| Приглашаем посетить сайт |
|
Гнедич (gnedich.lit-info.ru)
|
Заговорившись с ящиком, приятели наши не заметили давно уже открывшегося перед их глазами целого моря воды, обрамленного с противоположной стороны грядою высоких обнаженных гор, которые обрывом, почти перпендикулярно возвышались над водой, то удаляясь в глубину материка и образуя извилистые заливы, то выступая среди воды, подобно островам и утесам; вообще же среднее расстояние до гор было, по-видимому, не менее пятнадцати верст; такова была здесь ширина разлива, которого крайних точек в длину простой глаз не мог определить: вправо и влево вода сливалась с горизонтом, который, казалось, служил ей единственною границею.
Среди этого необъятного моря местами виднелись леса, обнаженные, унылые, без малейших признаков зелени, хотя время подходило уже к половине мая и в местах возвышенных деревья находились в полном весеннем уборе; торчали верхушки лозняка, жимолости, орешника - служившие признаком растущего тут кустарника; мелькало два-три островка; виднелись соломенные крыши до половины потопленных водой деревень. Там и сям, в разных направлениях глаз усматривал небольшие чернеющиеся точки, быстро мелькавшие по гладкой поверхности воды, осторожно и ловко скользившие среди кустарников: то были ботники, служившие местным жителям единственным средством сообщения в весеннюю пору. С них слышались протяжные крики, как-то уныло и жалобно раздававшиеся над водой и придававшие картине еще более пустынный и дикий характер.
Ботник - род челнока длиною с кормы до носа не более пяти аршин - выдолбывается из цельного толстого дерева; на нем может поместиться от одного до трех человек; плавание на ботнике довольно опасно, при малейшем неловком и быстром движении он неминуемо опрокинется. Но никакое другое судно, более удобное и просторное, не будет здесь годно по весьма понятной причине: если по низменным местам в разлив свободно может пройти мачтовое судно, то с другой стороны места возвышенные, которых верхушки едва покрыты водой, с трудом дают возможность свободному плаванию самой малой лодочке; кустарники, пни погорелых или порубленных лесов, скрытые в разлив под водой, также служат таким препятствием, которого, пустившись в временное море на большой лодке, и преодолеть невозможно; да правду сказать, эти препятствия таковы, что и на ботнике только при навыке и ловкости местных обитателей проплывете благополучно, и то не всегда...
- Что за гора там видна? - спросили путешественники.
- Не гора, берег, - отвечал ямщик. - Вишь, какую воду господь дал нынешний год! Под самую Оку подошла - и все, все даже сплошь потопила. Эва! Куда ни глянь - все вода.
- Где же Баландино?
- А вот тут, за лесом.
Он указал вправо.
- Как!тоже в воде?
- Ну, не совсем. У них место повыше. Они так на бугорочке приткнулись, а кругом, известно - вода, да и которые пониже избы поставлены чай тоже облило.
- Как же мы до него доберемся?
- А вот не знай, что нет. Скоро чай будут с ботниками.
Нужно было вооружиться терпением и ждать. Часа три ждали наши путешественники, покуривая папиросы. Наконец терпение их истощилось. Тросников хранил мрачное молчание. Грачов же имел счастливую способность сокращать время, повторяя по нескольку часов одно и то же слово, - лишь бы перед ним находилось живое существо, имеющее уши. Этим он наверное вгонял своего слушателя в пот, а иногда достигал и более существенных результатов. Так в настоящем случае он приставал к ямщику строго и настойчиво с вопросом: "скоро ли?" - как будто ямщик мог дать ему удовлетворительный ответ и даже был виновником промедления.
- Скоро ли? скоро ли? - повторял он с каждой минутой грозней и грозней. И результат был неожиданный: сначала ямщик отвечал бойко и с уверенностью: "вот сейчас" или: "теперь чай не пройдет и десяти минут, как приедут", потом, видимо, начал конфузиться, издавая глухие восклицания в роде: "А господь их знает, что они там замешкались", а наконец, как будто почувствовав окончательно угрызение совести, быстро отпряг пристяжную, сел верхом и поехал - прямо в воду. Это случилось в ту самую минуту, когда поведение Грачова довело его товарища до крайней степени молчаливого озлобления, и Тросников готовился прочесть своему другу ядовитый выговор, но неожиданный оборот дела сковал язык его, а Грачов обратился к ямщику с восклицанием:
- Что ты делаешь?
- А вот съезжу - узнаю!
- Да ведь тут глубоко!
- А ничего. Я горбочком, тут горбочек есть...
Но ямщик, казалось, решившийся лучше утонуть, чем вновь подвергнуться допросу Грачова, отвечал, не оглядываясь:
- Ведь тут недалече. Почитай вплоть за лесом. Где глубоко, так можно и вплавь маленько, да, кажись, не надо быть глубоко; прошлый год я сколько разъезжал -больше как по брюхо лошади нигде не было.
Говоря таким образом, ямщик подвигался вперед, лошадь его шла действительно по брюхо в воде, разбрасывая кругом крупные брызги. Тросников еще раз попытался было воротить его, но ямщик, ответив ему, что он тут и ночью дорогу нахаживал, прикрикнул на лошадь и скоро скрылся в кустарнике, предшествовавшем лесу.
- Оставь его, душа моя, - сказал Тросников, - нам же лучше: он поторопит мужиков.
- А как он потонет?
- Ну, вот - потонет!
- Или простуду схватит: теперь не лето.
- Вот еще! Да разве они когда простужаются? О чем вздумал беспокоиться! Право, ты шутник.
И он расхохотался.
Пусть не подумает читатель, что герой наш имел злое сердце; нет, он был добр, и не было щедрее его человека, когда дело шло о том, чтоб вознаградить труд мужика: доказательство - изрядные суммы, которые он постоянно давал на водку ямщикам. Но только он держался такого мнения, что мужик одарен железным здоровьем, что он не должен знать ни усталости, ни болезней и что нет такого труда, который непозволительно было бы взвалить на плечи русского мужика, нет такого поступка, который был бы не позволен с ним, - если только имеешь намерение заплатить ему.
Прошло еще час. И ямщик пропал. Приятели наши находились в довольно неприятном положении: сидя в своем экипаже у воды, которая круто пересекла им дорогу, продуваемые холодным пронзительным ветром, они сильно продрогли, что и послужило поводом к единственному утешению, которое оставалось в их положении: они откупорили бутылку хересу и приступили к остаткам провизии, которою запаслись в Вязниках. Все это было сделано без помощи Федора, который, свернувшись на козлах, так сладко спал, что им жаль было будить его. Бутылка приходила уже к концу, когда с воды начали долетать к ним пронзительные крики.
- Ну, вот, наконец, видно едут! - сказал Грачов.
Однако ж прошло еще четверть часа, а никто не показывался из кустов, куда постоянно были направлены их глаза; только крики продолжались, и так как они, по-видимому, принадлежали одному человеку и доносились все с одного и того же места, то приятели наши оба вдруг пришли к одному не совсем веселому заключению, что ямщик их потонул, призывает на помощь, теряя последние силы; это казалось тем вероятнее, что крики имели характер отчаянный и раздирающий. Что именно кричал неизвестный, разобрать не было возможности: это был все один и тот же протяжный звук, начинавшийся каким-то болезненным вскрикиванием и оканчивавшийся пронзительной, бесконечно длинной-длинной и за душу хватающей нотой, медленно замиравшей в порывах ветра.
Рюмка портвейну, уже подносимая к губам, задрожала и пролилась в руках Грачова. Бледный, с остановившимся в горле куском ветчины, он быстро взглянул на Тросникова. Тросников в свою очередь молча посмотрел на бледное лицо своего товарища. В довершение ужаса Федор, спавший, как им было известно по опыту, так, что его не разбудишь и пушечным выстрелом, мгновенно пробудился, вытянулся на козлах во всю длину своего высокого роста и тоже, казалось, прислушивался, в то же время с напряжением вглядываясь вдаль.
Ничего, однако ж, не было видно. Только раздирающие крики продолжались с прежнею силою. Наконец и они смолкли.
- Видно пошел ко дну! - с отчаянием произнес Грачов.
Здесь, по примеру г. Евгения Сю, нам бы следовало поставить точку и обратиться "к прочим действующим лицам романа", но как мы пишем не роман, а правдивые похождения и как у нас нет покуда "других действующих лиц", кроме представленных читателю в предыдущих главах, - то мы, к сожалению, не можем воспользоваться примером опытного романиста - и теперь же доскажем развязку сцены.
- Едут! - вскрикнул вдруг Федор.
- Кто? - спросили в один голос приятели, вскочив в тарантасе и всматриваясь вперед.
- Ботники, - отвечал Федор.
- Да где же они?
- А в кустах. Разве не изволите слышать, как весла плещут? А вот и голоса!
