Некрасов Н.А.: Тонкий человек, его приключения и наблюдения.
Часть II. Глава вторая

Глава вторая

- Говорят, в селе Холуе, верст сорок за Вязниками, ярманка; не поехать ли нам туда? - сказал Грачов своему приятелю утром 14 мая. - Я никогда не видал сельской ярманки, да и ты тоже, я думаю. Любопытно будет посмотреть. Погода стоит порядочная, и мы доедем шутя. Я полагаю ехать на своих; куда нам торопиться? Дорогой будем охотиться; сегодня доберемся до Вязников; там переночуем, отдохнем, выкормим лошадей и утром отправимся в село Мстеру - двадцать пять верст от Вязников. Мстера, на Клязьме, золотое дно красной дичи, по крайней мере, по уверению нашего Жегла, который говорит, что в тамошних болотах проживает сам дупелиный атаман и все их начальство; таковы эти болота! Мы приноровим так, чтобы поехать в Мстеру тотчас после полудня, и до вечера будем охотиться, а там, смотря по обстоятельствам, или в ту же ночь, или рано утром сделаем остальные 20 верст до Холуя. В Холуе опять можно будет охотиться, - а обратно приедем другим трактом на село Мугреево - это опять другое золотое дно дичи... Все эти подробности и самую мысль путешествия почерпнул я у нашего всезнающего Жегла и предлагаю на твое усмотрение и соображение.

- Чего тут соображать, разумеется, едем! - сказал Тросников.

И поехали. Господа с двумя собачками поместились внутри тарантаса, Ефим на заднем сиденье, Жегол на козлах, притискав между ногами свою кудластую собачонку и приладив за плечами свое нитками связанное ружьишко и походную суму.

Всем этим поездом управлял дюжий и коренастый парень Флегонт, недавно крестьянин деревни Грачова, а ныне господский кучер и отчасти егерь.

Неохотно, даже не без вою покидал Флегонт родную избу и привычную соху. Он был так угрюм и безнадежно туп, что хоть отступись, - но прошло пять дней, и он разом сбросил с себя маску непроходимой глупости и вахлацкой неповоротливости! Откуда взялись и расторопность, и понятливость, и находчивость! Полюбились ему барские щи с говядиной, всегда готовые в известный час, затрапезные беседы с столичным лакейством, а всего пуще расшевелила его в тупом унынии дремавшую душу лихая гармония повара, который вывез ее из столицы и откалывал на ней под вечерок такие фокусные коленцы, каких не отколешь без столичного образования.

Это образование начало очень скоро прививаться к Флегонту, и он даже стал стыдиться своего прежнего быта. Оно не прибавило ему ума, которого маловато отпущено было Флегонту природой, но развило в нем самоуверенность, скептицизм и наклонность к иронии.

Надо сказать, что быстрому и счастливому развитию Флегонта помогло его исключительное положение. Он был дворовый и в то же время имел дом, скот, все заведение крестьянина, быть может, небольшие деньжонки, - и вот почему столичное лакейство скоро сбросило с ним ¹ маску и высокомерия и надменности, которую оно упорно и справедливо носило перед всякой деревенщиной, лишенной образования.

И повар и лакеи что называется дневали и ночевали в деревне, в доме Флегонта, куда собирался цвет местного прекрасного пола, и где время проходило необыкновенно весело, благодаря близости питейного дома, гармонике повара, хорошо составленному компанству и дознанной снисходительности господ.

Таким образом Флегонт легко и скоро прошел ту дорогу, которая для многих усеяна непроходимым тернием и которая ведет к невозмутимой лакейской наглости, - с обретением которой дворовому остается только одно: наслаждаться жизнью: барин себе хоть тресни, а уж он возьмет свое! Флегонт все это понял и отчасти уже успел усвоить; он еще не видел определительно степени доброты своего барина, но по действиям повара и камердинера смекнул, что она должно быть простирается до значительной степени. И в перспективе ему предстояло испытать ее меру. Полюбив дворовую жизнь, он полюбил и все атрибуты ее - подбривание затылка, густо намасленные волосы и каждый день напоминания барина, что та или другая часть его костюма требует дополнения.

