| Приглашаем посетить сайт |
|
Дмитриев (dmitriev.lit-info.ru)
|
I
В. Жаботинский, очевидно, сумел заинтересовать читателей. С прошлого понедельника я получаю уже пятое письмо: «Когда и как вы ответите на статью В. Жаботинского?»
Я должен признаться, что взялся за перо не без особого естественного чувства. Мне больно разговаривать с В. Жаботинским, и я боюсь, что у нас не найдется общих слов для объяснения.
И напрасно он говорит мне комплименты (довольно кислые, впрочем) по поводу того, что я написал черным по белому: мы евреи. Слова эти написались сами собою. Ибо писатели бывают разные и различные чувства. Один боится травли и убегает в сторону. Другой боится только одного: быть вместе с выжлятниками[55]…
И когда «Новое время», и «Русское знамя», и «Колокол», и «Вече» с утра до вечера бросают грязью и кричат «жиды!», так естественно вспомнить: «я тоже жид» — и встать туда, на сторону гонимых…
Но вместе с В. Жаботинским я не встану. Туда, куда он зовет, я не могу и не хочу идти. Ибо он построил новый чулан и зовет нас туда из нашего светлого зала. Видит Бог, что в так называемом зале темно и сыро, и дверь на замке, и скорее это не зал, а тюремная камера. Но В. Жаботинский хочет построить в этой камере еще особый карцер.
Карцеров и чуланов и без того достаточно — и решеток, и перегородок. Иные из них мы пытались разрушить и не разрушили. Но строить новые мы не будем.
Как нам разговаривать с В. Жаботинским? Он говорит: «ваши хозяева в Москве чужие люди». А для меня это не чужие, это мои собственные, родные, кровные.
На прошлой неделе мы справляли юбилей Гаршина.[56] Разве это чужое? От нашего светлого зала Гаршин сошел с ума и разбил себе голову об камни.
Но этот мертвый Гаршин — это мой Гаршин, мой собственный, мой Успенский, мой Белинский, и Герцен, и Толстой, и все сорок тысяч мучеников, вплоть до вчерашнего дня 1908 года.
Я не могу отказаться от этого великого наследства, ибо потерять его значит потерять душу. И хотя у В. Жаботинского в чулане есть Бялик и Перец, и Иегуда Бен-Галеви, и другие покойники, я жалею его за то, что он так одинок и так беден, так нищ духовно и так траурно узок. Он закутал свою голову молитвенным саваном, и глаза его закрыты. Он обернулся к разрушенной стене и молится прошлому…
«Руками и зубами я буду служить еврейскому делу, — пишет В. Жаботинский, — честью и местью, правдой и неправдой».
Храбрые слова, хотя бы Меньшикову впору[57]. Но разве еврейское дело нуждается в такой защите?
Против кого собирается В. Жаботинский действовать местью и неправдой? «Против богатого соседа»?.. — Где эти богатые соседи, я их не вижу. Я вижу только бедных соседей. И это не соседи, это мои родные братья. И хозяева у нас есть, в Москве и в Петербурге. У всех нас одни и те же хозяева.
II
Я знаю, что были еврейские погромы, и боюсь, что еще будут. Но били не одних евреев; в Томске, Твери и Вологде били и жгли живьем коренных русских.
«еврейская прислуга чужих людей», нас бьют и судят два раза, во-первых, за то, что мы евреи, во-вторых, за то, что мы русские интеллигенты. Но смерть для всех одна и никого не милует. После Герценштейна и Иоллоса убили Караваева.[58] Мы не хотим помнить, кто из них был еврей и кто русский. Или, если угодно, мы будем помнить, что еврей Герценштейн погиб в связи с русским земельным вопросом.
Но даже перед этой тройною могилой я должен признаться открыто: к одесским босякам и волынским союзникам, которых те, кому надо, науськивают из чайных, — у меня все-таки нет мстительного чувства.
Можно ли ненавидеть стадо свиней из евангельской притчи? Что из того, что они упали с утеса прямо нам на голову? Это не они виноваты, но бесы, которые в них вселились.
И ведь, в конце концов, это не свиньи, а люди.
По отношению к ним, несмотря на волны ненависти, кипящие кругом, мне хочется повторить слова Иисуса Христа, который ведь тоже родился среди евреев: «Прости их, Господи. Не ведают бо, что творят».
Вас, г. Жаботинский, я не стал бы призывать к прощению. Я сказал бы вам другое.
Вы нас называете беглецами. Мы могли бы вам вернуть комплимент. Ибо вы думаете о бегстве «по пути к Сиону». Вы, конечно, можете уйти и увести тысячи. Но миллионы не уйдут. Они не могут и не хотят уйти, несмотря на погромы. Прочтите вашего Шолом Аша. Еврейство как дерево, но корни его вросли в русскую почву.
Вы можете унести свое оскорбленное национальное самолюбие в Сирию или в Африку, но вы не унесете с собою тело еврейского народа. Оно слишком тяжело для вашей ноши.
