ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский.
Altalena. О литературной критике.

Altalena. О литературной критике.

Особое мнение [36]

Случай, о котором не считаю уместным говорить печатно, побуждает меня поделиться с читателем некоторыми соображениями относительно литературной критики — т. е. критики беллетристических произведений.

Эта критика представляется мне, по нашему времени, бесполезным пережитком.

И, кроме того, я считаю ее даже вредной, так как теперешнее обилие критических статей только сбивает публику с толку, не давая ей понять, как именно должна она относиться к беллетристическим произведениям и чего именно, по естественному смыслу нашего времени, должна в них искать.

Литературно-критические статьи пишутся по такому рецепту:

Критик, прочтя книгу беллетристического содержания, сокращенно излагает это содержание, констатирует, что в книге «затронуты» такие-то идеи, и затем развивает или опровергает эти идеи.

В течение многих лет такой рецепт был вполне естественным порождением всего духа того времени. Поэтому тогда такие критические статьи по поводу каждого явления беллетристической литературы были естественно необходимы и очень полезны.

Объяснюсь.

То время было временем выработки новых общественных взглядов. В то время интеллигенция придерживалась многих старых мнений, которые, ввиду изменившихся условий, уже успели сделаться предрассудками.

Эпоха требовала идей. И идеи налетели целым поветрием.

Разум логически сомневающейся личности занял первый план на духовной сцене той эпохи. Всюду — куда ни обернись — где только была интеллигенция — всюду что-нибудь доказывалось и опровергалось, всюду провозглашалась какая-нибудь новая мысль. Потому что новых мыслей и вообще мыслей требовала сама жизнь.

Необходимо было доказать, что не вчерашнее величие, а благоденствие народных масс должно быть главною заботою государства.

Что женщина равноправна мужчине.

Что воспитание должно стремиться к тому, чтобы выработать в ребенке его собственный характер, а не к тому, чтобы приучить человека плясать под чужую дудку.

И многое другое. Всего этого тогда интеллигенция не знала — или, вернее, только что сама об этом догадалась, потому что новые условия жизни подсказали ей эти мысли.

И вот, ощутив у себя в голове эти новые мысли, в еще смутной форме, интеллигенция почувствовала непреодолимый зуд высказать эти идеи перед ближними — поделиться открытием с согласно мыслящими и горячо поспорить с противниками.

В то время все  рождало споры,

Все  к размышлению влекло.

Все:  все,  что бросалось в то время в глаза интеллигентному человеку, он реагировал только в форме идейного мышления.

И это было вполне естественно. Эпоха требовала, чтобы голова человека была до боли начинена идеями, так что при каждом прикосновении к этой голове из нее неминуемо выскакивала идея.

Беллетристика повествует о явлениях жизни. И если все эти явления вызывали в тогдашнем интеллигентном читателе прежде всего идею — то совершенно понятно, что и повторение этих явлений в беллетристике тем паче должно было влиять в читателе прежде всего на мышление.

Эстетические достоинства романа служили тогда только для того, чтобы книгу можно было легко прочесть. Но оценку и разбор вызывали в то время не эстетические достоинства книги — а те идеи, на которые наводили читателя рассказанные в книге явления.

И критическая статья именно и давала эту оценку и этот разбор.

Вот почему критическая статья была в то время такой желанной и жданной подругой интеллигентного человека: ему нужны были идеи, он болел идеями — и статья говорила ему об идеях.

* * *

С тех пор прошло много лет.

Интеллигенция с тех пор умственно вся развилась. Я не говорю, что она теперь умнее тогдашней интеллигенции. Но она теперь давно, с детства знает все то, что мыслящим людям прежнего времени еще только нужно было открыть и изобресть.

А жизнь?

Жизнь не двинулась вперед… по не зависящим от нас обстоятельствам.

Жизнь не подвинулась вперед ни на шаг. Постройка русского общества осталась прежней. Те самые поправки, которые нужны были ей тридцать и сорок лет тому назад, нужны и теперь.

Вот почему наша эпоха не требует новых общественных идей: нужные ей идеи преподаны нам уже много лет тому назад.

Это очень печально — но это так.

Когда-нибудь русская жизнь шагнет снова вперед, отношения снова перетасуются — тогда потребуются новые идеи, и общество снова закипит рвением идейного мышления.

Но теперь этого рвения нет.

Кому теперь охота — в интеллигентном обществе — ломать копья из-за женского вопроса? Давно переговорили, ничего нового не скажешь. Добрые люди знают уже все  доводы за равноправие женщин и верят в них. Князь Мещерский тоже знает все  доводы и не верит в них. Вы ничего уже не поделаете ни с первым, ни со вторым.

Значит, нечего и горячиться.

Мы теперь только стараемся повторять безустанно и упорно эти ставшие азбучными истины для того, чтобы услышали их те, от кого зависит их проведение в жизнь.

Но для нас эти идеи больше не представляют никакого интереса.

И теперь явления жизни уже не могут вызвать у нас таких взрывов мышления, как в дни оны.

Мы уже не увлечемся мышлением.

Мы смотрим на закрытый для женщин университет и вяло констатируем для себя:

Вот ошибка против идеи равноправия женщин.

И если тут же какой-нибудь новичок бросится с жаром доказывать нам, что женщина имеет право на образование, нам станет неловко:

Из-за чего он беснуется? Слыхали. Знаем без него!

А если жизнь не будит в нас мышления, то не может будить его и беллетристика, изображающая эту самую старую жизнь.

Во дни оны человек, читая роман, то и дело невольно задумывался над тем, что ему приводили на мысль изложенные в романе факты.

Теперь этого нет. Я утверждаю, что никто из интеллигенции теперь абсолютно не в состоянии предаться мышлению по поводу прочтенного романа или прослушанной драмы.