- Что город, то норов, что деревня - то обычай. Всякий образ жизни имеет свои условия, - говорил Грачов Тросникову. - В столице я держусь характера самой безукоризненной простоты... почему? Во-первых, так люблю, во-вторых, так там принято. В деревне другие требования, другие вкусы, и я не хочу ходить в чужой монастырь с своим уставом, - так говорил Грачов своему приятелю, как будто оправдываясь перед ним, почему на этом основании беспрекословно выполнил требования своего кучера, по совету которого сбруя лошадей увешалась медными бляхами, куплен колокольчик и бубенчики-воркуны, расписная дуга, а сам Флегонт по одеянию представлял смесь посланнического кучера с почтовым ямщиком: золотой кушак, позумент по плечам, поярковая шляпа, плотно утыканная павлиньими перьями, с большой серебряной пряжкой напереди. Точно так снаряжена была тройка и в настоящем случае, двинувшаяся в дальнюю дорогу.

- Я каждый раз любуюсь удовольствием этого глупого малого, которое ощущает он, видя всеобщий эффект, производимый нашим появлением в деревне, - заметил Грачов при въезде в первую лежавшую на пути их деревню.

- Не разделяешь ли и ты сам отчасти этого удовольствия? - не преминул заметить Тросников, - о, дружба, это ты, - и не потому ли так охотно исполнил требования своего Флегонта?

- Ну, если и потому, что ж тут худого?

- Ничего, но к чему вечные тонкости?

- Чтобы доставить тебе удовольствие подмечать их.

- Все боязнь быть смешным, смотри, Грачов, ты с ней сделаешься в самом деле смешным; впрочем, надо сказать правду, твой расчет верен. Ведь коляска с английской упряжью не произвела бы здесь такого эффекта, как эти бубенчики и эта дуга.

- Надо знать, мой милый, кому какого пуншу подать, - отвечал смиренно Грачов, - мужику бубенчики, пряжки, зоилу - повод к удачному сарказму...

Выехав из оврага, в котором, по русскому обыкновению, стояла деревня, они круто поднялись на высокий бугор, и глазам их открылась вся низменная, идущая вплоть до самой Оки, резко обозначенной гористым правым берегом, местность. Это были почти сплошь поемные луга, местами ровные как ковер, местами кочковатые, уже зеленевшие теперь первыми побегами молодой травы. Славная картина, и какой свежий ласкающий колорит! Молодо-зелено, куда ни кинь глазами... Только кое-где на горе перемежались они полями, подходившими вплоть до самой дороги, по которой ехали наши приятели; кусты, небо и синие перелески, одинокие деревья или группы деревьев, отдельно стоящие, по обыкновению, разнообразили пейзаж, представляя оригинальное зрелище: нижняя половина их была обнажена и темна, как в глубокую осень, тогда как верхнюю распустившийся лист успел уже округлить и одеть чистым бледно-зеленым цветом, этим смеющимся чудным цветом, к которому так идет слово девственный и который природа хранит только несколько первых весенних дней. Нужно стеречь и ловить эти немногие дни, когда все в природе облечено этим младенчески чистым, прекрасным смеющимся цветом, когда нет сил удержать душевного волнения и невольно лепечет язык в самом грациозном и нежном их смысле эти два прекрасные слова: молодо-зелено! Недаром навеки вечные породнила их поговорка.

"Молодо-зелено"! Куда рвется душа за этими словами, какой ряд картин проносят они перед ней?.. Не из тех ли они, которым "без волненья внимать невозможно"? Дай бог чаще и дольше слышать их хоть в насмешливом смысле поговорки! - Молодо-зелено! оглянись кругом - в этих словах вся поэтическая картина весны.

Всего поразительнее была на всем пространстве, открывшемся с горы глазам путешественников, резкость и правильность линии, разграничивавшей темную и светлую половины деревьев, - ее провела смелая и верная рука. Ее провел разлив, обозначивший на стволах деревьев крайнюю высоту свою. Как недавно еще вода убралась с лугов, доказывали бесчисленные озера всевозможных форм, пестрившие равнину подобно зеркалам и изливавшиеся в Оку, которая широкой-широкой лентой окаймляла луг справа и прекрасно заканчивала картину с своим высоким обрывистым берегом. Неисчислимы были нежные оттенки зелени на этом берегу, прямо, почти отвесно стоявшем перед глазами путешественников. Такова была картина сверху вниз. Но вот тарантас постепенно спустился с высоты, дорога круто повернула вправо и пошла лугами. Началась картина снизу вверх. Теперь на первый план выступили нивы, начинавшиеся высоко на горке и сбегавшие к подножию лугов. Эти поля хранили еще в своем цвете следы прошлогодних засевов: еще можно отметить желтеющие почти сплошной массой ржаные нивы; вот неровные полосатые покосы картофельника с почерневшей тусклой листвиной, - не краше их и бедные покосы гороху. Много и мальчишек и взрослых парней перебывало на них по ночам прошлой осенью и не уходили домой без хорошей добычи, не один прохожий лакомился мимоходом их вкусными стрючками... а теперь! припала сплошь к земле перепутанная, почерневшая листва, и нива словно оплакивает настоящее свое жалкое положение, зато разбросанные там и сям между ржаными нивами покосы гречихи резко кидаются в глаза своим красноватым цветом и бойко выбегают на гору, как будто щеголяя яркостию своего осеннего убора.

