Загорский М.: О Горьком сладчайшем

(Собеседование в Лит. -худ. кружке)

Хорошо читает Корней Чуковский: разложит бумажечки, рукописи, тетрадочки, усядется поудобнее, обведет кругом мягким, ласкающим взглядом, улыбнется весело, весело и начнет так по-домашнему, запросто, рассказывать, как рассердил или обрадовал его тот или иной писатель.

А мы-то думаем: критик. Какой же Чуковский критик? Вот встал вчера после доклада Чуковского о Горьком настоящий, присяжный критик г. Дерман и доказал, что Чуковский делает большие выводы из маленьких фактов, что он произволен и парадоксален, и что вообще ничего о Горьком из его доклада мы так и не узнали, и тут же попросил позволение самому сделать "анализ горьковского творчества".

И сделал. Но, Боже мой, почему же вот когда говорил Чуковский, Горький был понятным, милым и дорогим, а заговорил г. Дерман, - и тот же Горький стал чужим, непонятным и тусклым, а в конце и совсем исчез, растворился, стал таким маленьким, маленьким и, главное, скучным до зевоты?

Почему? Да потому, что Чуковский такой вот улыбчивый и влюбчивый человек. Влюбится в писателя, иногда даже в какую-нибудь черту лица его, в какую-нибудь интонацию, в какой-нибудь жест, и засветится сам изнутри, забудет про все "перспективы исторические" и "социологические анализы", про среду, про эпоху и читает, перечитывает, перелистывает, прислушивается, приглядывается и оторваться никак не может: все еще не нагляделся досыта.

И когда рассказывает нам Чуковский о своих писательских увлечениях, ошибках, любви, разочаровании, даже сначала как-то неловко делается: интимно говорит человек про интимное, почти сам с собой, а мы как будто подслушали. А потом ничего, привыкаешь. И мы уже совместно с ним походим к писателю неожиданно изнутри, из глубин его "я", из мимолетного, но сильного влюбления, вчувствования, вживания в его жизнь, творчество и во все его человеческое и писательское бытие.

Вот и вчера так было. Многие из говоривших вчера после доклада удивлялись: как же так? Еще вчера Горький был для Чуковского "Пфулем", ничего не видящим в живой жизни и слепорожденным, действующим по мертвым схемам и догматам, а сегодня он уже "Горький Сладчайший", и великий поэт живого делания и творчества в России, слагатель гимнов желания и жалости, и наинужнейший писатель для нашей эпохи, гениальнейший выразитель чаяния и потребностей новой России, которая без Достоевского проживет, а вот без Горького ни в коем случае.

Ах, наивные и глубоко-серьезные оппоненты Чуковского, запасшиеся цитатами из старых статей его и ловящие его на противоречиях! Да ведь вы не заметили самого главного события в жизни самого Чуковского: он съездил недавно в Англию.

При чем здесь Англия? О, очень при чем! Да разве вы не видите, как влюбился Чуковский в эту страну работы и дела прежде всего, разве вы не замечаете, каким "сладчайшим" голосом говорит он о деловитости, о хозяйственности англичан, о проявленном ими в эту войну колоссальном напряжении национального строительства в минуту опасности?

лет действительно воспел человеческий труд и призвал Восток к Западу учиться работать и строить, обливаясь потом и кровью, государственную и человеческую жизнь. Так как же мог Чуковский не прилепиться душою, мгновенно и радостно, к певцу хозяйственности и деловитости, к певцу труда и строительства, зовущего Россию пообчиститься и пообстроиться и привести себя в "приличное состояние"?

Пусть завтра же Чуковский снова вернется к Достоевскому и всему русскому неуюту и беседованию о Боге в трактирчиках. Сегодня он переживает медовый месяц любви к английскому строительству и к русским его проповедникам. Переживает радостно, хорошо, улыбчиво и нас заражает этим же увлечением.

И поэтому именно Горький "сладчайший" теперь для Чуковского писатель на Руси. Чуковский немного опьянен Англией и ее строительством, но как обнимешь и поцелуешь "сладчайшем" поцелуем чужую страну? И не сладостнее ли поцеловать своего родного, близкого писателя, волнующегося теми же волнениями и ставшего вдруг не по-хорошему милым, а по-милому хорошим?

Чуковский видит все отчетливо в Горьком: и его раздвоенность в мыслях и образах, и его "черное и белое", и его нетерпимость и узость, и многое другое. Но ведь Горький говорит теперь о "сладчайшем" для Чуковского, и как же ему не стать самому "сладчайшим" для Чуковского писателем и поэтом?

Нет, не заметили самого главного в докладе Чуковского говорившие оппоненты. Один говорил о "противоречиях", другой о "науке и социологии", третий о "дедукциях" и "переходах". Что все это для Чуковского, который всегда говорит о "своих" писателях, о "своих" радостях и огорчениях от них и который в конце концов всегда лишь рассказывает только о… самом себе?

"особый стиль" Чуковского, как писателя и человека. И как уместно прозвучал приведенный им афоризм Оскара Уайльда:

- Не писатели творят критиков, а критики творят писателей!

И мы бы добавили лишь:

М. Загорский