Самое большое, если он знает со слов критиков, что чтение должно наводить на мысли, — самое большое — это если он будет в некоторых местах нарочито шептать себе:

Это место наводит меня на такую-то идею. Ах, какая верная идея.

И даже без восклицательного знака.

Поэтому критическая статья, помогавшая мыслить по поводу беллетристики в то время, когда людям естественно хотелось мыслить по поводу беллетристики, — никому и ни на что не нужна теперь, когда по поводу беллетристики мыслить уже фактически и естественно невозможно.

Оттого критика беллетристических произведений теперь не нужна.

И оттого на том поприще, где некогда работали художники — Белинский, Добролюбов, Писарев, — теперь подвизаются — Господи Боже ты мой — гг. Скабичевский и Буренин.

* * *

Это насчет полной бесполезности и ненужности в наше время литературной критики. А теперь упомянем и об ее вреде.

Потому что она, когда-то бывшая очень полезной, в наше время вредна. И вот почему.

Множество накопившихся, но не проведенных в жизнь идей — сделали нас людьми дряблыми, не дельными, полуверящими, оглядчивыми и во всех смыслах дешевыми.

Надо научить нас этому.

Вот что инстинктивно поняла уже русская изящная литература. В ней возникла школа «настроения», на одном полюсе которой Чехов, рисуя действительность, вызывает в нас тоску по иной жизни — а на другом полюсе Горький своей ярко раскрашенной ложью об иных людях тоже заставляет нас желать, чтобы эта ложь стала действительностью. Чтобы мы из сереньких и дряблых стали яркими и сильными.

Эта литература вселяет в нас не идею, а настроение — то есть не головной постулат, а неясное, но сильное влечение, стремление всей души  в ту лучшую сторону.

Это нам и нужно! Нужно стремление и влечение цельной не философствующей души, а не умственные доводы на тему о том, что по таким-то и таким-то причинам такая-то жизнь лучше такой-то.

Философствовать мы умеем — и ничего из этого не вышло. Мы должны вновь научиться желать.

И именно этого возбуждения желаний и порывов должны мы искать в сегодняшней литературе, потому что возрождение способности желать есть главнейшая задача нашего времени.

Критики же точно хотят помешать этому возрождению. К Чехову и Горькому они пристегивают, по старому шаблону, то же мудрствование, которое сделало из нас куцых гамлетиков и от которого нам надо спастись в литературу наития и импульса.

Вот чем критики сбивают публику с толку. Они говорят ей:

Ищи у Чехова идей.

Когда на самом деле они должны были бы говорить:

Зажмурь глаза ума и отдайся Чехову как музыке. Он научит тебя желать.

Дела критики непоправимы. Если бы критики вдруг пожелали реформировать себя на новый лад и вместо того, чтобы по-прежнему разъяснять идею произведения, принялись бы разъяснять его настроение — они навредили бы еще больше, потому что настроение от анализа вянет и улетает.

В свое время критика сделала великое дело. Теперь, во имя своего достоинства, она должна замолчать — до тех пор, пока не настанут лучшие времена.

Почти сразу после появления статьи, 25 декабря, в дневнике Чуковского появляется запись:

Нужно будет завтра утром закончить возражение Altalen'е и снести Рашковскому. Он его с радостью напечатает. Нужно сбавить только отвлеченностей. Так будет солиднее. Я хотел бы, чтобы к прениям в артистическом кружке мое мнение было бы напечатано. Я тогда стал бы возражать, ссылаясь на свою статейку. А то я говорить совсем не могу. Язык у меня вялым становится…

Хотя Чуковский работал над полемической статьей, главным его советником был опять-таки Жаботинский:

1 января.  Нужно говорить об индивидуализме. Я написал возражение Жаботинскому на его мнение о критике. Он посоветовал мне вставить еще про индивидуализм.

2 января.  Знание, добродетель, любовь — все это не характеризует личности, не принадлежит ей — все это всецело навязано обществом. Для оценки индивидуума, стало быть, не существенно, не важно, нравственна она или безнравственна, любит она или ненавидит — важно одно: с какою силой делает она это. Сила — единственно существующий критерий личности, сила абстрактная, свободная от всякой конкретной оболочки, лежащая по ту сторону добра и зла. Не существенно, по какой дороге идет личность — дорога ведь не вне ее, — важно, как идет она по этой дороге. Вот — как мне кажется — довольно примитивные философские основания индивидуализма — для возвеличения основы энергии — как единственного мерила общественных явлений. А приложить это мерило ко всем проявлениям нашего бытия — это значит перевернуть вверх дном все коренные наши убеждения, все святые предания — это значит произвести трудную и шумную работу переоценки всех ценностей… Новая мораль, новая истина, новая красота — вот понятия, тесно связанные с индивидуализмом, — и каково бы ни было ваше отношение к этому учению — вы, конечно, согласитесь со мною, что редкая философская система была так плодотворна новыми идеями, как система индивидуализма.

___

Перед этим, говоря об экономическом материализме, я должен сказать: г. Altalena может сказать, что он не об идеях вообще говорил, а исключительно об идеях научных, философских, социально-этических. Но — во-первых, я до сих пор тоже говорил именно об этих идеях, и только последняя стадия публицистики имеет несколько специальный, а не научный интерес, а во-вторых, «идея, попавшая на улицу», газетная, так сказать, идея — вовсе не может быть предметом обсуждения при разговоре о критике. Газета и посейчас делит все мнения на две категории — прогрессивные и консервативные, других делений она и знать не хочет… И потому, ежели судить по идеям, «на улицу попавшим», — то мир действительно стоит на одном месте. Но в данном случае идея улицы — вряд ли должна быть принимаема в расчет. Говорю это не из презренья идей презирать[37] — ибо идея, попавшая к ней на нашу улицу, для меня свята, а просто потому [что] идеи поступательные — считаю как бы мехами, в которые вливается все новое и новое вино. И, право, нечего жалеть, что меха эти все одни и те же — вы на вино посмотрите… Как быстро выпивается одно и заменяется другим!