В самом деле через минуту воздух наполнился криками многих голосов, которые далеко не были так унылы, как крик, встревоживший наших приятелей. Напротив, среди них слышался даже веселый хохот; дружный плеск также доносился до ушей путешественников, но ничего еще не было видно. Наконец из кустов показались и ботники, сперва один, потом другой, третий, а за ними ямщик наших друзей - верхом на своей пристяжной. При виде его у друзей наших отлегло от сердца. Грачов, присмиревший было и как-то робко поглядывавший на своего приятеля, вдруг приобрел прежнюю самоуверенность и развязно сказал:
- Видишь, я говорил! Слыхано ли, чтоб им что-нибудь сделалось? Уж я знаю.
С ботников, быстро приближавшихся, доносились веселые голоса. На корме каждого из них находилось по здоровому и ловкому мужику; они гребли одним веслом не глядя, потому что лица их обращены были к ехавшему за ними ямщику, который, по-видимому, сильно возбуждал их веселость: в самом деле, бедный парень, весь мокрый, представлял довольно жалкую фигуру: с лица и штанов его ручьями стекала вода, на голове его не было шляпы, и длинные мокрые волосы, в беспорядке прилипшие ко лбу и бледным его щекам, придавали ей вид безобразный и страшный. Промоченный до костей, он дрожал, но старался бодриться, весело принимая более или менее едкие насмешки гребцов.
- Шляпу-то, шляпу-то надень! - кричал один. - Вишь ветер какой, да и чего снял? Али господ видишь? Больно рано, голова. Господа чай добрые, - не взыщут.
- Да есть ли у него, братцы, шляпа-то? - заметил другой.
- Как чай не быть! Ведь ямщик тоже называется. Есть, что ль, шляпа, а? - обратился он к мокрому парню.
- Молчит! - крикнул третий.
Парень молчал.
- И шляпы не надевает. Видно зарок такой дал: без шляпы ездит. Слышь, парень: зарок, что ль, такой дал?
- Зарок! - отвечал парень неожиданно подскакивая к вопрошающему и поднимая лошадь в дыбы, при чем гребца обдало потоком воды.
- Что ты? Что ты, шальной! - воскликнул он. - Сам вымок, словно вода, так надоть и других окатить! Перестань, говорят! С господами поедем!
Но парень не унимался.
- Эх, вы, баландинские! - кричал он, врываясь в средину ботников и обдавая гребцов ручьями воды. - Не глиняные, небось, не размокнете!
Гребцы отвечали ему странными криками и, дружно ударив веслами, окатили его в свою очередь. Парень принужден был спасаться бегством, и как на берегу было мельче, то лошадь его в несколько прыжков очутилась на суше.
Приятели наши закидали его вопросами.
- Продрог? - спросил его Грачов.
- Пей, - сказал Тросников, подавая ему стакан портвейну.
Парень выпил.
- Да ты тонул, что ли? - спросил он.
- А нет, не тонул, - отвечал ямщик, садясь и стаскивая с ног мокрые сапоги.
- Чего же ты орал, словно зарезанный? - спросил Грачов.
- А маненечко огряз, - отвечал парень, выливая из сапога воду.
- А как маненечко? - спросил Тросников.
- Да лошадь как ухнет вдруг.
- По уши?
- Да перво так по уши. А тут глядь: и ушей невидно! Вся ушла.
- И ты с ней?
- Куда с ней! Я спрыг.
- В воду?
- В воду! Как в воду? Чай глыбко. А тут куст - я как пряну - да спасибо елшинка крепкая попалась, - удержала! Да уж и прянул же я! - продолжал парень. - Скажи - другой раз в жисть так не прыгнуть! Почитай сажени с три до куста было. Инда шляпа слетела с головы - искал, искал, не нашел! А чай тут, проклятая, где-нибудь близехонько поди к кусту прибило.
Между разговором ямщик выжал рубашку и все остальное - снова надел, обул сапоги на выжатые онучи.
- Ну, ты и пошел кричать?
- А как не кричать? Лошадь, гляжу, оказалась, да и ни с места. Будь глыбко, выплыла бы, а то, вишь, втяпалась в грязь - вот ей выскочить силы-то уж и нет! А я что один сделаю? Подплыл к ней, хвать за повод - тянул, тянул, - ну, мол, сердешная, ну, жид! Одначе нет: тужилась, тужилась, а не смогла: а всего и выскочить-то бы каких-нибудь сажени полторы. Да уж, знать, больно задом огрязла. А помочь как? Опущусь, стану, а гряз так и сосет, так и сосет, ну, и бросай повод, - плыть надоть. Неча делать, воротился к кусту и ну опять кричать. Робята подъехали и пособили - лошадь выскочила, а шляпы так и не нашел. Вишь, пострел! Как потянули втроем - небось, выпрыгла, жид проклятый!
И он сердито дернул лошадь.
- Да чем же лошадь виновата? - заметил Тросников. - Сам дурак - втяпался в болото. Говорили: воротись.
- А еще хвастал, что дорогу знаешь, - сказал Грачов.
- Знать - как не знать? Езжал не одинова. Да, вишь, топеричка все под водой: не видно, где бугор, где яма. Кабы в межень.
- Вот не случись народу, и потонул бы ты с лошадью.
- Как потонуть? - отвечал парень с недоверчивой усмешкой. - В эвтаком месте да потонуть? Тут в межень малый ребенок перебредет, скотину пущает. А то потонуть.
- А потонул бы и есть, да и лошадь, гляди, утопил бы! Промочил бы душеньку сквозь, выжми да брось! - гаркнули неожиданно в один голос гребцы, которые, давно уже вытянув до половины на берег свои ботники, чтоб не унесло водой, с открытыми головами окружили тарантас и прислушивались к разговору господ с ямщиком. -Вишь ты втяпался куда - и ловко: в самую ключину угодил, а ключина глубокая да топкая такая - и в межень никогда не пересыхает!
- Толкуйте, много вы знаете! - сказал парень.
- Вестимо, ты больше знаешь, что говорить. Ты чай тут каждому кусту сват. А он вот, изволите видеть, сударь, - продолжал ямщик, обращаясь к Грачову - прошлого году всю весну чай ночи не проходило, чтобы не прокатил в нашу деревню.
- Даром дорога плоха, - ну и привык, и лошадь привыкла; так вот, знать, и нонече понадеялся: проеду, мол! Ан нет - гляди, и не проехал? Так, что ль, парень?
- Да зачем же он прошлого году по ночам ездил? - спросил Тросников.
Парень молчал.
Гребцы переглянулись; парень потупился.
- Да известно: народ молодой:селянки! - значительно отвечал тот же мужик.
- Что такое?
- Селянки, - повторил мужик.
- Да что такое селянки?
- А примерно: живет молодица - вдовая солдатка, али так, бобылка какая гулящая: ну, вот к ней и собираются по вечерам: скрыпотню подымут, она им селянку сварит, - пьют, песни поют!
Догадавшись, что под именем селянок должно разуметь деревенские вечера с развлечениями особенного рода, а под именем скрыпотни какую-нибудь местную музыку - Тросников спросил:
- И весело бывает на таких селянках?
- А кто их знает, нам на них бывать не приходится. Стало, весело, коли по ночам, почитай, вплавь ездил.
И шляпу потерял.
И гребцы разразились хохотом, все разом глянув на обнаженную голову сконфуженного парня.
- Вот как! А мы давеча и не знали, что имеем удовольствие ехать с русским Леандром 1, - заметил Грачов своему товарищу.
- Послушай, парень, скажи-ка по совести, - обратился он вполголоса к ямщику, - что они врут или правду говорят?
- А знамо: врут, - отвечал парень.
- Уж будто так ничего и не было?
- Чего не было, того не было, а что было, знает про то головушка буйная да ноченька темная, - отвечал парень, потупляя голову и принимаясь отвязывать чемодан. - Прикажете нести, что ли?
- Неси... Да вот возьми сначала.
Грачов дал ямщику три целковых и почувствовал, что поквитался с ним совершенно. Таким образом в случае более горестном, если б ямщик, например, утонул, он положил бы его семейству приличную пенсию, и совесть его точно так же была бы спокойна.
В десять минут вещи путешественников были перенесены на ботники; разместившись в них, они поплыли в путь не без чувства некоторого страха: ботники глубоко сидели в воде, возвышаясь над нею менее вершка. При малейшем неосторожном движении - если не совершенная гибель, то купание было неизбежно.
Едва отплыли они пятьдесят сажен, как послышали за собою плеск; оглянулись - и увидали ямщика, ехавшего недалеко от них на своей пристяжной.
- Ты куда? - спросил с удивлением Грачов.
- А я шляпы поискать, - отвечал парень.
Тросников вспыхнул.
- Что ты за сумасшедший! Мало одного разу, хочешь еще попробовать - не приведется ли совсем утонуть? - закричал он в негодовании. - Воротись, безумная голова!
- Воротись! - строго повторил Грачов.
Ямщик ничего не отвечал и ехал вперед.
- Говорят, воротись, а то я Алексею Дементьичу напишу! - крикнул Грачов, но и угроза его не имела никакого действия.
