побеждает кряжистого конокрада Бузыгу. Леонид Андреев это "трактирщик Тюха", который всюду и везде только и видит, что рожи, странные и страшные рожи, а сологубовский Передонов в "Мелком бесе" велик, ибо "это наша общая легенда, наш пафос, наша молитва". "Передонов невинен и свят, и безгрешен, и прекрасен, и простодушен, ибо он также прав и в своей передоновщине, как фиалка в своем благоухании, как Байрон в своих поэмах".

Кто он, автор этих изумительно неожиданных определений, этих полубезумных, полукощунственных парадоксов?

К. Чуковский как будто и сам чувствует, как трудно огорошенному им читателю поверить во все эти утверждения. Не от этого ли так часто встречается робко-уверяющее "воистину" на страницах книг Чуковского?

"Воистину Сологуб поэт сквознячка". "Поистине Зайцев поэт сна". "Воистину Мережковский - тайновидец вещи", - уверяет К. Чуковский.

А далее, далее так и идет: "Брюсов - поэт прилагательных", и Юшкевич, "пародист, имитатор чужих стилей, благотворящий из чужого кошелька", и М. Арцыбашев - "импотент, не кто иной, как Юрий Сварожич, который "без всякого желания повалил девушку на траву и, хотя видел, что уже не может и не хочет, а все-таки лез". И, уж конечно, "Осип Дымов трехкопеечный мистик и курортный гений", и, уж конечно, Анатолий Каменский "невинный анекдотист в розовом галстучке в роли бунтовщика, т. е. кувшинное рыло, возмечтавшее себя Байроном, Вольтером, Руссо".

В каком странном мире живет К. Чуковский!.. Какой жуткой коллекцией невероятных уродов должна ему представляться литература, если истинны все эти "воистину" в его жутких определениях!

- Я не нападаю, я защищаюсь! - так объяснял в печати К. Чуковский свою резкость по отношению к авторам.

Это - защита? Уж не манией ли преследования болен К. Чуковский?

К. Чуковский - для меня раньше всего не критик, а сатирик, если хотите, даже юморист. Наше время - эпоха жуткой гримасы и сплошного кабаре - только оно и могло выдвинуть К. Чуковского, литературную деятельность которого нельзя рассматривать иначе, как наряду с Сашей Черным и Аркадием Аверченко.

Критические рассказы - назвал К. Чуковский свой последний том. Это хорошо. Но, может быть, еще лучше было бы название "Критические сатиры".

Пред нами - повторяю - не критик, а сатирик чистейшей воды, и в этом именно для меня ключ к Чуковскому и его книгам.

К. Чуковский, правда, вовсе не смешон и, может быть, даже страшен. Но вовсе не смешон ведь и талантливый Саша Черный, как вовсе не смешон и Щедрин.

Быть сатириком и даже юмористом - это еще не значит быть веселым писателем.

"Вы думаете, господа, что я вас смешить хочу? Ошиблись в этом. Я вовсе не такой развеселый человек, как вам кажется, или как вам, может быть, кажется".

Чьи это слова? Это герой бессмертных "Записок из подполья" Достоевского, тот самый чиновник, что говорит о себе:

- Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек.

Какое отношение имеет однако герой "Записок из подполья" к современнейшему из русских литераторов К. Чуковскому?

Я думаю, что такое отношение существует и очень значительно. Более того, я думаю, что умница, даровитый литератор К. Чуковский в сущности своей является духовным сыном человека из подполья.

- Остерегайтесь подделок! - громко и испуганно, как пораженный манией преследования, кричит К. Чуковский по поводу каждого чуть ли не без исключения писателя.

"бухгалтер", а Горький "мещанин", и Короленко "фабрикант бархата", - то удивляться ли, что для Александра Рославлева у Чуковского не нашлось иного образа, кроме рыжего бродяги, из андреевской бездны, который с криком "и я, братцы, и я" спешит изнасиловать девушку, а для Вл. Ленского не осталось у него другого слова, кроме клички - онанист.

- Я был злой чиновник, - рассказывает о себе герой "Записок из подполья". - Я был груб и находил в этом удовольствие. Когда к столу, у которого я сидел, подходили, бывало, просители, я зубами на них скрежетал и чувствовал неутолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь огорчить. Почти всегда удавалось. Ведь я взяток не брал, стало быть, должен был хоть этим себя удовлетворить.

Это все, правда, аргументы ad hominem. "Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив, как горбун или карлик", - читаем мы в "Записках из подполья". Но вот слова "Записок из подполья", которые уже не личности касаются, а иного: "До того человек пристрастен к системе и отвлеченному выводу, что готов умышленно исказить правду, только чтоб оправдать свою логику". Вспомните самые яркие из страниц К. Чуковского. Разве не очевидно здесь особое, подпольное какое-то созвучие. "Для чего я себя так коверкал и мучил? Сколько раз мне случалось - ну хоть например, обижаться так, не из-за чего, нарочно, и ведь сам знаешь, бывало, что не из-за чего обиделся, напустил на себя, но до того себя доведешь, что под конец, право, и в самом деле обидишься".