Все это, конечно, исправить нужно, обточить фразу, определить (сделать более определенными) мысли — и вот потом, говоря об индивидуализме:

Должен оговориться. Не вообще идеями, а именно попавшими на улицу, элементарными, доступными толпе, определяющими повседневную деятельность человека в его обыденных отношениях. Значит, г. Altalena если даже подразумевал только общественно-этические идеи, был неправ, говоря, что у нас старых довольно и что новых мы произвести не можем, ибо старых-де не употребили.

Индивидуализм широко проявился в нашей изящной литературе — которая проповедует его, подчеркиваю это, далеко не «настроением». Взять хотя бы нашего Горького. Он в своих произведениях только и делает, что новую идею нам внушает. И происходит это внушение с внешней стороны так: выставит он двух людей, из которых А симпатичен, если брать общественную мерку явлений, а В несимпатичен. Потом силою творчества он внушает нам симпатии к В, в ущерб А. И проделав такой фокус, он говорит: «Вот видите, я показал вам качество людей в голом абстрактном виде, без общественных наслоений, и симпатии ваши переместились. Почему? Да потому, что общественное мерило неверно, фальшиво, глупо; вот вам другая мера. Мерьте ею». [38] И сотни тысяч положительно влюбились в эту идею, улица приветствует ее от всего своего сердца, — а г. Альталена черкнул пером, и нет новых идей!

7 января.  Ничего не делаю. Поздно встаю. Это не годится. Был позавчера у Лазаровича. Он прочел мое возражение Altalen'е. Со многим не согласен. Например: Altalena будто и не Говорил, что есть план, программа. Как же не говорил? Ведь у него идеи заготовлены, а в действие не приведены. (План не в смысле программы.) Говорят так: узнав именно то качество человека, которым занимается моя наука, я определю все другие свойства. Значит, те качества, которыми занимается моя наука — самые важные, и самая наука тоже важнее всех.

8 января.  В последнем собрании членов литературного клуба[39] г. председатель объявил, что в ближайший четверг г. Altalena будет прочтен реферат о литературной критике. Основные положения этого реферата нам, читающей публике, уже известны — их изложил г. Altalena в одном из своих фельетонов («Одесские; Новости» 20 декабря). Вот по поводу этих положений мне и хотелось бы высказаться печатно на столбцах газеты. Г. Altalena ответил одному своему печатному оппоненту[40], что будет спорить с ним в артистическом клубе. Как будто всякий интересующийся затронутым сможет попасть в этот клуб!

Один почтенный русский журналист в личной беседе со мною по этому поводу выразил свое недоумение перед тем обстоятельством, как же это так выходит по-вашему, что развившийся капитализм послужил причиной двух противоположных явлений: с одной стороны, способствовал оскудению публицистики, а с другой — развитию ее. Разве это возможно? Конечно, возможно, так оно и было. Происходило так потому, что раньше было, гпавным образом, обращено внимание литературы на одних деятелей этого процесса — а потом уже на других — рабочих… Но литература, отвратив свои симпатии от мужика, не имела никого, к кому обратить их.

Но потом по вышеупомянутой причине… Щедрин, между прочим, сказал по этому поводу: крестьянин, освобождающийся от власти земли, чтобы вступить в область цивилизации, представляет собою… отталкивающий тип… Но это еще не значит, чтобы эмансипирующийся человек был навсегда осужден оставаться в рамках отталкивающего типа. Новые перспективы непременно вызовут потребность разобраться в них, а эта разборка приведет за собою новый и уже высший фазис развития… (Письма к тетиньке, 632 стр.)

Когда буду говорить об этических идеях, сказать про Бердяева и Струве.

Многие склонны думать, что мужик характеризовал и шестидесятые годы. Я не согласен с таким мнением. Мне кажется, что 60-е гг. центральной идеей имели — свободу личности — всякой вообще.

В те дни, когда мне были новы
Идеи линьи мозговой…[41]

20 минут 5-го. Я только что переписал 1/4 своего возражения Altalen'е. С М.[42] не в ладах. Скучно. Тяжело. Хочется побыть одному, да уж слишком трудно. Давит. Куда пойти? М. на уроке. Да и препираться с нею не хочется. Да и Володя ихний противен мне очень. Кацы. Я счел бы себя сволочью, если б пошел к ним. Altalena? Он теперь работает. Синицины? Что я с ними имею общего? Так давит, что хоть стихи пиши. Ну что ж?

Был у Синициных. Был у Altalena, был у М., в библиотеке был.

Возражения Жаботинскому, сохранившиеся в дневнике, позволяют представить суть полемики, далеко выходящей за пределы поднятой Жаботинским темы.

  Этические вопросы экономического материализма. Все без исключения статьи Михайловскогопо этому поводу трактуют этот вопрос с социально-этической точки зрения.

Г. Altalena может возразить мне: правда, хотя в публицистику и вошли новые плодотворные идеи, но ведь это идеи специальные, так сказать, идеи, не имеющие широкого общего значения, они не могут отразиться в литературе, они не отразились — так что литературная критика и впрямь без пищи осталась, и мое утверждение об ее ненадобности так и остается в силе. — Идеи, давшие содержание публицистике, дали его и беллетристике — а, стало быть, и природа голодать не будет. Дело только в том, что пока идея до беллетристики дошла — она так изменила форму свою, что ее и не узнаешь. — Вовсе нет! Идеи публицистики — заимствуя содержание свое в строгой и бесстрастной науке — выносят ее на улицу, окрашивают в яркую краску человеческих интересов — и эти интересы в отраженном и преломленном виде — делаются предметом художественного творчества — и преподносятся улице расцвеченные и приукрашенные. Энергия для энергии, каково бы ни было ее направление! — знаете ли вы, господа, что это такое? С первого взгляда кажется, что это учение индивидуализма стоит совершенно в стороне от большой дороги других идей наших. Это потому, что иногда мысль наша, разжижаясь и падая до понимания улицы — совершенно теряет свою логическую сторону — и у нее остается одна чувственная красочная сторона — так что получается не стройный ряд научных положений, определяющих ваше поведение — в случае признания их правильности, — нет, до улицы идея доходит в виде требования, крика, проклятия. Так и в данном случае. Но, повторяю, связь между идеей улицы и идеей бельэтажа есть. Здесь, например, - говорю намеком — а то и так статья вон как растянулась.