- А не замайте его! - сказал гребец. - Не без шляпы же ему ехать домой, - парень молодой: засмеют! Да и шляпа, говорит, новая: три рубля намедни в Гороховце дал!
- Ну, не потонет!
- А уж лошадь верно утопит? - вот будет в барышах!
- Не утопит! Как утопить? - отвечал гребец. - Не бросать же шляпу, - прибавил он таким голосом, который ясно говорил, что сам гребец на месте парня сделал бы то же. - Ты, - закричал он парню, оборачиваясь к нему лицом, - лошадь-то не доезжая плотины привяжи, - а сам и сплавай!
- Ладно! - отвечал ему парень. - Знаю!
- Да куда ж он сплавает? - с досадой спросил Тросников. - Ведь он искал своей шляпы - не нашел.
- Как же, искали и мы, даве искали. Да вишь дело было вкруте, - к вашей милости торопились, ну и не нашли. А поищет, найдет. Куда ей деваться? Еще кабы место гладкое, а тут и уплыть ей далее нельзя: все кругом кусты!
Тросников пожал плечами.
- Уж смотри ты, упрямая башка! - закричал Грачов ямщику, почти догнавшему их. - Усядься опять на дерево, - подстрелю, как тетерю, ей богу, подстрелю!
И довольный своею остротою Грачов рассмеялся и прибавил, обращаясь к Тросникову:
- Ну, который же Леандр по-твоему лучше - русский или немецкий?
- Оба хороши в своем роде, - отвечал Тросников.
- А желал бы я видеть русскую Геро! - сказал Грачов. - Я думаю, под одной ботник ко дну пойдет.
Но расположение к остроумным предположениям в нем вдруг прекратилось, и [он] быстро прибавил: - Осторожней! осторожней! - потому что ботник чуть не опрокинулся, наехав на какую-то корягу, едва торчавшую из воды. - Осторожней, осторожней! - закричал он.
- Ишь ты! - закричал в то же время гребец с другого ботника неосторожному своему товарищу. - Что ты глаза-то в кабаке, что ли, пропил? А ты гляди: ведь с господами едешь, - тут долго ли до беды! Вот намедни почитай тут дядя Матвей опрокинулся!
- Что ж, потонул? - быстро спросил Грачов.
- Потонуть не потонул, - отвечал их гребец, - а окупался, сердечный. Тут где потонуть: глубокого места только и есть, что ключина, где даве Митюха огряз. А то до самой деревни больше как по пояс не будет. Тут все сухо бывает в межень! да и лес не больно чтоб густ - все можно ехать...
- А далеко до деревни?
- Да с версту, не больше. А вот уж там, - продолжал гребец, - как за нашу деревню выедем, ну, там всего будет!
- Что ж?
да на озеро - ну, и лесом маненько трудновато, - а то все ничего, плевое дело!
Лес начал редеть; показалась деревня, которой жители, по местному выражению, разделялись на облитых и не облитых; верхний конец деревни, расположенный на высоте бугра, избежал наводнения; зато нижний, ближайший к нашим путешественникам, тянувшийся по скату бугра, равно как все бани, сараи и прочие деревенские службы, разбросанные по уступам крутого оврага, все было затоплено и представляло довольно оригинальную и в тоже время весьма плачевную картину. Таким образом приятели наши въехали водой в самую деревню и несколько времени плыли между двумя рядами изб, казавшихся как будто всплывшими; маленькие окна быстро раскрывались и оттуда появлялись лица, с выражением столь чрезвычайного удивления, о котором невозможно дать понятие, - доносились дикие и тревожные голоса, благим матом призывавшие сонных, хворых и работающих полюбоваться невиданным зрелищем:
- Митюха! брось стан-от! брось скорей! вишь: едут какие!
- Подь-ка, подь-ка! глянь! глянь!
- Батюшки, господи! Что их? что их? А, а! ахти! вот так диковина! И собака, да какая собака: словно баран! У! у! у! съест чай - сунься поди!
Некоторые из облитых, недовольные глазением из окон, быстро выбегали на крылечко, бросались в ботники, привязанные к верхним ступеням, - до которых почти достигала вода, и плыли за путешественниками, перегоняясь между собою и стараясь забежать вперед их. Ноне то еще ждало наших друзей впереди: приближаясь к области "не облитых", они увидали такую необозримую толпу, что даже казалось невероятным, чтоб все они принадлежали к жителям одной деревни; старые и малые, здоровые и хворые - все высыпало посмотреть господ. И вот, наконец, они ступили на твердую землю при громких восклицаниях толпы, и толпа шумно расступилась в разные стороны, давая им дорогу. Путешественники пересели в телеги, приготовленные для перевозки их с пожитками через бугор, за которым снова начинался разлив. Облитые и не облитые последовали за ними. Переезд медленно совершался, задерживаемый толпою, и, наконец, остановился среди необлитого конца деревни. Оставленные гребцами своими, которые ушли переправлять через бугор ботники, приятели наши были оставлены теперь и своими кучерами, которые, соскочив с козел, ушли в толпу, ничего им не сказав. Приятели наши, сидя на телеге, на досуге рассматривали толпу, которая с каждой минутой увеличивалась. Даже столетние старухи, по нескольку лет не слезавшие с печи, выползли на свет божий, не говоря уже о разного рода деревенских уродах, которые вообще отличаются сильным любопытством. И так как народ, несмотря на видимое презрение к ним, выражающееся в беспрестанных шутках и неумолимых прозвищах, все-таки к ним жалостлив, то им уступлены были лучшие места, и друзья наши скоро увидели себя окруженными коллекцией замечательных существ: параличный мужик с трясущейся головой и безумно блуждающими глазами на выкате, мужик с ногами, вывихнутыми так, что коленки его смотрели в ту же сторону, как и его затылок, мальчишка с горбом, ходивший на карачках, мальчишка с перешибленными и высохшими руками, которые висели как плети, баба с горбом, баба с двумя горбами, мужик с бельмами, безногие, безрукие, калеки, слепцы - вот, так сказать, первый ряд той публики, которая собралась около путешественников. Правда, деревня, в которой они находились, была велика, как немногие деревни, но и количество уродов, проживавших в ней, поразило их. Расспрашивая о причинах уродства, они пришли к такому заключению, что хотя употребительная в деревне метода воспитания, состоящая в том, что ребенка почти с первых дней его рождения предоставляют на произвол судьбы, - имеет свои хорошие стороны, производя богатырей крепких, как закаленная сталь, но что она же вероятно причиною, почему нет такой маленькой деревушки, в которой не встретили бы вы нескольких несчастных, изуродованных и изломанных самым чудовищным образом. Второй и гораздо значительнейший ряд публики составляли девчонки, мальчишки и отчасти женщины; мальчишки совсем напирали на телеги и по обыкновению своему громко передавали друг другу свои замечания касательно наружности, одежды и всего, что поражало их в наших путешественниках. Черный лоснящийся Раппо в своем серебряном ошейнике производил сильный и всеобщий эффект.
- Словно бобер, - говорили мальчишки, - а ошейник поди рублев сто стоит! Когда же Грачов по случаю дождя надел свой каучуковый пальто и такую же шапку, сделанную так, что ею можно в случае дождя закрыть и щеки, и лоб, и затылок, оставив только небольшие промежутки для глаз и дыхания, удивление публики дошло до высочайшей степени. Мальчишки пришли в такой азарт, приглашая друг друга посмотреть диковинное одеяние, что Тросников, имевший точно такой же костюм, решил лучше промокнуть до костей, чем подать повод к новому соблазну. Ему даже сделалось как-то совестно за Грачова, который, напротив, был очень доволен - и видимо наслаждался эффектом, который производил. Время шло, а толпа не редела. Напротив, ободренная ласковым видом господ и их благосклонными ответами, становилась смелей. Одна женщина лет 25 с самого их приезда с напряженным вниманием всматривалась в лицо Грачова, которое, надо признаться, по своей величавости вообще производило несравненно более эффекта, чем скромная фигура Тросникова, наконец, начала постепенно к нему приближаться - и вдруг схватила нашего путешественника за его крупный нос, потом тотчас же его выпустила и, как бы сама испугавшись своей дерзости - быстро исчезла в толпе... По тщательным расспросам оказалось, что поводом к такому странному поступку было не что иное, как бескорыстное любопытство узнать, такой ли у барина нос, как обыкновенно бывают носы в деревнях, или сделан из чего-нибудь другого. Мужик, объяснявший это Грачову, прибавил, что здесь сторона глухая, - в пять лет одинова проедет ли, нет ли барин какой - так вот им и в диковину. - А вот, - прибавил он, - как я жил третьего года на большой Костромской дороге, где господ ездит каждый день, словно... (не припомню сравнения, которое употребил мужик), - так там на их и глядеть не хотят!
Наконец, третий разряд публики, собравшейся около наших приятелей, составляли мужики, которые только частью были привлечены сюда любопытством, главное же состояло в том, чтоб сорвать с господ малую толику деньжонок. И так они только сначала теснились к телегам, а потом составили отдельную группу, в которой скоро начался оглушительный спор.