Погодите и горевать и чваниться, нивы! Скоро соха земледельца сравняет вас в доле - всем вам положит он одинакую долю, и потом его же воля решит, какой полосе в какой цвет убраться на красное лето, чему дать жизнь, цветение и зрелость к осени. И не все ли равно, золотая ли пшеница поднимет над вами свои красивые кисти, или зеленый горох опушит вас своим фантастическим прихотливым узором? Малорослый ли коренастый ячмень станет прямо и бойко и весь ощетинится, словно войско с поднятыми штыками, на лоне вашем, или будет тихо шуметь и склоняться высокий ржаной стебель с тучным колосом? Равно любит мужичок каждую свою полосу и за все равное скажет вам спасибо, лишь бы господь бог осенил вас плодородием!

Вот уже начал он трудное свое дело, от которого теперь уже не оторваться ему ни на минуту вплоть до глубокой осени, и то дай бог поспеть и управиться. Поля усеяны работающими крестьянами - одни пашут, другие уже начали сеять яровое. И за каждым мужичком своя свита: чуть проведет сохою, как уже на свежую, только что взрытую землю садятся стаи ворон и всяких птиц, жадных до червяков. Передвинулся мужичок со своей лошадкой, и птицы подались вперед - и так целый день; птицы иногда садятся на его соху, на хребет лошади, даже ему на плечо, - и он ничего, только дружелюбно усмехается. Ему, кажется, и в голову не приходит, что, кроме своей семьи, он работает еще на всю эту вольную птицу, кружащуюся в воздухе, таящуюся в кустарниках и болотах, - и на всякого видимого и невидимого зверька.

Жадная ворона ловко похищает его добро, чуть не под ногами у него склевывая лучшее зерно из бросаемых им в землю семян. Робкая куропатка осторожно выводит вечерком свой многочисленный выводок на его овсяные поля; прожорливый тетерев жрет и вытаптывает гречиху, в которой иногда основывает даже свое постоянное местопребывание на все лето и часть осени; целые летние дни проводит на овсах дупель до той поры, пока, ожирев и обленившись, не поселится в болоте или лугах, куда сначала вылетает только по вечерам жировать и где бывает ему ранний или поздний капут; в хлебе заяц стелет свою мягкую и безопасную лежку. Нечего и говорить о других меньшего размера зверьках и пташках, живмя живущих в хлебах.

Без злобы смотрит мужичок на этих многочисленных расхитителей своего трудового добра, - он к ним жалостлив. - "Бог даст урожаю - всем хватит", - говорит он и охотнее трудится в крылатом обществе, которое, перепархивая, лакомится около него вкусными червяками и зернами. Ему с ними поваднее.

Трудись, мужичок, бог любит труды; трудись и не верь твоему земляку, который, побывав в столицах и набравшись скептического духу, изобрел другую пословицу: "с работы не будешь богат, а будешь разве горбат".

Как только тарантас спустился на луговую дорогу, Грачова начало подмывать поохотиться. Еще с горы соблазняли его ржавые болотины, столь много говорящие сердцу охотника обширные кочкарники и мелкие, редкие кустики с маленькими промоинами и лужицами. Наконец он не вытерпел; произведена была обычная операция надевания болотных сапогов, и путешественники в сопровождении прилично вооруженных Жегла и Ефима отправились в болото. Здесь нужно бы сказать несколько слов об угодьях охоты и разных родах дичи по низменному берегу Оки, но так как этому предмету вообще будет посвящена в нашем сочинении отдельная глава, то мы теперь скажем только, что охота наших приятелей была удачна, продолжалась слишком три часа и страшно утомила их: весенние болота не то, что летние и даже осенние: куда ни сунься, топь выше колена, и самая неутомимая собака не выбегает по ним охотно и старательно пяти часов. По исключительному пристрастию своему "к утке" Жегол "ухнул" почти по самые уши, то же сделал и увлеченной его примером Ефим.

- Я предчувствовал, что так будет, - заметил Тросников, - и оттого не советовал итти в болото. Что теперь нам с ними делать? до города они просто окоченеют,а перемениться им, особенно Жеглу, верно нечем, да если б и было чем, то их не уговоришь.