Это там, в отвлеченных эмпиреях дело обстоит так, будто выискиваются атрибуты личности, на самом-то деле проповедь литературы в приложении к земным делишкам нашим — вот в чем состоит: не будь буржуем — этим бездеятельным накопителем! — Работай, не заплывай жиром — энергии больше! И потому публика так и схватилась за индивидуализм, потому-то так и приняла она близко к сердцу судьбу личности, что были в ней эти наклонности и…

11 января.  Altalena может возразить мне: — так что хотя в публицистику и вошли новые плодотворные идеи, но идеи это специальные, не имеющие широкого захвата и не способные руководить нами в повседневной жизни нашей, — не о таких говорил я в своем фельетоне. Они не могут конечно отразиться в изящной беллетристике, в произведениях общего характера, так что литературная критика и впрямь без пищи осталась, а, стало быть, его утверждение о ненадобности этой критики ни на каплю силы своей не потеряло…

На это я отвечу, что действительно — идеи, изложенные мною в конце этой схемы развития русской публицистики, носят несколько специальный характер, — но это ничуть не помешало им на улицу выйти, сделаться предметом художественного творчества и ярко отразиться в общем сознании. Только дело в том, что пока они дошли до улицы, они так изменились по дороге, форма, в которую облеклись они, до такой степени не похожа на их первоначальную форму, что с первого взгляда кажется, будто имеешь дело с двумя различными идеями. Это потому, что иногда содержание мысли нашей, разжижаясь и падая до понимания улицы — совершенно теряет свою логическую сторону, и у него остается одна чувственная, красочная сторона. Так что получается не стройный ряд научных положений, определяющих ваше поведение — в случае признания их правильности, нет, до улицы идея доходит в виде требования, крика, проклятия. Но, повторяю, связь между этими двумя сторонами есть. Так, например, в данном случае публицистика вопреки утверждению г. Altalena занимается разработкой тех вопросов, которые именно теперь (а не 40 лет назад) выдвигает жизнь наша, те же вопросы затрагиваются и в художественных произведениях изящной литературы русской — о том же толкует и критика…

Содержание их всюду одно и то же. У меня совершенно нет места, но я все же хоть намеком иллюстрирую это положение; укажу хоть две-три черты. Беллетристика наша прославляет гордую, сильную личность — энергичную, страстную, «умеющую желать», и публицистика привлекает наши симпатии на сторону нового нарождающегося общественного класса, руководясь, конечно, не субъективными вкусами, и жестоко борется с нашими «хозяевами исторической сцены», с этими неподвижными, самоуверенными, заплывшими жиром лавочниками — накопителями, жизнь которых ведется исключительно по их приходо-расходной книге, с этими имущими и просвещенными представителями нации. И если г. Altalena спросит, что же общего в этих двух направлениях? , — я отвечу, что их объединяет:

— Бытовое их значение, заключающееся в той антитезе действительности, которую с такой силой выдвинула наша литература. Укажу хотя бы на то, что горьковский босяк — эта абстрактная фикция, созданная, однако, не в кабинете, а на улице, — характеризуется всеми противоположными буржуазии чертами, и характеристика эта сделана самой жизнью, а не теорией. Девиз босяка: энергия ради энергии! На приложение этой энергии, на выгоду глядеть нечего! — во-первых, представляет собою с философской стороны сущность учения индивидуализма, ибо поэтому количество затрачиваемой ею энергии — единственным проявлением личности, единственным ее атрибутом служит, а качество этой энергии, оценка ее это чуждые индивидууму общественные наслоения, на которые совсем не нужно обращать внимания при суждении о личности. Отсюда прославление силы — как единственного достоинства. Добр ты или зол, нравствен или порочен — это неважно. Важно одно: с какой силой проявляются в тебе эти качества; во-вторых, с социальной точки зрения принцип этот представляет собою и в основании своем и в цели — реакцию против имущих и просвещенных представителей нации, их тяжелого гнета — нрзб., И смысл этого принципа, смотря на него с отвергаемой им утилитарной точки зрения — в том, что муки родов при нарождении нового общественного класса будут значительно облегчены. Итак, из специальной идеи вытекают другие, имеющие настолько общий характер, что вполне пригодны для оценки окружающей действительности, и это ускользнуло от взора г. Altalena.

Его смутило то, что одна и та же идея проявляется в нескольких формах.

В поисках новых общественно-этических руководящих идей он не заметил их в нашей изящной литературе только потому, что там они приняли несколько философский оттенок, переоценки всех ценностей. Эта шумная и громадная работа индивидуализма — кажется ему где-то там в эмпиреях витающей — и потому он не удостаивает ее внимания. Ему кажется, что нынешняя литература учит нас действию, чтобы мы, научившись, исполнили идеи, завещанные предыдущей эпохой…

Я старался показать, что вовсе не к выполнению старых планов зовет нас литература, что на нас волною нахлынули новые — я отметил их цели и причины; расширим вопрос вообще: бывает ли с нашими идеями когда-нибудь так, как это кажется г. Altalene.

Он представил себе род жизни таким образом?