Прислушавшись, путешественники наши увидели, что спор шел именно о них, и по нескольким словам мужиков догадались, что предстоящее им плавание не совсем безопасно. Следующее обстоятельство еще более усилило их опасения. Среди группы мужиков вдруг показался старик высокого роста, с длинными склокоченными волосами трех цветов: некогда гладко выстриженная макушка его была покрыта густыми темно-русыми волосами, торчавшими как щетина, затем следовал слой волос рыжих; третий и последний слой, беспорядочно спускавшийся к вискам, лбу и затылку мужика - был грязновато-серого цвета. Мужик имел вид исступленного: глаза его сверкали диким блеском, движения были порывисты, голос густой, неровный и невнятный, интонации прорицателя.
- И не возите! И не берите греха на душу! - кричал он, врываясь в толпу мужиков и грозно махая поднятой кверху рукой, сложенной в кулак. - Потопите, как бог свят потопите! И господь накажет вас! Прогневили, грешные, господа. Такую воду пустило, такую воду... у! - заключил старик таким страшным голосом, что мальчишки, окружавшие телегу, вздрогнули.
Это "у!" болезненно отозвалось даже и в мужественном сердце Грачова.
- Эй! - закричал он. - Эй, что такое он говорит? Мы только время теряем; а если точно опасно, то лучше подумать...
- Ничего, провезем! Бог милостив, езжали! - в один голос отвечали мужики, окружая телегу. - Тут нам свое дело, под боком: каждый кустик знаком!
- И не путайтесь! И сохрани бог! - скороговоркою произнес прорицатель, подбегая также к телеге и обращая к Грачову свои дикие, блуждающие глаза. - Ни, ни, ни, ни! Стар еси человек - слушайтесь старого человека! Великие воды! Страшенные воды создал господь, - и конца им нет! Прогневался бог! Господь Оку разлил, Клязьму разлил, Волгу разлил - все великие и малые реки разлил, всем волю дал, и пока не уймет воды - не дерзай! Не дерзай! - повторил старик вдохновенным и мрачным голосом. - Не попустит господь!
- Постой, не мешай! дай слово молвить! поди прочь, старый хрыч! - кричали мужики, стараясь оттереть исступленного прорицателя от телеги, но он решительно не давал никому рта разинуть, продолжая свои прорицания.
Замечая, что он более и более путался и, наконец, начал нести совершенную дичь, Грачов ободрился.
- Да погоди, любезный, дай добиться толку, в чем дело! - строго сказал он ему. - Помолчи, - вот мы рассудим!
Но старик не унимался.
- И не дерзайте! И говорю всем: не дерзайте ни с чем! против воды, что против огня. Сильна, матушка! у! как сильна! (Это протяжное "у!" снова отозвалось в сердце Грачова.) Великие воды! Страшенные воды! Сюда (старик указал вперед), до Мурома и за Муром, через все деревни и села, жилые и нежилые места, - туда (он указал в право), до Гороховца, через сам Гороховец и до великих дремучих лесов... Туда...
Тут старик был прерван ударом по руке, которую он только что поднял, чтоб указать направление воды. Мужик, нанесший ему удар, строго сказал:
- А сядет солнышко - и взойдет, и опять сядет, и взойдет опять, - будет оно на утрии и на полдни и на вечерии, - будет высоко и низко, - а уж не видать его вам, коли...
- Эй, старик! - неожиданно перебил прорицателя Тросников негромким, но повелительным голосом. - Поди сюда!
Старик подошел.
- Вот тебе, - возьми! Только смотри, с уговором: уйди сейчас и не мешай нам!
Старик не без жадности схватил две мелкие монеты, предложенные ему, и выражение лица его мгновенно изменилось, - желая 2 путешественникам счастливого плавания; о прежних зловещих прорицаниях не было уже и помину.
- В добрый час! в добрый час! - повторял он, удаляясь с низкими поклонами. - Да благословит господь десницу благодушного.
И он ушел, повторяя "в добрый час" с таким видом, как будто совершенно забыл свои недавние предсказания и был убежден, что они совершат благополучное плавание. Мужики проводили его каким-то двусмысленным и нерешительным смехом.
Грачов да и сам Тросников, никак не ждавший, чтоб два двугривенных могли произвесть такой быстрый результат, были немало удивлены; но как времени и так уже было много потеряно даром, то они отложили свои расспросы до другого времени и занялись решением ближайшего вопроса: что им делать?
Все мужики теперь единогласно утверждали, что плавание не представляет никакой опасности, - ручались, что провезут благополучно. Итак, друзья наши решились ехать. Было прибавлено еще два ботника, чтоб ботники сидели мельче в воде; выбраны лучшие и опытнейшие гребцы, по уверению всей деревни.
Подъехали в телегах к разливу, переложили в ботники вещи, разместились сами - и тронулись...
Картина, открывшаяся перед ними, была подобна той, которую они видели, плывя в деревню, только в большем размере: необозримое море воды, местами чистое, местами покрытое лесом или кустарником, деревни, казавшиеся как бы всплывшими, кое-где высокие обнаженные бугорки, до которых не достигла вода и которые служили пунктом отдыха бесчисленным стаям перелетных птиц, как-то: гусей, лебедей, журавлей, чибисов, рыболовов и всякого рода куликов, - таковы были предметы, окружавшие путешественников. По мере того как они подавались вперед, водная пустыня принимала более и более оживленный характер, становилась населеннее; стада уток, спугнутые приближением ботников, быстро взлетали, производя серебряный звук своими крыльями, и тут же, отлетев не более десяти сажен, снова садились, к великому удовольствию наших путников, которые зарядили свои ружья и открыли по ним непрерывный огонь; над головами их носились хохлатые чибисы, наполняя воздух столь пискливыми, жалобными криками, что сердце надрывалось невольно; реяли красноносые рыболовы, быстро падая на воду и ловко хватая мелкую рыбешку; непрерывный их крик, столь разнообразный, столь одушевленный и выразительный, что, без преувеличения, в нем можно отличить малейшие оттенки радости, отчаяния, надежды, негодования и ужаса встревоженной птицы, - достиг крайней степени болезненного неистовства, когда Грачов выстрелил, и раненный рыболов упал в лодку, - тысячи рыболовов собрались над убитым, останавливались в воздухе и яростно потрясали клювом, и отчаянию их, их негодованию против убийцы, казалось, не было границ; они чуть не задевали крыльями головы пловцов, и так провожали они путников по крайней мере целую версту, надрываясь в остервенелых криках, выражавших, очевидно, злейшие проклятия, пока, наконец, Грачов не выбросил на воду труп убитого их товарища. Тогда птицы сгруппировались над ним, продолжая жалобные песни свои, и оставили в покое путешественников. Журавли и дикие гуси длинными вереницами тянулись в вышине и, перекликнувшись как будто по взаимному уговору, вдруг опускались отдохнуть на какой-нибудь бедный островок. Эти островки, с жалкими остатками едва зеленеющей озими, вызывали тяжелые вздохи и сетования гребцов, которые сообщили путешественникам, что тут все, что осталось от озимей! Остальное покрыто водой, которая поглотила их труды, время и семена. Грачову очень хотелось убить гуся, но едва ботник приближался к месту их отдыха, осторожные птицы с криком слетали и пропадали в воздухе. Зато он устал, стреляя по несчастным зайцам, которые разделяли участь жителей этой бедной стороны: их "облило", и они как тени целыми сотнями бродили по обнаженным островам, тоскливо поглядывая на ближний, но недоступный лес или кустарники.
Разговаривая с своими гребцами, путники вдруг поражены были дикими криками, доносившимися с ближайшего островка.
- У,у,у! ух-ух-ууух! - И потом: - Эй! держи! лови! хорошенько его, хорошенько! береги, Ваню-хаааа! у! Косой чорт! Ууу! Ааа-ря-ря-рррря!
Загадка объяснилась, когда они подъехали ближе к острову: десятка полтора мальчишек ловили зайцев, - били вдогонку палками или, мгновенно падая, давили их брюхом, при чем несчастная жертва испускала раздирающий крик, подобный плачу ребенка. У берега они заметили три ботника, уже до половины нагруженные зайцами. В этой стороне народ не брезгует заячьим мясом, как это бывает во многих других деревнях России, вследствие известного предрассудка. Здесь, напротив, каждое семейство, с помощью меньших членов своих, весной запасается зайчатиной и, посолив, ест ее до самого лета. В это время года заячий мех никуда не годен.