И потому я сказал бы вам и другим «офицерам еврейского народа»: оставайтесь лучше здесь и вместе с нами старайтесь о том, чтобы погромы прекратились. Это очень трудная и очень сложная работа. Мы будем делать свою часть, а вы делайте свою.
Оберегайте свое гнездо и защищайте свой порог, учите соседей считать вас равными себе. Но не вливайте в общую чашу отравы сверхсметного яду. И без того проклинают слишком много, и отравляют душу и тело, и убивают направо и налево.
III
«В русской литературе уютно, она ходит по мрамору», — спасибо за такую уютность по 126 и 129 статьям.
В. Жаботинский ограничил свое чтение газетными статьями. Пусть бы он почитал еще журнал «Былое». В летописях этого журнала все народы России, русские, евреи, поляки, грузины осуществили равноправие.
— Мы знаем вам цену, — пишет В. Жаботинский.
— Очень хорошо. Я не стану преувеличивать эту цену. Ибо в эпоху великой смуты у мачехи-истории мы ничего не сумели получить, ни себе, ни детям, ничего, кроме Третьей Думы и режима Пуришкевича[59]; хотели встать с колен и упали ничком. И над нами стоит Энгельгардт[60] и шипит: «вы, фефелы!»
Только ленивый нас не ругает, даже Леонид Галич[61].
Сион.
Горе побежденным! Они всем должны, у всех в ответе.
В. Жаботинский — исторический кредитор. Он пришел с длинным счетом именно к нам, «к передовой печати». Та, правая сторона, «лежит вне поля его зрения». Он в Вене сидит, и ему не видно.
Мы живем здесь близко, и мы видим.
Что же можем мы дать ему в уплату долга? У нас ничего нет, у нас пустые руки. Одно только осталось у нас, чего никто не отнимет, — общая усыпальница. Больше ста лет мы наполняем ее своими мертвыми костями, а ей все мало. Мы строим башню из тел, вавилонскую башню. В стенах ее смешались разные кости, русские, еврейские и много безымянных. Ибо иные из братьев отреклись, умирая — от всего личного и даже от собственного имени, и мы не знаем, кто был Хаим и кто Михаил.
— это великое сокровище. Каждому желающему мы предлагаем долю.
IV
Больше этого я ничего не могу сказать В. Жаботинскому. Но я хочу сказать о нем еще несколько слов и даже не о нем одном, а вообще о националистах. Ибо их есть много, и старых, и новых, Жаботинский и Дмовский[62], и армянские дашнакцеканы[63], и бакинские татары. Каждый из них тянет в свой переулок и кричит: «Черемисия для черемисов»[64].
Великая смута последних лет сорвала покровы с наготы нашей и обнажила раны. Им нет числа. И все рты раскрылись, и вопиют об обидах, и возглашают лозунги, и требуют места на солнце.
Вера, племя — это самые простые, естественные, элементарные лозунги. Они просыпаются сами собою в каждой мельчайшей частице народов, населяющих Россию. Больше ста лет эти народы были как беззубые младенцы, увязанные в пеленках из солдатского сукна. Теперь младенцы стали расти, и у них режутся зубы.
Религия, национальность. Это призывы законные, стихийно-неизбежные, но тот и другой уже приводили народы к массовому безумию и заводили их в кровавый тупик.
Три века тому назад, когда началась Реформация, религия была на первом плане. Тогда французские протестанты с легким сердцем призывали английскую помощь, и английские католики, жертвуя жизнью, помогали французам высаживаться на Девонширском берегу. Угнетение еретиков было общим правилом. Но угнетенные, если могли, платили той же монетой.
Всем памятны ужасы Варфоломеевской ночи и истребление кальвинистов. Но Кальвин начал с того, что сжег Сервета на костре.[65] И пуритане Кромвеля лишили ирландских католиков огня и воды.[66]
V
Французская революция выдвинула вперед национальный принцип. С тех пор во имя объединения Германии и Италии, освобождения Польши и Греции лилась благородная кровь и приносились бесчисленные жертвы. Но вместе с тем каждое угнетенное племя пуще всего лелеет свою нетерпимость и мечтает о том, чтоб в свою очередь стать угнетателем.
Защита Миссолунги против турок — самая доблестная страница новогреческой истории. Но греческие притязания от Марицы до Фанара — это сплошной кровавый бред. Великая Греция, Великая Сербия, Великая Болгария, Великая Албания, целый клубок змей сплелся в изгибах македонских долин, и не знаешь даже, откуда приступиться и как начать.
Австрия более полвека путалась в том же змеином узле и только теперь понемногу переходит к простому равенству всеобщей подачи голосов. Во всей Западной Европе национальность — это лозунг вчерашний и уже убывающий. Он вдохновляет только задние ряды и пожилые души.
Но мы, русские, живем навыворот и движемся затылком вперед. Мы начали с «всеобщего, равного, тайного, прямого», а теперь переходим на австрийское положение…
Я знаю, что это неизбежно. От В. Жаботинского нельзя уйти. Он прет из почвы и растет, как трава. В этом историческая Немезида российского государства. Сорок лет тому назад Леванда и Богров[68] стремились к обрусению. Им ответили на это укреплением черты оседлости.
