Чайковская Ирина: Где был ЧиЖик? Чуковский и Жаботинский

Лидер, №3 (11), сентябрь-октябрь 2005 года

Появления этой или подобной книги¹ следовало ожидать. В ней, с опорой на документы, рассказывается, что два человека, один из которых - всеми в России любимый детский писатель, критик и переводчик, а другой - национальный герой Израиля, в юности были хорошо знакомы, и их общение не прошло даром для обоих.

Почему так необходимо и злободневно появление этого документального расследования?

Одна из причин кроется в биографии Корнея Чуковского, где есть зияющие пробелы, прямо-таки взывающие к заполнению.

Корней Чуковский – личность во многом загадочная и нераскрытая. Он, как известно, в юности сам смастерил себе имя и фамилию: из Николая Корнейчукова стал Корнеем Чуковским. Об отце, бросившем мать с двумя детьми и от брака с нею уклонившемся, предпочитал не упоминать, вычеркнул его из своей жизни. Сестра Маруся звалась по документам Марией Эммануиловной, Чуковский же выбрал себе нейтральное русское отчество – Иванович. Став петербургским журналистом, постарался скорее забыть свое одесское прошлое (20 лет жизни!), стать в сознании читателей чистым и беспримесным «петербуржцем».

Между тем, на вопрос, шутливо и по другому поводу брошенный писательницей Тэффи «Где же корни у Корнея?», ответить можно однозначно – в Одессе. Там началась его человеческая и писательская судьба, там он сделался журналистом, там женился на девушке, которую любил и боготворил всю жизнь, вместе с которой прожил больше 50 лет...

Благодаря новейшим исследованиям Натальи Панасенко², предвосхитившим появление рецензируемой нами книги, мы теперь знаем имя отца Чуковского - Эммануил Соломонович Левенсон, иудейского вероисповедания, сын врача, получившего в Одессе звание потомственного Почетного Гражданина.

Итак, по отцу - Корней Чуковский – еврей, по матери – украинец. Как тут не вспомнить строчки из Дневника писателя: «Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) – был самым нецельным непростым человеком на земле... И отсюда завелась привычка... никогда не показывать людям себя – отсюда, отсюда пошло все остальное»).

Неисследованным до настоящего времени был и поразительный факт мгновенного вхождения Чуковского в журналистику, превращение его из никому неведомого доморощенного философа, босяка, недоросля, вышибленного из гимназии, в талантливого критика, чьих статей и выступлений с нетерпением ждали и читатели «Одесских новостей», и члены одесского Литературно-артистического клуба...

И вот тут на сцену выходит новое лицо, а именно: Владимир Евгеньевич Жаботинский, как оказалось, знакомец Ники Корнейчукова еще по детскому саду, человек, с чьей легкой руки осуществилось это чудесное преображение.

В статье «Как я стал писателем» Чуковский без указания имени своего доброго гения рассказывает об этом так: «... моей философией заинтересовался один из моих школьных товарищей, он был так добр, что пришел ко мне на чердак, и я ему первому прочитал несколько глав из этой своей сумасшедшей книги... Он слушал, слушал и, когда я окончил, сказал: «А знаешь ли ты, что вот эту главу можно было бы напечатать в газете?» Это там, где я говорил об искусстве. Он взял ее и отнес в редакцию газеты «Одесские новости», и, к моему восхищению, к моей величайшей радости и гордости, эта статья появилась там...».

Ныне, благодаря разысканиям Натальи Панасенко и Евгении Ивановой, имя «неизвестного друга», которое по цензурным соображениям не мог назвать Чуковский, расшифровано: Владимир Жаботинский.

Но мало того, что Жаботинский, как говорится, за руку ввел Чуковского в литературу, он еще устроил ему поездку в Лондон в качестве специального корреспондента «Одесских новостей». Поездка стала для молодого Чуковского судьбоносной, открыла ему мир, образовала (многочасовые сидения в библиотеке Британского музея не прошли даром!), навсегда связала с англоязычной литературой. Вполне вероятно, что именно командировка в Лондон ускорила брак Чуковского и Марии Борисовны Гольдфельд, скоропалительно заключенный 26 мая 1903 года - уже в июне молодожены отправились в Англию.

О том, что Марии Борисовне пришлось порвать со своей еврейской семьей ради проблематичного брака с «гоем» и «кухаркиным сыном», явствует запись, приведенная на страницах книги: «Газета послала меня в Англию корреспондентом... К этому времени я уже женился на Марии Борисовне. Она прибежала ко мне в одном платье, крестилась, чтобы обвенчаться со мной...» (стр. 66). Не так-то много знаем мы о жене Чуковского; здесь, в этом крошечном отрывке, - целая повесть о безоглядной любви, доверии и вере в 21-летнего паренька, который деньги на двойной билет до Лондона собирает тут же, на свадьбе, обходя друзей-журналистов с шапкой. То, что Чуковский взял с собой в Англию молодую жену, можно понять из строчек письма Жаботинского (кстати, бывшего поручителем на свадьбе со стороны жениха), отправленного в июле из Одессы. Там сказано: «Поцелуйте руку дорогой М. Б».

Евг. Иванова не навязывает читателю своих комментариев, она предельно сконцентрирована на документах и очень лапидарна в их толковании, оставляя место и читательским догадкам, и дальнейшим исследованиям.

Теперь о второй причине, сделавшей появление книги назревшим. Жаботинский, для части россиян олицетворяющий врага, «махрового» сиониста, а большинству попросту неизвестный, выступает здесь как один из героев документального повествования. Вместе с ним в рассказ входит «сионистский» сюжет. К этому сюжету автор подключает Чуковского. Читатель знакомится с литературными выступлениями начинающего тогда критика на еврейскую тему. Вот эта-то «еврейская тема» - запретная в советские времена, ныне могущая выйти на поверхность, - а вернее ее интерпретация двумя сведенными под одной обложкой героями, чрезвычайно актуальна в наше чреватое национальными конфликтами время.

