Некрасов Н.А.: Тонкий человек, его приключения и наблюдения.
Повесть о Суркове

ПОВЕСТЬ О СУРКОВЕ ¹

Если я когда-нибудь решусь писать, то непременно сделаю повесть из следующего события, которого сегодня был свидетелем. Для этого я старался присматриваться к мельчайшим подробностям и даже приобрел покупкою драгоценный документ, за который - я уверен - не один из наших нравоописателей дал бы мне порядочную сумму.

Место действия - Ока или вернее: небольшой островок, затерянный среди необъятного разлива. Время - весна, когда разлитие Оки и других мелких речонок, впадающих в нее, почти сплошь потопляет низменные уезды В[ладимирск]ой губернии. В это время года судоходство делается возможным в таких местах, где летом с трудом пробирается легкая лодка. Промышленники этим пользуются, и не только на Оке, но и в испытанных местах разлива вы видите множество мошников, расшив ² и разных больших судов, нагруженных хлебом. Но в это же время года здесь почти постоянно свирепствует сильный ветер, и частые бури ниспровергают корыстные надежды торгашей. Я был свидетелем одного из таких событий или, вернее: некоторых последствий его.

Возвращаясь Окою из Мурома (я ездил в большой лодке, иначе в это время нет возможности попасть туда с луговой стороны), около половины дороги я вздумал пристать к небольшому острову, на котором расположено несколько келий и который потому называется "монастырьком". На этом острове застал я чрезвычайное волнение и большое стечение народу.

Дело в том, что у самого островка разбило накануне расшиву (весь предыдущий день выл страшный ветер, превратившийся к вечеру в совершенную бурю, что и заставило меня переждать этот день в городе), нагруженную преимущественно гречихой в крупе и муке. Я вышел на самый край песчаного берега, откуда можно было видеть остатки потонувшего судна.

На виду был только нос его, выпятившийся так, как будто хотел похвастать безграмотной надписью, намалеванной суриком по синему полю: "Мок-Шан вязникофского купца Александра Холуйского" ³, - да пестрый флаг болтался на сломанной мачте, уподобляя бедную барку подстреленной утке, тревожно и безуспешно мотающей уцелевшим крылом. Самое же судно, сидевшее в воде, можно было только угадывать по густой цепи ботников, очертивших около него круг; в этом кругу, замкнутом ботинками, волновалась сотня человеческих голов, так что с первого раза казалось, как будто судно было нагружено ими вместо кулей. Движение голов было изумительно проворно; в то время как одни быстро исчезали, другие появлялись на смену им, как будто вырастая из воды; постепенно приглядываясь к этой пестрой картине, я стал различать между головами - также плечи, мускулистые руки и другие части человеческого тела.

Деятельность, кипевшая тут, сопровождалась криками: "Ой, раз, ой, раз! еще разик!" и проч.

Я не вдруг понял, что тут происходит. Хозяин потонувшего судна распродавал свой потонувший товар, и распродавал его на месте, то есть на дне Оки, откуда каждый покупщик должен был, как знает, добывать его сам.

Цена была, разумеется, самая ничтожная.

Охотников из окольных деревень набралось множество, и с каждым часом подъезжали новые покупщики, тревожно спрашивая: "есть, что ль, еще мучка - аль крупка?"

- Есть! - отвечал лоцман, стоявший на носу.

- Почем куль?

- Крупа рубль двадцать, а мука рубль (ассигнациями), - отвечал лоцман.

- А много еще осталось?

- А бог весть, - тащи, что добудешь, все твое, только деньги отдай.

И новоприбывшие приставали с ботников к потонувшему судну, один оставался в ботнике, прочие, раздевшись, бросались в воду на добычу. Кули, добываемые со дна барки, передавались на ботники, которые свозили их на берег и снова возвращались к барке. Каждая партия покупщиков складывала добытые ею кули особо, и, набрав их достаточно, делали расчет с хозяином, после чего часть кулей оставляли на берегу, под хранением надежного человека, а что можно было захватить, увозили на ботниках домой.

В этой странной лотерее выигрыш был не одинаков. Кто прибыл раньше, тому крупа досталась менее подмоченная и с меньшим трудом, так как верхние кули таскать было несравненно легче, чем сидевшие на дне. Поздно прибывшие или вовсе ничего не получили, или получили мало, и добыча стоила им невероятных трудов.

День был холодный и ветреный, не слишком удобный для продолжительной работы по шею в воде, но несмолкающий хохот, песни и прибаутки доказывали, что рабочие находились в самом довольном расположении духа.

[В рукописи не хватает двух листов.]

…………………………………………………………………………………………………..

"прощай, Марфа Алексеевна!"

Я поднялся с песчаной низменности берега на бугор, поросший высокой травой и кустарником. Несколько времени я шел по узкой тропинке, ничего не замечая, - вдруг прежнее восклицание с прибавлением всхлипывания снова поразило мой слух, и гораздо явственнее. Я пошел осторожно на голос, и в воображении моем уже рисовалась картина деревенского свидания перед разлукой во вкусе г. Тургенева.

Однако ж то, что я увидел, не совсем соответствовало моим ожиданиям. На мокром куле, которые были разбросаны по всему острову, - сидел человек лет тридцати в синем купеческом сертуке, опоясанном красным кушаком, в панталонах, заправленных в сапоги, и в щегольской, но зимней фуражке.

По всему было видно: купчик. Оглядев его, я почти весь высунулся из-за куста, спрашивая себя: где же Марфа Алексеевна?