Право и в самом деле обижен К. Чуковский на писателей, от которых "защищается" он своими памфлетами.

В чем же основы и значение деятельности К. Чуковского?

- Господа, я, конечно, шучу и сам знаю, что неудачно шучу, но ведь нельзя же все принимать за шутку, - говорит за Чуковского все тот же герой "Записок из подполья". - Я, может быть, скрипя зубами шучу…

Отчего так не любят К. Чуковского? У него есть талант и своя голова на плечах, за ним есть знания и работа - в этом не откажут ему даже враги. И все же, как-то оно так сделалось, что считается даже как будто признаком хорошего тона бранить К. Чуковского. И в самом инциденте его с М. Арцыбашевым и "Современным миром", и в третейском суде, какой вызвал этот инцидент, и в отношении печати к нему - сколько сказалось вражды и злопыхательства.

"Погиб я, Чуковский, погиб я навсегда", - отозвался, например, пародируя "Мальчишечку", - "Сатирикон", уверенно предсказывая Чуковскому "Эртелев проулок и металла звон".

Этот тон (если даже не говорить о милых шутках, вроде определений "Иуда из Териок", "Кундервинд" и т. п.) берут по адресу Чуковского так же часто, как и несправедливо.

"Эртелев проулок и металла звон" - намек несправедливый и неприличный. Ничего общего с "Новым временем" К. Чуковский, конечно, не имел, и навязывать ему это нововременство неумно и нечестно.

Откуда берутся, однако, такие нападки? Для меня ответ - в той характерности, какую для нашего времени, всей эпохи нашей имеет писательская личность Чуковского.

Да, от времени Михайловского до эпохи Чуковского шаг не малый. Но этот шаг сделали все мы, и на всех нас ответственность пред историей и потомками.

К. Чуковский - самый современный из русских литераторов. В нем отразилось все наше время: и озлобленность, и самонасмешливость, и разлад, и мука, и ирония, и хихиканье современной интеллигентской души.

И глядя на Чуковского, мы все видим себя как в зеркале, и часто злимся и пеняем на зеркало это.

И что всего важнее и удивительнее: сам Чуковский смотрит как в зеркало на огромное большинство тех писателей, о ком он пишет. И злость Чуковского на современную литературу тоже оттого, что и он пеняет на зеркало, вопреки пословице, напоминающей о том, что рожа крива.

Всмотримся: Осип Дымов - по Чуковскому, не писатель, а лихач, "Ваше сиятельство прокачу". "Самые главы у него имеют вид куплетов", - негодует на него К. Чуковский.

Но ведь с не меньшим, если не с большим правом это же самое о себе мог бы сказать К. Чуковский. Лихач, Ваше сиятельство прокачу, - это ли не характерно для самого Чуковского, это ли не автобиографические штрихи для него?

"Рожи и рожи, только и видит он, что рожи", - говорит Чуковский об Андрееве. Но разве и это не автобиографично, разве не сам Чуковский не хочет и не может видеть ничего, кроме жутких рож в современной литературе?

В каждой статье Чуковского та же автобиографичность.

"Апофеоз случайности" - в котором Чуковский винит Горнфельда, "схематичность" у Горького, "анекдотизм" Каменского - все это разве не характернейшие черты критических работ самого Чуковского?

И не оттого ли, не от этой ли автобиографичности так силен К. Чуковский в деле "разноса"? Стоит ему ополчиться против писателя, и он ярок, интересен и убедителен. Но вот делает он изредка попытку похвалить какого-либо автора или произведение, и посмотрите, какой вялый стиль, какой суконный язык, как безвкусно становится все у этого критика. "Влюбиться как насильно хотел. Даже два раза", - рассказывает о себе герой "Записок из подполья". Но влюбиться насильно невозможно. Другое дело драться. Нападает с огнем и увлечением Чуковский именно на те недостатки, какие видны у него самого, какие, быть может, даже бессознательно, чувствует сам он в своей деятельности, в своей жизни.

Как будто исповедь своей души, исповедь души современника, - пишет он искренно и ярко. Ах это лихачество в литературе, ах эта передоновщина вокруг, эти жуткие рожи и рожи!.. Все это пережил и перестрадал К. Чуковский в себе, и, если для того, чтобы ярко и убедительно рассказать эту свою исповедь о провалах своей души, ему нужно один недостаток приписать Андрееву, другое уродство навязать Куприну - не будем на него претендовать за это. Не критик, а сатирик К. Чуковский, и дело тут вовсе не в Андрееве или Куприне, а в боли и уродстве его души, современной души.

И если к Куприну его слова не подходят и не относятся, то значение этих слов все-таки велико и значительно. И вовсе не о Брюсове говорит К. Чуковский, указывая на "отсутствие сказуемых", на отсутствие действия в его творчестве.

Дорошевича, всюду и везде рассказывает он одну и ту же грустную повесть о себе, о современной душе, успевшей сжечь старых богов, но не обретшей новых богов, новых устоев!..

К. Чуковский, надо думать, вовсе не так наивен, чтобы считать правильной свою критическую систему. Отыскать одну единственную черту в произведении писателя, подобрать у автора все, что имеет отношение к этой черте, и ополчиться против получившейся односторонней выдуманной фигуры - это ли роль критика?