12 января.  Не заметив, до какой степени общи идеи всех родов современной русской словесности, — он пренебрежительно отворачивается от новых идей публицистики как от специальных и, не находя их в изящной литературе, ибо там они в другую форму облеклись, думает, что они не проникли в жизнь, не отразились в общем сознании, не обращает на них внимания и уверенно заявляет: У нас новых идей нет. Прямо удивительно, как это он смог игнорировать такую огромную, полную жизни идею, как индивидуализм, и обрекает нашу литературную критику на голодную смерть. Он согласно своему рецепту — держит закрытыми «глаза ума» своего и «отдается окружающей русской литературе как музыке» — вот что такое закрывать «глаза ума» своего перед окружающей действительностью!

___

14 января.  Марья Борисовна! Сегодня решается моя судьба. Хейфец по телефону сказал мне, чтобы я пришел в 7 час. Он тогда, наверное, покончит со статьей. Кланялся вам Altalena. Он угощал меня в кондитерской чаем и оттуда хотел идти в библиотеку, чтобы повидать вас, но, узнав, что вас здесь нет, переменил намеренье.

16 среда.  Статья об Altalen'е не принята. К черту! Десять таких напишу.

узнаем из отчета в газете «Одесские новости»:

привлекло массу публики. Заседание, начавшееся в 9 час., закончилось около полуночи. Продолжение прений по поводу реферата Altalena за поздним временем отложено до следующего четверга.[43]

Примечательно, что как в письменных, так и устных возражениях Чуковский называет предметом обсуждения не литературную критику, а индивидуализм.

18 января.  20 м. 10-го Хочется сделать доклад про индивидуализм — в литературном клубе. Вчера говорил там. Аплодисменты, поздравления, а мне лично кажется, что я могу в тысячу раз лучше, что вчера я читал очень плохо. Нужно…

— наносное течение, так что толковать о его господстве в русской литературе — не приходится. И тут же дает объяснение, почему индивидуализм не мог развиться у нас. Индивидуализм является протестом личности против господства сплоченного большинства, против общественного гнета. Западная Европа, где уже давно признаны права этого большинства, где оно накладывает свою тяжелую лапу на каждое проявление личности — могла породить этот протест, но наша родина, где мнения и идеалы (= желания) личности так мало принимаются в расчет, — наша родина, конечно, не могла породить индивидуализма.

Но ведь не только общество на личность влияет. Есть и другое страшное давление. Его в свое время с такой силой указал наш славный социолог: оно называется увеличение напряженности разделения труда. Многосторонне развитая личность, попавшая в такой строй…

Кроме того, я может быть неясно указал прошлый раз, что индивидуализм — это и есть та «нравоучительная» идея, которая следует из марксизма… Марксизм вовсе не такое уж объективное учение, как это кажется Абезгаузу и т. д. Нужно различать 2 рода настроения.

Вот идея Ибсена. Отвлеченные самодовлеющие идеи — может высказывать сильный одинокий человек («Дикая утка»[44]).

Эти записи Чуковского, где настойчиво в качестве главной темы обсуждения назван индивидуализм, позволяют именно этими выступлениями Жаботинского соотнести воспоминания одесского фельетониста И. А. Тривуса, которые привел Иосиф Шлехтман в уже упоминавшейся биографии Жаботинского:

«прогрессивном» обществе моду на презрение к правам отдельной личности, с этим он был готов яростно сражаться всегда и везде. Нетрудно вообразить, какую бурю вызвало в Кружке[45] первое публичное выступление популярного фельетониста. И. А. Тривус, присутствовавший на этом памятном вечере, живо описывает дискуссию, последовавшую за речью Жаботинского. Выступление базировалось на том, что наивысшей ценностью общества должны быть права и свобода личности. Это — единственный идеал, как и борьба за счастье индивидуума, за возможность расширять горизонты, развиваться и реализовываться. И совершенно неправильно ставить общественное выше личного, стремиться к «коллективному», «массовому», «униформе». Прогресс состоит в освобождении личности от цепей коллектива: личность и только личность является создателем и двигателем прогресса. Только личность может стать первопроходцем и примером для масс, для человечества. Коллективизм, построенный на механическом подчинении, на следовании общим и обязательным для всех правилам и образу жизни — не что иное, как новая форма рабства — реакционная и тупиковая. Ни муравейник, ни улей, как бы высоко и эффективно организованы они ни были, не могут служить образцом для человеческого сообщества. Аудитория, терпевшая напор Жаботинского в течение целого часа, не смогла вынести последнего сравнения. Со всех сторон стали раздаваться вопли, крики, свист, проклятья: «Довольно! Хватит! Реакционер! Анархист! Буржуа! Шпион! Стыд и позор!» Один за другим вставали оппоненты, язвительно атаковавшие оратора.[46]

Косвенно подтверждает правомерность такого соотнесения газетная вырезка, вклеенная в дневник Чуковского: «В непродолжительном времени выйдет в свет сборник гг. Альталены и К. Чуковского, посвященный индивидуализму». Однако сведений об этом сборнике обнаружить не удалось — очевидно, он не вышел в свет. Зато Чуковский вскоре после выступления в прениях по реферату Жаботинского опубликовал сразу две статьи об индивидуализме[47], в которых частично использовал материалы полемических возражений Жаботинскому. Один из таких «утилизированных» фрагментов мы выделили в записях Чуковского курсивом.

В дневнике Чуковского сохранилось еще одно упоминание о словесном турнире в Литературно-артистическом обществе, где он принимал участие вместе с Жаботинским:

8 февраля 1903.  Вот какая заметка напечатана была вчера (вклеена вырезка из газеты): «Контрасты современности» доклад К. Чуковского в лит. арт. о-ве вызвал настоящий словесный турнир между докладчиком и отстаивавшим его положения гг. Жаботинским, Меттом с одной стороны и резко восставших против идеализма гг. Брусиловским, Гинзбургом и др. Прения затянулись до 12 ч. ночи. Следующее собеседование состоится через 2 недели.[48]

«Одесских новостях». Молодой Николай Корнейчуков, с момента вступления на журналистское поприще ставший навсегда Корнеем Чуковским, полностью оправдал ожидания Жаботинского. «Скоро одесская газета, — вспоминал Владимир Швейцер, — держалась уже на „трех китах“: корреспондент из Рима, писавший под псевдонимом „Altalena“, бытописатель одесского „дна“ Кармен, отец известного кинорежиссера Романа Кармена, и молодой литературный критик Корней Чуковский».[49]

Поддержка Жаботинского многое значила в последующем быстром превращении юноши без определенных занятий, не окончившего курс гимназии и перебивавшегося частными уроками, во влиятельного литературного критика. Разумеется, этой быстрой метаморфозе способствовала исключительная, почти религиозная любовь Чуковского к литературе и его не менее исключительная работоспособность.