Менее печальное зрелище представлял другой промысел, которого источником был также разлив. Распространяясь быстро и часто неожиданно, разлив в своем стремлении, подобно хищнику, уносит все, что плохо лежит; он отрывает даже целые острова с кустарником и лесом, которые медленно движутся по течению до той поры, пока сольет вода - и они и остаются там, куда прибьет их течением; часто за несколько верст от своего прошлогоднего пребывания стоги сена, скирды хлеба, бревна, жерди разрушенных заборов и мостов, гонимые ветром, медленно движутся по равнине временных вод и составляют добычу особого рода промышленников, которые выезжают на ловлю с баграми и запасными ботниками. - Впрочем, они нередко дорого платятся за свой промысел; ботники, чересчур нагруженные, опрокидываются при внезапном порыве ветра, и несчастные тонут или претерпевают иногда страшные муки, потеряв свои судна и проводя иногда по нескольку дней без огня и пищи. Много таких ловцов встретили наши приятели и с каждым разменялись дружным приветствием.
Таким образом благодаря явлениям, которые мы старались описать, эта пустынная сторона даже и теперь не была вовсе лишена жизни и деятельности, но какой жизни, какой деятельности? Грачов невольно вспомнил читанные им в изобилии сцены в глубине Азии и Америки. Не то, чтоб тут было что-нибудь сходное, - но многое здесь казалось ему столь же в своем роде новым и едва ли еще не менее известным, чем то, о чем читывал он у Дюмон Дюрвиля, [не разобрано] и других 3.
Все шло хорошо, покуда плавание не представляло особенных трудностей; путешественники уже начинали забывать опасения, возбужденные в них старым прорицателем; но приближаясь к лесу, поросшему густым кустарником, через который надлежало пробиться, добродушные мужички, очевидно, старавшиеся поддержать бодрое расположение господ, невольно изменили своему желанию: они крепко заспорили о том, которой стороны держаться? - и каждый поддерживал свое мнение и порицал чужое такими аргументами, что мороз пробегал по телу наших приятелей.
- Вправо-то, на красный куст? да тут, не знаешь, что ли, голова, порубь: пень на пне; как протрешь ботники, так тут и конец! Лучше прямо держи!
- Так что ж? По-твоему, на Галямин Бор, что ли? Никиту Обрубка повидать охота?
- А кто такой Обрубок?
- Да мужичок был.
- Что же с ним сделалось?
- А пропал в Бору...
- Так и не нашли?
- Нашли, как вода сбыла... Говорю: лево держи!
- Лево? да подержись лево, так и угодишь против самого широкого места что ни есть во всей Више. А на стержне поди и так крутит-крутит - и господи упаси! А тут и ветер какой поднялся. Не справить, гляди: никак не справить!
Таким образом все направления были перебраны, опасности каждого вычислены, и путешественники увидали себя в положении сказочного царевича, встретившего на распутьи столб с надписями, пророчившими, в какую сторону ни кинься, беду неминучую.
Страннее же всего казалось им то, что, упорно споря о направлении, проводники их ни на минуту не переставали грести и гребли все в одну сторону, как будто выбор направления был давно решен, а теперь шла речь о предмете постороннем. - Да куда же мы едем? какой дороги держимся? - пробовали они спрашивать. Ответом им было молчание или неопределенное: "авось бог даст выедем" - и весла продолжали дружно работать. Таким образом вопрос, кто из споривших одержал победу? - остался тайной для путешественников, да и гребцы, по-видимому, мало думали о нем, удвоив внимание, так как чаща с каждым шагом становилась непроходимее: дело в том, что проехать как в том, так и в другом месте было одинаково трудно, что мужики, каждый про себя, очень хорошо знали, и главная задача состояла не в том, чтобы решить спор, а в том, чтоб удачно проехать. Верный глаз и верная рука были тут единственными ручательствами успеха; упираясь веслом, где нельзя было грести, в деревья или хватаясь руками за сучья и кусты, гребцы быстро сообщали желанное направление ботникам, и ботники невредимы "выюркивали" из непроходимой чащи.
- Оттолкнись! притяни! посунь! пропёхивай! - были единственные слова, которыми теперь они обменивались между собою. - Нагнись, барин, нагнись! - иногда вдруг кричали гребцы, но путники наши были так счастливы, что успевали нагнуться не ранее, как доставив какому-нибудь сучку полную возможность съездить их порядочно по голове.
Через часа два трудной и неутомимой деятельности гребцы все вдруг разом перевели дух и на секунду опустили весла. Приятели наши поняли, что опасность миновалась. Действительно чаща начала редеть - и они скоро очутились среди чистого и необъятного пространства воды, в которой отражались небо и солнце, уже склонявшееся к закату. Зрелище было приятно и успокоительно, особенно после часовой переправы через лес, который постоянно держал их в полумраке, не давал простора их зрению и вдобавок немилосердно царапался и хлестался, как будто сердясь, что нарушили его спокойствие, к ограждению которого он принял такие надежные меры.
Однако ж спокойствие наших приятелей было непродолжительно. Гребцы мигом прогнали его и опять, видимо, против своего желания.
- Ну, теперь мотри не зевай! - сказал один.
- А ты что? сам, голова, не зевай, - отвечал другой, - И охота говорить! - прибавил он с досадой, наставительно.
- А что такое? - быстро спросил Грачов.
- Сами чай видите! Вишь, волны какие.
Волны действительно были довольно свирепы. Ботники сильно качало.
- Помоги бог справиться! - полушопотом говорили гребцы.
- Река, - отвечал передовой гребец. - Виша, матушка Виша. Она у нас и в межень бойка, сердечная, а теперь, гляди, - словно море!
- Вот уж я так не сказал бы, пра, не сказал бы! И чего? Только господ в сумление вводить!
- А ты тогда говори, как проедем, - заметил с упреком второй гребец и немедленно прибавил: - тут и в межень так с ботником ину пору нечего делать: большие лодки опрокидывает! Намедни мужичок Окой проехал - ничего! а съехал в матушку Вишу - и прощай мука!
- Подмочил всю, - шутливо прибавил передовой гребец.
- Перво подмочил, а потом и совсем утопил, - да и сам-от с кулем ко дну пошел, - докончил его товарищ.
- А то намедни, - прибавил третий гребец, отличавшийся каким-то мягким, вкрадчивым голоском и употреблявший большую часть слов в уменьшительном виде, может быть, вследствие мысли, что с господами нельзя говорить, как с своим братом мужиком, - так тронули: поехали рыбки половить; выехали на самый стержень - да так маненечко и заснули, а ботничек и перевернуло! Пошли ко дну раков ловить! А и ветру почитай не было, так видно струичка набежала. Я тут недалече тож рыбку ловил: вижу, ботник их неладно идет, все вертится, словно никто им не правит, - мне бы скричать, - да сами, чай, видят - думаю; неужели заснули? - думаю, а ботник-от как вдруг перевернет! Тут уж я смекнул: никак робятки и впрямь заснули? - поскорей к ним и веревочку было припас - да что сделаешь? один; опять же ночь...
- Поделом дуракам! - сказал Грачов, сильно вознегодовав при мысли о такой непостижимой беспечности. - Нашли место - спать!
- Власть божия! - произнес в размышлении рассказчик.
- Никто как бог! - прибавили другие мужики.
Подобных рассказов много довелось услышать нашим приятелям: там семеро баб уселись в один плохой ботничишко, каждая с двухдневным запасом хлеба, - они отправлялись на барщину на горы, - и "господь знает как" перевернулись; известно, бабы. Там мужик весельце позабыл захватить; доеду - говорит - чай и с колочком: смерть не хоцца домой ворочаться; поехал - и не доехал! У того ботничишко был худенький, словно решето - да думал - ничего: отольюсь, господь пронесет! Ан не пронес! Несправедливо бы было утверждать, что главную роль во всех подобных случаях играет беспечность. Как "облило" кругом, да нечего перекусить, так поедешь и на дырявом ботнике. А бывает и то: пришли семеро к берегу, а ботник, глянь, всего один и не то, чтобы ражий; вряд ли семерых поднимет, - где чай поднять! - не подымет! А дело вкруте, не стоять же у берегу, склавши руки! И так уж спозднились - чай ждут! Сел один, другой, третий. - А мы то как же, братцы? Уж ехать, так ехать коли всем. - Бог милостив! Бог милостив! - И поехали. - И ведь случается проедут благополучно. Проехали сегодня - поедут и завтра. Из таких-то и им подобных элементов образуется то, что известно под общим именем "изумительной беспечности мужика".
По моему мнению, если уж дело зашло о беспечности, то ничто не могло быть беспечнее настоящего поведения наших приятелей, которым ничто не мешало воротиться и переждать разлив в ближайшем городе. Они и сами начинали так думать, напуганные рассказами мужиков и действительными опасностями плавания. Но теперь ворочаться было уже поздно. Да и надо признаться, если мужики были мастера пугать, то они также мастера были разрушать страх, минуя благополучно все трудное и опасное в плавании.