- Ты не знаешь русского человека, - возразил Грачов, снимая с себя охотничьи доспехи. - Это ему здорово!.. Сказать мне, как будем ехать мимо кабака! - прибавил он, обращаясь к Ефиму, стаскивавшему с него болотные сапоги, которые тонкий человек заменил сухими, обыкновенными.

Сев в тарантас, он погладил Раппо и, заметив, что прибитая собака дрожит, накрыл ее своим каучуковым плащом.

Неизвестно почему, дорога ли стала лучше, лошади ли поотдохнули, только тарантас покатился вперед гораздо быстрее прежнего. Еще верст пять проехали лугом, потом въехали на гору. Начались снова картины сверху вниз и провожали путешественников верст шесть, пока дорога постепенно не забрала влево, так что ни высокого, ни лугового берега Оки наконец уж не было и в помине. И справа и слева, спереди и сзади тарантаса все были одни поля, поля и поля, как муравьями усеянные земледельцами, с их клячонками и орудиями. Показалось вдали село с высокой церковью,тоже все утонувшее в полях, и лошади пошли еще бойчее, но как будто только и стало у них прыти молодецки проскакать селом; с последним мелькнувшим домом деревни они видимо вдруг отупели, и путешественники скоро увидели, в чем дело: за селом, направо, саженях в десяти красовалось одинокое серое здание с засохшей классической елкой.

Флегонт вяло прикрикнул на лошадей, но лошади нисколько не прибавили рыси, а как будто пошли даже тише, обнаруживая в поступи явную нерешительность.

- Приворачивай! - сказал Грачов, и все встрепенулось.

Флегонт энергически свистнул, Жегол выпрямился, за тарантасом послышалось тревожное движение, а лошади вновь получили прежнюю живость, как будто и они тоже хотели водки.

Тарантас остановился у кабака. Ефим соскочил с заднего сиденья и подошел к Грачову. Грачов раскрыл портмоне.

Вдруг из кабака выбежал мужик лет сорока, рослый, белолицый, русоволосый; природная живость его, казалось, удесятерилась благодаря доброму приему водки, и здоровое, красивое лицо его пылало огненным румянцем, словно он целый день провел у кузнечного горна.

"а, Ефим Олексеич, старый благоприятель!" - и, схватив его руку, быстро напечатлел на ней к удивлению наших путешественников два полновесные и звучные поцалуя.

Ефим равнодушно и несколько мрачно произнес: "Здравствуй, Григорий!" - и, приняв от барина деньги, пошел в кабак.

Григорий бросился к тарантасу и, поглядев на Грачова, обратился к нему с восклицанием: "батюшка! да вы не сынок ли будете покойному Андрею Степанычу?"

- Так точно, - отвечал Грачов.

- Ну, я вашего батюшку знал, коротко знал... Бывало, едет с собачками, как встретит, тотчас узнает... "А ты, говорит, опять пьянехонек, Гришка, только и знаешь пьянствовать. Смотри у меня, как почну, говорит, таскать тебя, пьяная ты рожа, так всю твою рыжую бороду выщиплю!" - А и выщипли, батюшка! выщипли! чего не выщипать? твоя воля!

-Однако нет, - продолжал он, - не бивал, никогда не бивал; так, пошутит да и только... затем, что добрую душу имел, и никакого худа я ему не делал. Чего нас бить?.. Мы все, что требуется, готовы с нашим удовольствием...

При последних словах Григорий тревожно оглянулся и быстро юркнул в кабак.

- Вот чудной мужичонка! Скажи, пожалуйста, чего он руку нашего Ефима цаловал? - сказал Тросников, обращаясь к Жеглу.

- Известно чего, видно, таков местный обычай! - сказал тонкий человек и достал свою записную книжку. И уже готов был внести в нее, что в Вязниковском уезде в простонародьи существует у мущин обычай цаловать друг другу руку, как Жегол сказал:

Стоит против меня, должно быть, приказный, что ли - одет чисто, только зелененек, сердечный, натурально - с перепою. Пью, а он прямо-таки вот в глаза мне и глядит и глядит, да так жалостно, нони слезы показались... И смотрю я, - говорит, - и неужели, говорит, ты так-таки ни капелечки мне и не оставишь? Что станешь делать? Не допил, оставил маненечко и огурчик, как был кусочек в руке, так и отдал ему. Однако выпил. Что, говорю, почтенной, видно, моченьки не стало терпеть, в горле пересохло?.. - Жена, говорит, брат, ведьма, такая ведьма, что и не привидано! оберет денежки до копейки, а ты как хочешь, - хоть умирай!