В одной руке он держал бумагу с куском паюсной икры, в другой складной нож - вот все, что я еще заметил. Никакой Марфы Алексеевны подле него не было. Он резал икру, ел ее и - плакал, горько плакал, иногда повторяя: "прощай, Марфа Алексеевна!"

Поверишь ли, читатель, что я не только не смеялся, но был даже тронут... и почему же не так? неужели паюсная икра, которую несчастный поливал своими слезами, как будто она не была и без того достаточно солона, - могла тут изменить что-нибудь и помешать участию, которое возбудили во мне его слезы и голос, исполненный непритворного горя?

Я громко кликнул собаку и подошел к нему.

Удивительна быстрота, с которою почти каждый русский человек (исключая мужика) готов поверить другим свое горе.

Через полчаса мы как будто век были знакомы с несчастным купецким сыном, Иваном Герасимовичем Холуйским, хозяином или вернее главным распорядителем разбитого мокшана, а еще через полчаса я уже подробно знал причину его слез. Иван Герасимович был влюблен (не скрою, что, описывая свою любовь, он несколько раз упомянул и о хорошем приданом девицы), и благополучное препровождение мокшана к назначенному месту должно было решить его участь. Дело в том, что родители невесты не прочь были породниться с Ив[аном] Герасимовичем, считая его человеком хорошего поведения, - "но только в том дело состоит, - сказали они ему, - в каком вы смысле намерены свадьбу играть? Если вы думаете так сва[д]ьбу сделать, как Герасим Васильич (родитель наш - понимаете, пояснил Иван Герасимыч) сказали, можно, говорят, на 300 рублей сыграть, - это значит по-кузнецки.

[В рукописи не хватает листов.]

…………………………………………………………………………………………………..

- Вот завтра я пойду на лаву стирать белье, - сказала она. - Вы не поверите, как там бывает смешно... Вот намедни одна там женщина, Матрена... Ноги у нее красные такие и толстые... вот она в субботу стала на самой край лавы и ну колотить вальком, колотила, колотила да размахнулась вдруг, выше головы занесла валек - покачнулась - и бух в воду... ха! ха!

Агаша засмеялась, но смех ее показался нашему герою каким-то принужденным.

- Там, - продолжала она голосом, который не совсем соответствовал веселому содержанию ее рассказа, - там разные смешные истории бывают... Однажды два господина пришли к нам, хорошо одеты... с бобровыми воротниками... один высокой-то такой, с палкой, и нос у него точно собачья морда... Ха! ха! Здравствуйте, красавицы! - говорит... - Здравствуй, красавец! - сказала ему Матрена... и приложила валек к носу... ха! ха! ха!

Агаша опять засмеялась. Он тоже попробовал усмехнуться, но усмешка вышла какая-то неуклюжая, жалкая.

- Я тебя оскорбил, - сказал он.

- Чем это? - [спросила] она, взглянув на него, и продолжала: - Бог на помочь! - говорит большой господин. - Спасибо, добрый человек, - говорит Матрена. - Не хочешь ли сам помочь! - Пожалуй, - говорит господин... Взял валек у Матрены, нагнулся, замахнулся и бух себе по носу... ха! ха! ха! Не поверите, как бывает смешно.

- Прости! Прости меня! Я оскорбил тебя!

Она странно на него посмотрела.

- Ты все еще сердишься... Я ошибся в тебе... Я думал видеть в тебе обыкновенную простую девочку...

- А что же я?

ему подавленное рыдание, и грустная улыбка, и все, что читал он в глазах и на лице ее, - показалось ему обликом собственного воображения, печальной ошибкой... Недовольный и пристыженный вскочил он и, опустившись на свою постель, повесил голову с замешательством актера, которому шикнули в том самом месте его роли, где рассчитывал он на сильнейший эффект...

Он молчал.

- Вы опять рассердились?

Молчание.

- Да.

- Ну, спите. Не забудьте погасить свечу... А когда вам что-нибудь понадобится, вы только крикните меня.

- Хорошо, я не премину воспользоваться твоей помощью, - сказал он.

- Чудак вы!

- "Чудак!" - повторил Тросников, оставшись один. - Эхо бессмысленной черни, бессмысленно повторенное... В тебе сказалась вся она, тупоголовая чернь: кто же для тебя не чудак? Не всякий ли для тебя чудак, сумасшедший, выродок человечества, кто не о щах да не о каше твоей весь свой век думает? Кто не лепится, как муравей, вечно около своего гнезда, а смело парит к небу? Кто же для тебя не чудак? Ты называла чудаком и Шекспира; ты уморила с голоду Камоэнса, потому что он по-твоему был чудак... А я, безумец, думал еще, что нашел в среде твоей существо, которого ты еще не успела испортить, заразить тлетворным дыханием своим...

[На обороте написано рукою Некрасова.]

И так за годом год... Конечно, не совсем
Разнообразно... да за то спокойно,
Благонамеренно, благопристойно...

Расти все будет... Счастие малюток
Упрочится... Да что ж?.. И кроме шуток,
Чем худо?.. [а? решайся-ка, сестра,
А ежели когда-нибудь хандра

1 Отрывок из дневника Грачова. Изображаемый здесь Александр [Иван] Герасимович Холуйский есть то же лицо, что и купец, выведенный в четвертой главе этой повести. Возможно, что "Повесть о Суркове" написана раньше, чем драматический отрывок "За стеной", напечатанный в четвертой главе. К. Ч.

2 Расшива - большое плоскодонное парусное судно.

3 Мокшан - длинное речное судно, род барки, предназначенный главным образом для перевозки хлеба.