Но К. Чуковскому не то важно, совпадает ли творимая им легенда с живым писателем. Ему важно то уродство, какое он нашел, и, - как Сологуб, рисуя Предонова, любовно подбирает каждый окурок и плевок, ибо они родственны его Сологубовой душе, так Чуковский цитата к цитате подбирает созвучные ему черты уродства и ополчается на получившееся в зеркале изображение и ужасает нас.

Есть ли на свете Передонов или нет, но Сологуб есть, и он нужен и важен нам со всеми ненормальностями своими.

"Критических сатирах" К. Чуковский, или нет, но К. Чуковский есть, и его исповедь имела бы большое право на внимание, если бы…

Я так подробно остановился на писательской фигуре К. Чуковского, что не оставил почти места для отзыва о последней, только что вышедшей его книге "Критические рассказы".

Странная это книга. Умная и интересная она, но читаешь ее и все время как будто страшно. Будто смотришь на человека, который старается сесть на два стула разом, и думаешь: вот-вот разлезутся стулья. Люди, старающиеся сесть между стульями, люди, пытающиеся сесть на два стула, так часто падают в пролет и усаживаются на пол!..

Читаешь книгу статья за статьей: о Вербицкой - умно, и о Пинкертоне умно, и о Розанове умно, но во всех статьях недоговорено что-то, недоделано, и как будто не лицо у книги, а маска, и какую странную, напряженную улыбку тщится изобразить эта маска.

Я помню эти же статьи, какие вошли в книгу "Критические рассказы", иными. Статья о Короленко, напр., была напечатана ранее в "Русской мысли", и правильна или неправильна, худа или хороша была эта статья - но она была цельной и должно быть искренней. Попала эта статья в книгу, и вот уже по неведомой причине положения ее изменены и отменены. "Я пишу о Короленко не от своего лица, не то, что я, Чуковский, думаю и знаю о Короленко, а пытаюсь только изобразить, что думал бы о Короленко воображаемый читатель, Павел Рыбаков из андреевского рассказа "В тумане"", - так исправил прежнюю статью К. Чуковский.

"Русской мысли" под псевдонимом К. Чуковского?

Указанное изменение не единично: смягчены и выброшены места и в статье "Нат Пинкертон и современная литература", выброшены из тома и целиком многие статьи, которые хотелось бы видеть здесь, как подтверждение прежних точек зрения автора, как указание на то, что не сданы им в угоду чему-то прежние позиции.

К. Чуковский современнейший из русских литераторов - сказал я. И в этом характерность и симптоматичность писательской судьбы этого автора.

К. Чуковский не так давно принимался всеми как вундеркинд; enfant terrible, человек неожиданностей, говорящий именно то, о чем не принято говорить, - такова была позиция К. Чуковского.

Долго оставаться вундеркиндом, однако, невозможно. Хотелось верить, что К. Чуковский будет расти и зреть, сменит рубашечку мальчика на тогу зрелого мужа и, веря в себя, в свои силы, в свою точку зрения и свою линию, развернет свое далеко не заурядное дарование.

погнался будто за солидностью и уравновешенностью "Речи" и "Русской мысли".

Не Арсением ли Введенским хочет сделаться Корней Чуковский?

И это жалко, и на это больно смотреть.

- Пой лучше хорошо щегленком, чем дурно соловьем! - старые это слова, но трудно удержаться от того, чтобы не сказать их вслух К. Чуковскому.

И еще хочется вспомнить еще одно место из "Записок из подполья": "И в зубной боли есть наслаждение, - уверяет герой. - Тут, конечно, не молча злятся, а стонут; но это стоны с ехидством, а в ехидстве-то вся и штука… Я вас прошу, господа, прислушайтесь когда-нибудь к стонам образованного человека, страдающего зубами, этак на второй или на третий день, когда он начинает уже не так стонать, как в первый день стонал, т. е. не просто оттого, что зубы болят. Стоны его становятся какие-то скверные…"

"И ведь знает сам, лучше всех знает, что даже и публика, пред которой он старается, уже прислушалась к нему, не верит ему ни на грош и понимает, что он мог бы иначе, проще стонать".

Была запальчивость и мальчишество, был задор, пусть даже озорство - но все это было настоящее, свое собственное и оттого полное живых соков и горячей крови. От всего этого отказывается, демонстративно отказывается, теперь К. Чуковский. Он "исправляется", и не оттого ли так редко и мало пишет он, так нерешителен и тих голос? Надо ли так уж бояться того задора, надо ли менять его на сомнительное признание толстых журналов, на бескровную и солидную, вестникоевропейскую какую-то позицию?

Скабичевских и Введенских было и есть много, Чуковских мало у нас. "Мы бедны и глупы", и нам ли всем не помнить, что Введенскими делаются, а Чуковскими надо родиться.

"Записок из подполья", - мои шутки, господа, конечно, дурного тона, неровны, сбивчивы, с самонедоверчивостью. Но ведь это оттого, что я сам себя не уважаю.

И. Василевский (Не-Буква)