«анца» на «ов». Но в ту пору русские стражники еще не научились помогать башибузукам и курдам в ловле беглецов из Вана и Битлиса. Как аукнулось, так и откликнулось. Кто сеет ветер, пожнет бурю.
VI
Я знаю все это и знаю другое, худшее. Есть еще один национализм, самый крупный из всех, истинно русский. Он еще не создался, он впереди, он будет. Его элементы еще не сплавились вместе. Мелкие племена и здесь забежали вперед. Анреп и Гучков, Меньшиков и Чепышев[69], и «Союз русского народа», все это пока существует порознь. Если Меньшиков основывает лигу потомков Святополка Окаянного[70] — значит, для русского национализма еще время не наступило. Чтоб сплавить его воедино и двинуть вперед, нужен свой Жаботинский, такой русский патриот, который не мечтает о казенных бутербродах и служит своему идолу, как настоящему Богу.
Когда в Петербурге и Москве и Киеве вместо доктора Дубровина[71] вырастет доктор Люгер[72] и вместо Меньшикова — Крамарж[73], и Жаботинскому из Вильны придется спорить уже не с наемным гастролером вроде Гурлянда[74], а с собственным российским двойником, столь же скупым и столь же неуступчивым, тогда у нас начнется Цислейтания и Транслейтания, и Россия обратится в Австрию огромного размера.
Я знаю, что это неминуемо, но я не в восторге от этого. Я еще скажу. В угоду В. Жаботинскому и его соседям мы не станем изменять наши старые девизы. Мы возгласим их еще громче и поднимем знамя еще выше. Наше знамя общее для всей России. Та же свобода для всех, и братство для всех, и любовь для всех. И нет в нашем призыве неправды и мести и «преувеличенной ненависти». Или если есть, то она направлена совсем в иную сторону.
Нам с В. Жаботинским совсем не по дороге. Мы не мечтаем о том, чтоб превратить Россию в ряд темных чуланов. Мы желали и желаем, чтобы Россия стала общим храмом, где всем будет светло и всем просторно.
[54] Печатается по: Свободные мысли. 1908. 7 апреля.
[55] Охотник, ведающий гончими.
[56] 24 марта ст. стиля исполнилось 20 лет со дня смерти писателя Всеволода Михайловича Гаршина (1855–1888).
[57] Публицист Меньшиков Михаил Осипович (1859–1918) в эти годы проповедовал националистические идеи
–1906) и Григория Борисовича Иоллоса (1859–1907) — редактора газеты «Русские ведомости», а также депутата-трудовика Александра Львовича Караваева (1855–1908).
[59] Пуришкевич Владимир Митрофанович (1870–1920) — политический деятель правого толка, член Союза русского народа, депутат Третьей государственной думы от правых.
[60] Энгельгардт Николай Александрович (1866-?) — писатель, член монархического Русского собрания.
[61] Галич (наст. фамилия Габрилович) Леонид Евгеньевич (1878–1953) — критик и публицист.
[62] Дмовский Роман (1864–1939) — один из лидеров польских националистов.
— армянская революционная националистическая партия.
[64] Черемисы — устаревшее название марийцев.
[65] Сервета Мигуэль — европейский богослов, критиковавший догмат о Троице. Во время его пребывания в Женеве знаменитый церковный реформатор Кальвин в 1553 году добился для него приговора к сожжению на костре.
[66] Кромвель Оливер (1599–1658) — лорд-протектор Англии, сыгравший исключительно важную роль в ее истории. Здесь имеется в виду следующий эпизод из биографии: снискавший себе славу защитника всех, кто преследовался за веру, протестант Кромвель жестоко подавил в 1649 году восстание католиков в Ирландии.
[67] Кошут Людвиг (1802–1894) — венгерский революционер.
–1888) и Богров Григорий Исаакович (1825–1885) — еврейские писатели.
[69] Речь идет о гипотетическом объединении русских националистов, которое автору видится как объединение членов умеренно консервативной партии «Союз 17 октября» Василия Константиновича фон Анрепа (1852-?), Николая Ивановича Гучкова (1860–1935), сотрудника газеты «Новое время» публициста Михаила Осиповича Меньшикова и Михаила Дмитриевича Челышева (1866–1915), городского главы Самары, депутата III Думы от партии «Союз 17 октября».
[70] Святополк — русский князь, старший сын князя Владимира I, который в борьбе за власть убил своих братьев Бориса, Глеба и Святослава, за что получил прозвище Окаянный. Здесь — в значении «Лига внутренних раздоров»,
[71] Дубровин Александр Иванович (1855–1921) — один из руководителей «Союза русского народа», возглавлявший крайне правое крыло в нем.
[72] Люгер Карл (1844–1910) — австрийский государственный деятель, известный своим антисемитизмом.
–1937) — чешский политический деятель, сторонник славянского единства.
[74] Гурлянд Илья Яковлевич (1868-ок. 1921) — публицист, писатель и журналист. С 1906 года редактор правительственной газеты «Россия», один из сподвижников П. А. Столыпина. Деятельность Гурлянда в этом качестве вызывала насмешки представителей как правых, так и левых течений.
| Главная |