Но все-таки в период, когда молодому критику приходилось завоевывать право «сметь свое суждение иметь», Жаботинскому неоднократно случалось приходить ему на помощь. Так было после публикации критического фельетона Чуковского «Л. Е. Оболенский»[50], в котором он высмеял пустопорожние статьи плодовитого либерального публициста. Не привыкший к подобным выпадам Оболенский ответил начинающему критику свысока, и Altalena нашел нужным посвятить заступничеству за Чуковского один из очередных фельетонов «Вскользь»[51]. Негодование Жаботинского вызвал прежде всего тон, которым столичный «литературный генерал» отвечал молодому критику, но в ответе Жаботинского несомненно присутствует спор и с местными, одесскими недоброжелателями Чуковского.

Жаботинский наставлял Оболенского: прежде чем столь резко возражать на критику, нужно составить представление о своем оппоненте:

Здесь г. Оболенский, пожалуй, возразит: «Да, я действительно постарался ознакомиться с его статьями, но они оказались слишком трудно написанными, и я не мог их понять». Что ж, это было бы вполне естественно. Я вспоминаю, как г. Чуковский прочитал два доклада в Литературно-артистическом обществе, где среди посетителей, как известно, очень много таких людей, умственный уровень которых равен умственному уровню г. Оболенского, — и там тоже многие говорили, что г. Чуковского трудно понять. Это все так; но ведь если я не в состоянии понять чужую мысль — это еще не резон для того, чтобы заговорить с автором свысока.

«трудно написанных» статьях Чуковского могут по казаться странными: в историю русской критики Чуковский вошел как мастер легкого, эссеистического по форме литературного фельетона. Но к этому жанру он пришел не сразу, первые статьи в «Одесских новостях» (как, вероятно, и первые выступления в Литературно-артистическом обществе) Чуковский строил в намеренно ученом стиле, напоминавшем более эстетический трактат (читатели могут ознакомиться с ними в т. 6 уже упоминавшегося Собрания сочинений Чуковского). Жаботинскому этот наукообразный стиль нравился, в публикуемых далее письмах к своему подопечному в Лондон он просил присылать статьи именно в таком стиле.

О том, насколько тесным было общение Жаботинского и Чуковского в эти годы, мы узнаем из совершенно неожиданного источника — донесений, сохранившихся в Департаменте полиции. Известно, что в апреле 1902 года Жаботинский был арестован за хранение нелегальных брошюр. В «Повести моих дней» он описал свой арест следующим образом: дорогу в тюрьму «я скоротал за любезной беседой с околоточным надзирателем, и он сказал мне: „Читал я, сударь, ваши статьи, весьма недурственно“… Меня вызвали на допрос… Я спросил: „Запрещенная книга, которую вы нашли у меня, — это памятная записка министра Витте „Земство и самодержавие“. Что в ней преступного?“ Мне ответили, что книга печаталась в Женеве. Это было очень скверно. Но в ней имелось также предисловие на четырех страницах, написанное Плехановым, и это было еще хуже».[52] Кстати, в делах Департамента полиции от этого ареста Жаботинского сохранилось изъятое при перлюстрации письмо Розы Шмулевны Файфель к некоему Орлову в Шальи-Кларан (Швейцария), где речь шла об обысках, предшествовавших аресту Жаботинского. В этом письме говорилось, что 22 апреля на квартире ее родных «при ликвидации наблюдений Летучего отряда за Лазарем Мальцманом и Владимиром Жаботинским был произведен обыск, причем этот обыск результатов не дал».[53]

— Григория, за каждым из которых также некоторое время велось наблюдение. Благодаря этому мы можем составить представление о постоянных встречах Чуковского и Жаботинского на коротком отрезке времени — в октябре 1902 года.

В поле зрения Департамента полиции Чуковский попадает раньше Жаботинского, и попадает благодаря знакомству с Моисеем Хаскелевичем Лембергом, принадлежавшим к партии эсеров и незадолго до этого прибывшим в Одессу из-за границы. 14 августа 1902 года в жандармских донесениях зафиксировано:

Лемберг (по кличке Александровский) в 12 3/4 часов дня вышел и пошел в контору «Одесские новости» в Пассаже, дом № 33/28, угол Дерибасовской и Преображенской улиц, через 1/2 часа с Николаем Корнейчуком, проживающим в доме № 14 по Ново-Рыбинской улице, прошли оба на угол Ришельевской и Большой Арнаутской, там постояли 1/4 часа, простились, и Лемберг сел на конку и уехал домой, а Корнейчук зашел в дом № 43 по Большой Арнаутской улице, больше не видели.[54]

«Бритый»[55], начинается 5 октября 1902 года.

В этот день в 2. 30 он «отправился в кофейную при д. № 5 по Красному переулку, что там делал, не видели, а в 11 часов дня к Бритому пришел Александр Поляк (кличка Фуражка), где пробыл 1/2 часа и ушел».