Кто из тех, кому случалось в положении, подобном теперешнему положению наших приятелей, доверять свою особу русскому мужику, не сознается, что особа его была сбережена и доставлена куда следует если не самым безопаснейшим, то самым кратчайшим путем и притом в совершенной целости? Случилось, что какая-то овдовевшая барыня, отправляясь, по смерти мужа своего, петербургского лекаря, на жительство в деревню, в огромной шестиместной карете, нагруженной детьми, гувернантками и нянюшками и собачонками, доехав благополучно до Вязников, встретила совершенную невозможность продолжать путь и добраться до своей усадьбы, лежавшей верст 50 в сторону - где именно? - не знала и сама владелица.
Около почтовой гостиницы, где остановилась барыня, собрались ямщики со всего города и пригородной слободы; судили, рядили, спорили о том, в которой стороне Коромыслово? На какие села и деревни должно ехать, чтоб попасть в Коромыслово? И можно ли добраться теперь до Коромыслова, так как там места низкие и разлив еще в полном развале (барыня ехала в одну пору с нашими приятелями)?
Наконец решили, что проехать туда невозможно - все наотрез отказались. Но выискался один, который объявил, что он Коромыслово знает, что он возил туда в 1829 году какого-то барина, который пробыл там два дня, сменил старосту и уехал (барыня вспомнила, что муж ее действительно в этом году ездил в имение), в заключение ямщик объявил, что берется доставить барыню в Коромыслово, если ему хорошо заплатят.
Хозяин гостиницы и все остальные ямщики утверждали, что не довезет, а он все стоял на своем. Горькая вдова, лишившаяся супруга, судя по совершенной еще чистоте ее траурного платья, не больше месяца, - думала, думала, что ей делать? оставаться ли на целые три недели в городе, или предаться на волю судьбы, - и наконец решилась ехать.
Ямщик взял славную плату, но действительно сдержал обещание, только ему пришлось работать дорогою едва ли не более, чем шести его лошадям; он переносил поодиночке членов семейства через каждое болото, которое встречалось на пути, шествуя со своей ношей иногда по пояс в воде и делая таким образом при каждой переправе по пяти концов взад и вперед, а надо сказать, что некоторые концы были иногда не менее полуверсты.
Мальчишка, правивший уносными лошадьми - мало облегчал его труды, а скоро и совсем сделался ему бесполезен, потому что барыня перестала доверять ему даже своих собачонок после того, как этот малорослый трусишка, забравшись на середину глубокого болота, так что вода подступила ему подмышки, - разревелся благим матом, не смея ступить ни взад, ни вперед, и выпустил из рук любимую барынину собачонку, крича во всю глотку: "дядя Никита, тону! Дядюшка! помоги... тону! тону! батюшки!" При этом зрелище отчаяние генеральши и всех остальных членов семейства выразилось раздирающими криками, соединенными с проклятиями ямщику и глупому мальчишке. Гувернантки, нянюшки, все члены семейства малые и большие, частью уже перенесенные на другой берег, частью еще ожидавшие своей очереди у экипажей, составляя две отчаянные и живописные группы, простирали руки к погибающей Фанни, маня ее к себе и призывая нежнейшими именами: "Фанни, Фанни, Фанничка, Фанни! Сюда, Фанни! сюда, голубушка".
Этот концерт, составленный из детских и старческих, пискливых и грубых голосов, был такого свойства, что лошади, стоявшие на берегу, испустили громкое ржание и довольно решительно двинули экипаж. Но к счастью ямщик остановил их, закричав с середины болота, где он стоял по пояс в воде, держа над головой семилетнюю дочь путешественницы: "Куды? черти проклятые!.. тпрррр!.."
После этого крика лошади остановились, как вкопанные, и ямщик продолжал свой путь, - но... о, верх несчастья! толстая собачонка, сбитая с толку призывными криками с двух противоположных берегов, между тем чуть не утонула, бросаясь то в ту, то в другую сторону и не решаясь, куда пристать, пока крики отчаяния усилились. Ямщик и тут поспел на выручку: поставив барышню на берегу, он бросился в лужу и вытащил собачонку, прикрикнув мимоходом на своего фалетура: "у! мозгляк! иди у меня, а то я те..." И мальчишка понял. Эта сцена по своему величию и оригинальной обстановке стоила бы алмазного пера самого господина Евгения Сю, напоминая мужественного Дагобера, когда неустрашимый воин выносит на руках своих из разверстой бездны трепещущих Розу и Бланку, из какой-нибудь бездны, выкопанной под ногами сироток хитрыми иезуитами.
Таким образом он ехал эти 50 верст трои сутки, не просыхая ни на минуту в течение их и делая каждый день по крайней мере 15 верст пешком по болоту с более или менее тяжелой ношей.
Читатель! если французский Дагобер умилял твое чувствительное сердце своею храбростью и неутомимостью, не будь несправедлив и к русскому. Впрочем, я еще не досказал развязки, которую сам слышал, проживая в то время в почтовой гостинице, и которую потому мне непременно хочется рассказать.
Совершив свой поистине дагоберовский подвиг, ямщик воротился в город, вовсе не рассказывал о понесенных им трудах и даже неохотно отвечал, когда его спрашивали: "Ну, что, довез?"
- А то не довезть, что ли?
- Велик разлив?
- Мал ли разлив?
- Как же ты с каретой?
- А что?
- Чай вязнет?
- Чего вязнуть пустой?
- Пустой?
- А господа как?
- Чаво?
- В руках, что ль, переносил господ?
- А то как же?
- Чай тяжело?
- Чаво?
- Нелегко чай. Вишь, их артель какая была!
- Мала ли артель?
Ямщик не отвечал.
- Много на водку дала?
Тоже молчание.
И только выспавшись и съев потом два обеда разом, состоявшие из щей с говядиной, каши и ситника с медом, - Никита покинул вопросительную форму, в которую обыкновенно облекал свои ответы и с которою редко расставался, - и удовлетворил любопытству своих товарищей следующим дополнением: "Оно бы все ничего - и дети и мамзели - все такая жидель, что и говорить не стоит, - что с пером идешь! Да кабы не сама... ну, сама грузна, не приведи бог! Одинова как зашел я с ней посередь болота, а болото долгое, да топь такая, ногу так и сосет, - куда сила девалась! рученьки ломит, коленки подгибаются, ну, думаю, барынька! будет у те крику ужо, как, не приведи бог опущу... И чуть вот одна минуточка еще - не вынесть бы, прощай бы, барыня - опустил бы на самую что ни есть глубь, точь-в-точь как постреленок Гаврюшка, что со мной фалетуром был, - испугался да как бросит барынину собачку... крик такой поднялся... и, господи, упаси! Одначе понатужился и ничего, вынес, - только уж так маненечко не дошел: да думал - сухо, в сапогах не слыхать, - спустил, а она вишь: башмак обмочила, как примется бранить... "Да что ж ты стал, - говорит, - не идешь за мамзель Ракурси да за Фанничкой?" А мне уж не до Фаннички, как пустил-то я ее - стою, а меня так вот и шатает и шатает. Смерть отдохнуть хочется, да, видишь, торопит: "Ну, скорей, - говорит, - надо засветло к ночлегу поспеть..." И пошел.
- Вишь, они думают, что руки у нас железные, - заметил один из его слушателей.
- Руки-то у нас не железные, да деньги-то у них серебряные, - прибавил другой.
- А много на водку дала? - спросил третий.
- Мало ли, голова? - отвечал Никита, возвращаясь быстро к своей вопросительной форме и следовательно к угрюмому расположению духа (что не делалось у него одно без другого), - мало ли, целый пятиалтынный!
Затем водворилось молчание, и собеседники, потянув на плечи свои полушубки, понемногу разбрелись от ворот почтовой гостиницы, где происходил разговор.
- А как минем кусты, останется ночью перевалить озеро - а уж там и дома, - говорили гребцы, успокаивая их нетерпение.
К вечеру совершенно стихло, и предполагаемой опасности при переправе через озеро теперь уже нечего было бояться. Пробираясь кустами, они вдруг услышали мерный и резкий звук топора; звук все слышался ближе, и скоро приятели наши увидели мужичка, который сидел на крыше небольшой избушки, до половины погруженной в воду, и что-то приколачивал топором; к дверям избы привязан был ботник, в котором сидела девочка лет девяти; вокруг избы стояли ульи, выказывая из воды только верхушки свои, небольшое пространство, занимаемое избушкой и ульями, было очищено от кустарника и, по-видимому, обнесено забором, которого только некоторые тычинки торчали из воды. Таким образом круг, обозначенный этими тычинками, представлял гладкую, окрашенную теперь лучами заходящего солнца в яркий пурпур поверхность озера, среди которого живописно разбросаны были: избушка с работающим на крыше стариком, десятка два ульев, которых тупые и широкие верхушки темными пятнами отражались на воде, - наконец, ботник с девочкой, которая с приближением путешественников широко раскрыла свои большие и робкие глаза, неподвижно устремив их в несколько бледноватое, но всегда величавое лицо Грачова, - картина была столько же привлекательная, сколько и оригинальная.
- Что ты тут поделываешь, старик? - спросил Грачов.
- А крышу чиню; вишь, избушку всю расшатало, - того гляди по бревну растащат.