Явился Ефим с полуштофом и кабачным зеленым стаканом, Григорий сопровождал его. "Наливай", - сказал Грачов. Ямщик, Жегол и в заключение сам Ефим выпили по стакану, крякнули и поблагодарили барина. Григорий тревожно следил процесс наливанья и выпиванья и, увидав, что в третий стакан ушло все вино и оттуда немедленно поступило целиком в желудок Ефима, - вдруг приуныл: осунулся с лица, даже спал с голоса.

- Ну, брат Ефимаша! - сказал он, - обмерял, чисто обмерял жид-целовальник! Намедни я брал полштофа - три стакана с половиной вышло!

- Врешь ты, пьяница! - презрительно возразил Ефим. - Я сам мерил. Он крючок в руки дает: наливай всякий сам.

- Ну, так, стало, сплеснул много, добрая ты душа! - сказал Григорий.

- Ведь кланяется, батюшка, кланяется! - с прежней живостью отвечал мужик, позабыв или подавив в душе огорчение, что не удалось промочить душу даровым вином. - Известно, честью просит: сколько сплеснешь, то и его. А как не сплеснуть? Кланяется, мошенник, в пояс кланяется! - повторял Григорий голосом, в котором слышалось убеждение, что коли кланяется, так возможно ли не сплеснуть! - Вот и сплескивают; всякий сплеснет, - иной и сам-от с наперсток пьет, а все хоть капелечку да сплеснет, а ему, известно, капелечка к капелечке: курочка по зернышку клюет, да сыта бывает!

- Ну, полно, пьяница! - сказал Ефим, отправляясь в кабак, куда следовало отдать обратно опорожненный штоф, и мазнул мимоходом Григория ладонью по лицу. - Чего растарабарился, пристал к господам!

- Деревенщина, так и есть деревенщина! - заметил Флегонт с высоты своих козел.

- Слышишь, Тросников, наш Флегонт тоже пускается в сатиру! - заметил тонкий человек.

- Трогай, - сказал Грачов.

- Вот тебе, - сказал Тросников, отдавая четвертак Григорию, растерявшемуся в излияниях благодарности.

- Напрасно, сударь, изволите давать пьянице, - заметил Ефим, человек, которого трудно было уличить в доброжелательстве к кому бы то ни было.

- Эй, вы, заснули! - гаркнул Флегонт, и тарантас тронулся.

- Я, голова, как еще мальчишкой был, так с отцом в гости к ним езжал. Дом был богатейший, первый по селу. Все пропил!

- Дурак, - сказал Флегонт.

- Мужик, - сказал Ефим.

Помолчали.

- Четвертак пожаловал. Я говорю: не надо бы давать. Вот он теперь расходится да последний армяк пропьет.

- Будто?

- Право! Такая отчаянная башка.

- Дурак, - сказал Флегонт.

Они опять помолчали и потом опять принялись разбирать по косточкам бедного Григория, осуждая его поведение с такою строгостию, как будто сами не брали в рот капли вина, хоть оба были изрядные пьяницы, и с таким высокомерием, как будто сами были великие баре...

Тросников долго думал, на чем основано глубокое презрение дворового вообще и Флегонта в особенности к мужику, и не мог объяснить его иначе как дурацким кафтаном, в который одел Грачов своего кучера...

Переезд до Вязников, особенно с антрактом охоты, вовсе не был так легок и скор, как воображали наши приятели. Уже стемнело, а до города оставалось еще верст осьмнадцать; лошади примерно отупели. Утомленные путешественники находились в некоторой дремоте, как вдруг послышали отдаленное гуденье не то мельницы, не то экипажей, едущих по каменной мостовой, и вскоре услышали они другой несомненный признак шоссе: рог кондуктора.

Нет возможности вообразить, какое действие производят эти признаки живой, деятельной, образованной жизни на человека, зажившегося в деревенской глуши. Приятели наши только теперь почувствовали, что деревня имела уже на них некоторое влияние - их нервам было и больно и сладко: они чувствовали ребяческий страх, когда экипажи неслись к ним встречу, и почтовые кареты казались им так громадны, как приезжающему в первый раз в Петербург кажутся громадны его четырехэтажные домы. Проехав по шоссе не более двух верст, тарантас начал осторожно спускаться с крутой-прекрутой горы в обширный и глубокий овраг, на дне которого при свете месяца едва можно было разглядеть строения, казавшиеся игрушечными, с мелькавшими в них огоньками. Между строениями возвышали главы свои храмы божии, которые...