6 октября к записи о передвижениях Жаботинского сделано примечание: «состоит под особым надзором полиции. Наблюдается ввиду агентурных сведений, что не прекращает преступной деятельности в качестве пропагандиста». Сами же передвижения зафиксированы следующим образом:

В 12 1/2 дня вышел из дома, и с ним крестьянин Херсонской губернии Николай Эммануилов Корнейчук 20 лет (кличка Большеносый), проживающий в д. № 14 по Ново-Рыбной улице, и имя пропущено (кличка Нежинский)[56], прошли все три на угол Дерибасовской и Преображенской улиц и там остановились. Жаботинский отделился от них в контору «Одесские новости» в Пассаже, скоро вышел с газетою, подошел к ожидавшим, дал газету Нежинскому, и там же разошлись. Жаботинский зашел в контору «Одесские новости», и оттуда не видели, а в 7 час. вечера пришел домой, больше не видели.

7 октября. — «Одесские новости» — пивная при д. 21 по Дерибасовской — Торгово-промышленное общество взаимного кредита — «Южное обозрение» (дом № 7 по Надеждинской ул.), затем сел на извозчика, и след его был утерян на Дерибасовской. «В 8 1/2 вышел из своей квартиры с Александром Поляк (кличка Фуражка), последний пришел в 7 1/4 часа вечера, и с ним сестра Жаботинского, по мужу — Коппе Тереза, взяли извозчика и на вокзал, там к ним присоединился Нежинский, и все присутствовали при отходе поезда, на котором уехал Великий Князь, с вокзала все к Жаботинскому, более не видели».

9 октября.  В 2 часа дня зашел в цирюльню, потом на извозчике в Судебные установления, затем «Одесские новости», затем визит в дом № 7 по Надеждинской ул., опять «Одесские новости» и в 5 часов вечера домой.

10 октября.  12 3/4 — «Одесские новости», 1 1/4 извозчиком в д. № 4 по Маразлиевской ул., в 7 час. вечера вышел и извозчиком домой.

  В 4 3/4 извозчиком в Судебные установления, в 15 1/2 извозчиком в контору «Одесских новостей», в 6 час. вечера домой, в 7 1/2 к нему пришел Александр Поляк, в 8 1/2 вышли оба и направились в клуб Литературно-артистического общества, оттуда не видели.

12 октября.  В 11 1/2 парикмахерская>, «оттуда извозчиком В Городское управление, через 1/4 часа в Судебные установления».

14 октября.  «В 2 часа дня от Бритого вышел Александр Поляк (Фуражка) и ушел, в 8 час. вечера опять Фуражка пришел и скоро вышел и ушел, а Бритого не видели».

15 октября опять в поле зрения попадает Чуковский, который с этого момента на некоторое время становится объектом самостоятельного наблюдения. В графе «почему учреждено наблюдение» записано: «от Бритого — Владимира Жаботинского». В этот день в донесении записано:

Крестьянин Херсонской губ. Николай Эммануилович Корнейчук 20 лет (кличка Большеносый), проживающий в д. № 14 по Ново-Рыбной улице, в 9 1/2 утра вышел из дому с ношей, которую определить нельзя, и около юнкерского училища утерян спустя 10 мин. Был встречен на Ришельевской улице и приведен в контору «Одесских новостей» в Пассаже, в 12 1/2 дня вышел, прошел по Дерибасовской ул. до Красного переулка, воротился обратно в контору «Одесских новостей», скоро вышел и там же в Пассаже был утерян. В 8 час. вечера пришел домой, и больше не видели.

— Мария Гольдфельд и ее родственник по имени Григорий, за ними на некоторое время также устанавливается наблюдение, и оба они получают клички. Согласно донесению за этот день, он

в 12 3/4 дня пришел домой, в 1 3/4 вышел и на углу Канатной и Ново-Рыбной ул. утерян. В 3 1/2 дня пришел домой. В 4 1/4 часа вышел с одесской мещанкой Марией-Арон-Беровой Гольдфельд, 22 лет (кличка Симпатичная), проживающая в д. № 13 по Стурдзовскому переулку, кв. № 3, и обое зашли в д. № 22 по Малой Арнаутской ул., через 1/4 часа вышли и тут же встретили неизвестного человека лет 24, шатен, роста среднего, в бородке, черная шляпа и серое пальто, коему дана кличка Симпатичный, и все трое зашли в квартиру Корнейчука. В 7 час. вечера вышли и в клуб при д. № 6 по Ланжероновской ул. В 1 час 40 мин. ночи вышли, пришли на угол Пушкинской и Ришельевской ул., разошлись, и Корнейчук там же был утерян, а те пошли домой, т. е. в дом № 13 по Стурдзовскому переулку.

  в 4 часа дня вышел из дому с Симпатичною, и оба в городскую библиотеку. В 7 час. вечера вышли и к нему на квартиру, больше выхода не видали.

20 октября  в 9 3/4 к Корнейчуку пришла Симпатичная, в 10 часов вышли обое и на конке в Пассаж, и оттуда не видели. В 4 3/4 Симпатичная опять пришла к нему, и в 5 час. вечера вышли: Большеносый, Симпатичная и Симпатичный, прошли все трое в д. № 28 по Ново-Рыбной ул., куда Симпатичный зашел, а Корнейчук и Симпатичная ожидали, через 5 мин. вышел, и на углу Ришельевской и Большой Арнаутской были утеряны.

Поскольку Мария Гольдфельд попала под наблюдение, все эти сведения дублируются на ее имя.

— сова, и Чуковскому приходилось приноравливаться к его образу жизни.