- Коли теперь жить, а так наезжаю - все надо присмотреть, как бы чего не унесло.
- Где ж ты живешь?
- А покуда живу у добрых людей - там, - старик указал вправо. - У них место повыше, так вот к ним и сбился народ, - в каждом дому почитай семей по три живет, - да что станешь делать! А ваша милость куда?
- В Грачово, - сказал передовой гребец.
"облило", - сказал старик, - да так, что и жить нельзя - народ весь перебрался в Боровичи.
- Да нам в барский дом, - сказал надменно Грачов. - Барский дом стоит на горе, и его никогда не потопляет.
- А не знай, - отвечал мужик. - Прошлый год точно не потопляло, а нынешний я в тех местах не бывал, не приходилось; вот в Софонове так доподлинно знаю - все облило, а барский дом не тронуло - сух стоит! Вишь нынешний год вода какая! Вот моя-то избушка на пригорочке стоит - все кругом обольет бывало, а ее не хватит, - всегда сухая стоит, а вот ноне что сделал господь! Вода выгнала нас - живи где хошь, пока не сольет!
- А дичь есть у вас? - спросил Грачов, не пропускавший ни одного случая осведомиться о предстоящей охоте.
- Уток много летает, - отвечал мужик. - А вот тут неподалеку маленькая горка есть, ее водой не хватило, так тут столько набивается белых тетерок, что я намедни испугался, как они разом спорхнули.
- Вот будет хорошо, - сказал вместо ответа Тросников, - как твой дом уже облило. Приятная ночь нам предстоит. Да и вообще: что мы будем делать тогда?
- Не может быть! - отвечал Грачов.
- Да отчего же не может быть: ты разве бывал там?
- Уж я знаю! - отвечал Грачов.
И они, по обыкновению, заспорили под такт мерных ударов топора, который тотчас опять принялся постукивать, как только ботники тронулись.
Кто-нибудь заметит, что ничего не сказано о девочке, сидевшей в привязанном ботнике; о ней нечего сказать, все время разговора наших друзей с мужиком она не спускала любопытных глаз с Раппо, которого крутая и толстая шея ярко блестела в белом серебряном ошейнике, щедро облитом солнечными лучами. Не без сожаления проводив собаку глазами, девочка сказала:
- Вишь ты, собака... черная да толстая... и ошейник белой, так и горит.
- Известно, барская, - отвечал ей отец с своего возвышения.
угрюмость господ, также хранили молчание. Солнце село, когда друзья почувствовали под собой колыхание, напомнившее им, что они, должно быть, проезжают озеро.
Последняя преграда, стоявшая между ними и целью их путешествия, - наконец, пройдена - и что же они увидели?
Сначала они увидели бедные и жалкие признаки деревни, покинутой своими жителями и стоявшей так глубоко в воде, что над водой торчали одни соломенные крыши изб. Признаки живого существа не примечались ни в самой деревне, через которую друзья наши проехали в своих ботниках, ни кругом: все было пусто, мертво - и даже грач не хотел вить гнезда в здешних деревьях, которых обнаженные ветви, нагнувшись, купались в воде.
- Эвона, вишь, куда - по самые окна хватила вода! - сказал передовой гребец. - И впрямь тут жить нельзя. В прежние годы, так много, что под пол подойдет, а иные избы и вовсе не хватит, - ну и пробьются как-нибудь месяц... А ныне вот - все разбежались, - да и как жить? глядь: весло все уходит!
И он попробовал веслом и удостоверился, что среди самой деревни нельзя достать веслом дна.
И он опять ткнул веслом в воду.
- Полно врать, дурак, не может быть! - грубо сказал Грачов.
- Да вот сейчас, только лесок обогнем, - и видно будет, - не обидясь, отвечал гребец.
Обогнули лесок и увидели барские службы и барский дом, правда, не так глубоко стоявший в воде, как деревня (два этажа его, отлично выбеленные, резко выделялись на синеватом водяном фоне), но уже и теперь, при несовершенно погасшей вечерней заре, не оставалось сомнения, что дом плотно окружен водою. Подъехали ближе -вода; [померяли] веслом - глубина еще довольно велика, около полутора аршина.
местности, - однако под самым домом вода стояла на пол-аршина слишком.
То же безмолвие, то же отсутствие жизни, как и в деревне, царствовало кругом.
Грачов приуныл и не смел взглянуть на своего приятеля. Он ожидал страшных проклятий, насмешек и упреков, но оказалось, что Тросников был великодушнее, чем думал Грачов.
- Славный дом! - сказал он, умеренно и украдкой наслаждаясь замешательством приятеля. - И не будь проклятого разлива, мы бы отлично в нем зажили!
- Еще бы! Я говорил! - воскликнул Грачов с прежней самоуверенностью, но вдруг опомнился и продолжал тоскливо: - Где же Рюмкин? что он нас не встречает? Ведь я писал ему. Эй, кто тут есть!
Грачов пришел в страшное негодование против своего управляющего.
- Прошу покорно! - говорил он, - бросить барский дом без всякого присмотра, уехать, когда я писал, что буду! Каков?.. Это удивительно, до какого они доходят самоуправства. Я... я...
- Ты лучше всего сделаешь, - перебил его Тросников, - если успокоишься и рассудишь хладнокровно: Рюмкин твой не так виноват, как кажется. Что он бросил дом без присмотра - это еще не преступление; здесь, кажется, вода лучший сторож, по крайней мере, весной; а что он убрался отсюда сам, - так, по-моему, он ничего не мог сделать благоразумнее: не умирать же ему было здесь с голоду! И мы отлично сделаем, если последуем его примеру - и как можно скорее, потому что уж ночь, а нам надо же где-нибудь приютиться, чтобы отдохнуть и поесть...
- Что ж мы будем делать? - говорил в отчаянии Грачов. - Я ничего не знаю! Неужели не получил он моих писем? И где мои обозы? Там найдется что и поесть и выпить. Я накупил всего соленого, копченого, маринованного, что только не портится летом... Какие там чудесные маринованные омары, сардинки, анчоусы... всякая дичь, герметически закупоренная в жестянки, чудо, пальчики оближешь! А вина? я скупил весь годовой запас Рауля. И мне самому ужасно захотелось есть... Неужели они до сей поры не пришли? Я послал сюда четыре обоза, - продолжал он с непритворной горестию, обращаясь к гребцам. - Послал уже три недели тому назад, - неужели они не успели притти? Или они пропали? Не правда ли, Тросников, после всех наших несчастий приятно было бы теперь поесть маринованных омаров и выпить бутылочку редереру?
- Там и чаю полпуда куплено - лучший сорт, - сказал уныло Грачов. - Я хотел, чтоб у нас в деревне ни в чем не было недостатка. А вот теперь...
- Намедни, - сказал один гребец, - наш парень возил сюда какого-то, - в Софонове, баит, оставил его, тот сказывал: издалече, говорит, еду...
- Видел его кто-нибудь? - спросил Грачов.
- Такой рябоватенькой, - прибавил другой гребец, - невелик ростом, с собачкой...
- Пестрая.
- Ну, он и есть! Это Василий! - воскликнул Грачов. - Он прежде всех отправился с вещами. У него вся провизия. Где же он? И отчего он пешком?
- Да вишь вода не перепустила.
- Так значит он все бросил где-нибудь? - воскликнул с ужасом Грачов. - Вот тебе и омары... вот тебе и дичь, герметически закупоренная!.. Несчастный Тросников... Я... я ничего! Мне поделом! Самого черти подбили ехать сюда - ну и терпи! А ты чем виноват?
- Так ты думаешь, я отчаиваюсь? - с жаром перебил Грачов, и ссора готова была вспыхнуть, но неожиданное обстоятельство остановило ее.
В жару разговора ни гребцы, ни приятели наши не заметили, как из ближайшего флигеля, черневшего в расстоянии двадцати шагов от барского дома, выступила какая-то фигура. Фигура эта смело пошла по воде, остановилась шагах в двух от ботников и низко поклонилась. И так во все продолжение разговора наших друзей она продолжала низко кланяться, стоя по пояс в воде со сложенными на груди руками, и, по-видимому, терпеливо ожидала, пока до нее дойдет очередь говорить. Наконец, один из гребцов заметил ее и указал на нее Тросникову.
- Ба! да тут есть живое существо! - воскликнул он. - Посмотри, Грачов, кажется, женщина!
Они посмотрели, при чем фигура начала повторять свои низкие поклоны.
Фигура не двигалась вперед, но Грачову показалось, что она дрожит.
- Да что ж ты стоишь в воде! - сердито закричал Грачов. - Простудишься... Сядь в ботник да расскажи нам: ты здешняя?.. Куда девался Рюмкин? Что же, садись скорей!
- Ничего, я и постою... - проговорила старуха взволнованным и дрожащим голосом.
- Садись! посадите ее, ребята!
- Да ты кто такая? - спросил раздосадованный Грачов. - К моему имению, что ли, принадлежишь?
- Та как же? Ваша.
- Ну - так приказываю тебе садиться! - сказал Грачов с таким комически-повелительным видом, что Тросников невольно рассмеялся. - Я твой барин!
При этом известии женщина испустила глухое мычание, в котором слышался не один испуг, но, казалось, и дикая радость, - однако ж она не только не поспешила исполнить приказание своего барина, напротив, с невероятной быстротой прыгнула в сторону, и, став по возможности в безопасную позицию, принялась отпускать исступленные поклоны. Окунув несколько раз не только подбородок, но и все лицо в воде, она стремительно кинулась к флигелю, производя страшное шлепанье, и закричала: "Дедушка! дедушка! Поди сюда, та ты не поверишь! Та что я тебе скажу! Сам барин приехал, барин!"
"Дедушка! дедушка! барин!" раздавались все громче и громче.
- Держи к флигелю, - сказал Грачов.
Во флигеле показался огонек; дверь отворилась, и передний ботник с господами уперся носом в порог.
Странное зрелище представилось нашим приятелям.
При тусклом огоньке они увидели внутренность простой русской избы, с огромной печью, полатями и скамейками. Вплоть до самых скамеек в избе стояла вода; между порогом и противоположной ему скамейкой положена была доска, доставлявшая возможность попасть в избу сухим путем, вероятно, такое же сообщение устроено было вплоть до самой печи, откуда светился огонек и слышался шопот, смешанный с покрякиванием. Наконец, послышалось явственно: "Господи Иисусе!", - потом громкое кряхтенье; старик медленно и тяжело спускался с печи. Долго он был невидим; наконец, сгорбленная фигура его с лучиной в руке показалась в глубине избы на скамье. Он тут отдохнул, поправил лучину и покряхтел.
лицо свое, носившее признаки глубокой-глубокой старости. Старик был некогда высокого роста, но так страшно согнут, что стан его держался почти перпендикулярно к доске, по которой он двигался, и которая дрожала под ним, грозя каждую минуту подломиться; череп его был совершенно голый, и кругом его шел ободочек совершенно белых и слабых волос, столь правильный, что он казался бахромой, пришитой к голому черепу; глаза, лишенные ресниц, столь глубоко ввалились, что рассмотреть ни цвета, ни выражения их не было возможности; на нем были обрывки овчинного полушубка и синяя рубаха с расстегнутым воротом, не закрывавшая сильно ввалившейся груди, с резко обозначенными костями и мускулами; ноги были босы, и приподнявшиеся синие портки болтались на них, как на палках, при медленных движениях старика.
- Не ходи, старик, оставайся там, - сказал Грачов. - Все равно, а то упадешь еще!
- Ничего, батюшка, дойду! - пробормотал старик, и его длинное, с таким трудом произнесенное "дойду!" глухо отозвалось в сердцах наших приятелей: как будто они стали в могильный склеп, и голос, отвечавший им, не принадлежал живому существу.
- Ох, устал! - проговорил старик, собираясь с духом. - Аль дошел? - сказал он, останавливаясь вплоть перед Грачовым, который поддержал его. - Не вижу... ох, плохо вижу! еще как днем - ничего! А то вот от огня-то отвык - чай уж с неделю не зажигали... А вот я пообгляжусь.
Старик говорил медленно и беспрестанно отдыхал иногда на полуслове, - как будто у него вдруг не хватало дыхания.
- Кто? Ефим-от Евсеич?
- Да. Я писал к нему, что буду сюда, приказывал все приготовить, - приезжаю - его нет даже самого!
- Уехал, батюшка, уехал в город, ради твоей же милости: лодку достать; думал, в ботнике, чай, не поедешь; да и человек твой пришел, вишь, пожитки, что ли, в городу оставил, - так за пожитками поехали. Вот теперь маненечко вижу, - сказал старик после долгой паузы, переменив лучину (у него был запас их подмышкой), и, подняв ее к лицу Грачова, пристально всматривался в него. - Вижу, вижу, - бормотал он, и едва приметная улыбка бродила на его ввалившихся губах. - Ох, - устал!
И старик вдруг сел на доску и, спустив ноги в воду, тихо покрякивал, держа перед собой горящую лучину.
- Да уж дней пять. Не знай, что долго нет. Видно Ока задержала - все видишь ветрено; поди, как бурлит теперь...
- Да у вас разлив, нечего сказать, удивляюсь, как вы и жить тут можете?
- А живем, - отвечал старик.
- И печки топить, кажется, нельзя, - заметил Тросников, разглядывая избу.
- Что ж вы едите?
- А испекли хлебца, пока можно было - вот и жуем. Мы и все так, испечем побольше в раз, - да и полно, пока не сгложем, а то где часто печку топить? Оборони бог - барские хоромы спалить!
-Однако ж с твоими зубами глодать черствый хлеб, я думаю, не очень удобно?
- А ничего. Я привык. Быват, Евсеич-от иной раз по городским делам ден на десять уедет; Матренушка тоже уйдет - милостинки попрошать: дело сиротское! Уйдут, а хлебца оставят, спасибо; не забывают, нет, не забывают, спасибо - всегда оставят.
- А чего мне бояться, - отвечал старик. - Лежу себе на печи да корочку-то и грызу и грызу, - так день за днем, день за днем...
- А кто такая Матренушка живет с тобой? Не она ли нас встретила? - спросил Грачов. - Да вот и спряталась. Мы от нее слова не могли добиться.
-А сенная, родной,сенная... у твоей матушки служила! Барыня ее с собой с своей стороны привезла... А как барыня умерла, - царство небесное! - все люди разбрелись, кто куда, по оброку, - барин уехал и не бывал уж сюда, - а она и осталась тут с той поры... Ей куда итти? До своей стороны далече, да и там у ней, слышь, никого близких сродников нет - вот и живет...
- Мать моя была полька, - пояснил Грачов Тросникову, - и умерла в молодых летах, вскоре после моего рождения.
- Да чего ж она нас испугалась? мы не звери!
- А кто ее знает? Знамо, дело девичье!
- Так она девица? И молода?
- А не стара еще, - отвечал старик. - Молодая.
- А чай не боле как ей лет шестьдесят будет!
Приятели переглянулись с невольной улыбкой, и Тросников молча показал Грачову дряблое, сморщенное лицо, украдкой выглядывавшее на них из-за печки. Старушка имела, впрочем, добрые, привлекательные черты, озаренные теперь невыразимым умилением.
- А ты, старик, давно при барском дворе живешь? - спросил Грачов.
- Давно, - отвечал старик. - Не знать, как давно. Да с той самой поры как внук помер. А то я со внуком жил!
- Да уж годов пятьдесят будет. Давно! поди, и косточки сгнили, а я вот все живу! Были и сыновья, и внуки, и жена была, - все господь прибрал! - задумчиво прибавил старик.
- А давно жена померла?
- А годов сто с лишним чай будет, - отвечал старик. Приятели наши пришли в неописанное изумление и естественно предложили старику вопрос: сколько же наконец лет ему самому? Оказалось, что старику сто сорок лет. Осененные долгим и печальным размышлением, которое неизбежно овладевает каждым, на чью голову как гром неожиданно падает подобное известие, приятели наши с четверть часа простояли молча, упражняя свое зрение в тщательном созерцании голого черепа, впалой груди и болтавшихся в воде ног старика.
Казалось, самое время, в образе его, находилось теперь перед ними, и при трепетном свете лучины Тросников уже читал на изрытом морщинами челе старика многозначительное слово: "вопрошай!"
- Сто сорок лет! недаром 60-летняя девка кажется ему молоденькой. Я и не знал, что в моем имении водятся такие редкости! Вот не говорил ли я, что у нас воздух целительный: такая долговечность, шутка ли?..
- Нечего рассуждать о долговечности, а вот думай-ка о том, как мы ночь проведем! - таким грозным восклицанием осадил Тросников своего приятеля, заметив, что он начинает седлать своего любимого конька.
Стали думать и решили, что лучшее и даже единственное средство - ехать в Софоново, где, как известно, имеется барский дом, не облитый водою и не занятый никакими жильцами, так как владелец его проживал в городе. Грачов решился наутро же писать к этому помещику и просить у него дозволения пожить в его доме, пока вода не покинет его собственных владений. Итак, простившись со стариком, который поплелся на печь "грызть свой хлебец", по его собственному выражению, и послав заочное "прощай" доброй молодице, которой застенчивость простиралась до такой степени, что она так и не решилась показаться, путешественники снова двинулись в путь. Они плыли около часа среди глубокой темноты, решительно не позволявшей производить никаких наблюдений, - и наконец ступили на твердую землю.
В доме господина Тычинского, владельца Софонова, нашли они кой-какие постели и, напившись чаю, погрузились в глубокий сон.
2 Так в рукописи.
3 Жюль Себастьян Сезар Дюмон Дюрвиль (1790 - 1842), знаменитый французский путешественник, исследовавший берега Новой Гвинеи и Новой Зеландии; разыскал статую Венеры Милосской.
| Главная |