В этот день он «в 9 1/2 вышел из дому и в д. № 8 по Канатному переулку, в 9 3/4 вышел, прошел к Канатному заводу Новикова по Старо-Портофранковской улице и там сидел на скамье до 10 часов, затем встал, прошел через Александровский парк и к Жаботинскому, скоро вышел и в контору „Одесские новости“ в Пассаже, скоро вышел, опустил письмо в почтовый ящик и в гостиницу Империал при д. № 27 по Дерибасовской ул., в 11 3/4 вышел с неизвестным человеком лет 30, шатен, роста среднего, бритый, имеет небольшие усики, нос острый, в черной мягкой шляпе, черное пальто и темно-синие брюки, коему дана кличка Дерибас, он есть репортер „Одесских новостей“ мещанин Киевской губернии Эльяш Иосифович Абельсон 36 лет[57], проживающий в гостинице Империал квартира 33 при доме № 27 по Дерибасовской ул., прошли оба на угол Дерибасовской и Ришельевской улиц, где разошлись и ушли, то есть Корнейчук ушел, а Дерибас зашел в дом № 25 кв. № 7 Зейлингера по Ришельевской улице, скоро вышел и к парикмахеру при д. № 18 по Екатерининской ул. В 12 1/2 дня вышел и в багетный магазин Фрейдберга при д. № 47 по Греческой улице и оттуда пропущен.

В 3 часа дня Корнейчук вышел из своей квартиры вместе с Симпатичной и к Жаботинскому, она оставалась у парадной двери, а Корнейчук зашел, скоро вышел, и обое в Покровский переулок, там были утеряны. В 8 1/2 вечера Корнейчук вышел с Дерибасом из квартиры последнего, и обое в клуб при д. № 6 по Ланжероновской ул.; Дерибас в 11 1/2 часа ночи вышел один и в Кофейную по Екатерининской ул., в 12 1/2 вышел и домой».

Эти сведения продублированы на Марию Гольдфельд.

22 октября  «в 6 1/2 часа вечера вышел из дому с Симпатичною и в дом № 14 по Екатерининской ул., через 1/2 часа вышел и в клуб при д. № 6 по Ланжероновской ул.[58] И оттуда не видели».

23 октября  Корнейчук «в 9 1/2 утра вышел с человеком лет 21, брюнет, роста среднего, коему дана кличка — Красавчик, и с ним на извозчике проехали на угол Гулевой и Нежинской улицы, где Большеносый сошел и там где-то скрылся, через 10 мин. появился с книгою, и тем же извозчиком оба в контору „Одесские новости“. В 10 1/2 вышли и угол Полицейской и Красного переулка простились. Красавчик зашел в д. № 11 по Красному переулку, там был и оставлен, а Большеносый ушел. В 5 часов вечера Большеносый пришел домой, больше не видели».

24 октября  Корнейчук «в 9 3/4 вышел из дому в д. № 8 по Канатному переулку, скоро вышел с человеком 22 лет, шатен, роста среднего, шляпа верх придавлен, черное пальто и брюки, коему дана кличка Заломленный, и оба зашли в кондитерскую при д. № 8 по Канатному переулку, в 11 1/4 дня вышел Большеносый один и в контору „Одесских новостей“. В 12 1/2 вышел и в кофейную Либмана угол Преображенской и Соборной площади, оттуда не видели. В 5 1/2 часа вечера он пришел домой, в 7 часов вышел с Симпатичною, пришли обое на угол Ришельевской и Большой Арнаутской улицы, где и утеряны».

добавить встречи в редакции «Одесских новостей», и мы будем иметь представление об интенсивности их общения.

В эти годы Чуковского и Жаботинского связывал общий крут знакомых, в полицейских донесениях их имена не случайно постоянно оказываются рядом. Например, при перлюстрации было изъято письмо неизвестного лица, подписанное инициалом «П» от 26 июня 1903 года, к общему знакомому Чуковского и Жаботинского этих лет — Антону Антоновичу Богомольцу. В этом письме внимание цензуры привлекла следующая фраза: «Агитаторы всякого рода движений суть великие духом люди. Они светочи истины. Напрасно вы думаете, что толпа, которую ведут эти агитаторы, представляет из себя стадо баранов, нет, она сознает цель и видит все спасение в этой борьбе. Я бы дорого дал, чтобы быть агитатором».[59]

Департамент полиции направил запрос о личности адресата, и в результате из ответа от 14 декабря 1903 года мы черпаем сведения еще о некоторых друзьях Чуковского и Жаботинского этих лет:

Адресатом письма является состоящий под особым надзором полиции Антон Антонов Богомолец, 29 лет, проживающий совместно со своим братом[60], также состоящим под надзором полиции, присяжным поверенным Михаилом, 28 лет, и женой своей Надеждой, 26 лет. Как Антон, так и Михаил Богомолец в текущем году состояли в сношениях с лицами, занимавшимися политической пропагандой, а именно, с Марией Корнейчуковой[61], Николаем Корнейчуковым, кличка наблюдения Большеносый, Марией Гольдфельд — кличка наблюдения Стурзовская[62], неизвестным — кличка Гороховский и помощником присяжного поверенного Василием Рогачевским, кличка Нежинский. Об изложенном имею честь представить Вашему превосходительству, присовокупляя, что за последнее время о докторе Богомольце ко мне поступают агентурные сведения о том, что он распространяет подпольные социал-демократические издания.[63]

«Тоска о патриотизме»), другая — Чуковского («Два слова о космополитизме и национализме»), на одну и ту же тему, не случайно появились в газете «Южные записки». Разница была лишь в том, что для Жаботинского эта тема станет ключевой в жизни и творчестве, а для Чуковского останется достаточно случайной, хотя позднее он дважды возвращался к ней.

национального самосознания он связывал с кишиневским погромом (апрель 1903 года), статья «Тоска о патриотизме» содержала упоминание об этой вехе. Это первая статья, которую можно назвать сионистской, она была опубликована 16 мая 1903 года в еженедельнике «Южные записки» и написана сразу после погрома. Сочувственно-сионистской можно назвать и статью Чуковского, подхватывавшего тему Жаботинского и выдвигавшего собственную аргументацию.

_________________________________

[63] ГАРФ. ДП. ОО. 1903. Д. 2107. Л. 3. В полицейском донесении путаница: Антон Богомолец был адвокатом, а Михаил — санитарным врачом.