Но прежде чем обратиться к этой животрепещущей теме, зададимся вопросом, случайно ли два таких разных по судьбам героя вышли из Одессы? Что это за город, сумевший породить проницательного критика, писателя и исследователя русской литературы и человека, от российской культуры намеренно отказавшегося ради служения мифическому в те времена еврейскому государству?

Оживленный и богатый, несмотря на молодость, отстроенный при Екатерине Великой на землях бывшей Оттоманской империи, город-порт на Черном море был изначально многонационален. Греки, турки, татары, армяне, итальянцы, французы... И огромное число евреев, которых влекла сюда возможность вырваться из узких границ черты оседлости, заняться торговлей, предпринимательством, овладеть свободными профессиями, дать детям хорошее образование...³ что адресат их поймет («аф майн ворт» – как я это называю... или еще выразительнее: «Что Вы, мешиге?» Мешиге на еврейском жаргоне означает «сумасшедший, придурок»).

Жаботинский, двумя годами старше Чуковского, рано ставший в оппозицию к правительству, как политически неблагонадежный состоял под «особым» надзором полиции. Но обращает на себя внимание тот факт, что ПРАКТИЧЕСКИ ВСЕ одесские журналисты, о которых упоминается в документальном расследовании, включая Чуковского (и его невесту), также находились под бдительным жандармским присмотром, получали клички, фигурировали в полицейских донесениях... Составитель приводит отрывки из этих донесений за сравнительно безобидный 1902 год. В апреле 1903 года по Российской империи пронесется весть об ужасном Кишиневском погроме; именно это событие станет катализатором в политичеком перерождении Жаботинского и его обращении к идеям сионизма. Но и до того в качестве «пропагандиста» он успел побывать в тюрьме, по выходе из которой попал под особое наблюдение под кличкой «Бритый».⁴ Чуковского в донесениях называют Большеносый, Марию Борисовну – Симпатичная. Что меня поразило, так это путаница в сведениях о поднадзорных, казалось, в таком «точном» учреждении как Депертамент полиции. Марию Борисовну называют то Симпатичная, то Стурзовская (по названию улицы), путают профессии социалистов братьев Богомольцев... Возможно, беспорядок в делах связан с большим объемом работы – близилась первая русская революция.

Но суть не в том, главное, что хотелось бы подчеркнуть, Одесса в период пребывания в ней наших героев - город «политически неблагонадежных».

Под особым наблюдением и контролем находились пресса и ее работники. И это не случайно. Как узнаем из донесения ротмистра Васильева, резко выступившего против намечающегося в городе издания газеты на идише, в Одессе того времени издаются три ежедневные газеты. Все они, по словам Васильева, подконтрольны евреям и «прививают местному населению идею космополитизма», одновременно заглушая «национальные понятия о государственности». Новая газета на «еврейском жаргоне», усиливая эти вредные влияния, будет к тому же пропагандировать еврейский национализм, а контролировать ее содержание, не зная языка, «со стороны», будет трудно.

Так и отказали примерного поведения мещанину Иоселе Гехту - и соответственно тысячам одесских читателей - в издании газеты на родном языке: «космополитизм» и «еврейский национализм» были одинаково не ко двору в полицейской России; как и встарь, требовались казенное православие, ощетинившееся самодержавие и лубочная народность.

Кстати, власти «прищучивали» не только евреев, но и вообще «инородцев», - таким нехорошим словом характеризовались все те, кто не принадлежал к «коренной» национальности. В Грузии, например, учащимся гимназий под страхом наказания запрещалось говорить по-грузински. Нет, все же не случайно так много грузин, армян, поляков и евреев участвовало в революционном движении – людям хотелось защитить свое достоинство и свой язык.

Возвращаясь к теме о специфике города Одессы, укажем еще на один момент, явственно выступающий в приведенных в книге статьях и высказываниях.

Наряду с теми, кто худо-бедно тянул лямку «инородца», говорил по-русски плохо и с акцентом, придерживался своих национальных обычаев, в Одессе существовал значительный слой интеллигенции, оторвавшейся от своих национальных корней и взращенной на русской культуре и русском языке. Это были греки, турки, армяне, итальянцы и французы. Но преобладающее число этой «обрусевшей» интеллигенции составляли евреи.

Почему-то всегда так получалось с этим народом, разбросанным по пространству земли после утери своего государства. Оказавшись в Средние века в Испании, влились в испаноязычную культуру, да так, что даже национальный испанский эпос «Песнь о моем Сиде», по слухам, был записан евреем. Подобное происходило во всех странах «рассеяния» - евреи врастали в чужую культуру, привнося в нее остроту и терпкость своего национального характера, частицу своей духовной сущности, унаследованной от Книги.⁵

Вот и в Одессе, как впрочем и в других культурных центрах Российской империи, почему-то именно интеллигентные евреи горячо принимали новую пьесу, книгу, статью; именно они были основными посетителями библиотек, музеев и выставок, они же очень остро воспринимали социальные идеи, боролись за классовое и национальное равенство ВСЕХ народов России, своей родины.

Плохо это или хорошо? С какой стороны посмотреть...

«У нас в Одессе, где она (еврейская молодежь. - И. Ч.) ведает почти всю нашу духовную культуру, где литераторы, референты, ораторы в нашем клубе... почти сплошь евреи,- можно вполне оценить весь трагизм такого положения». Это цитата из статьи Корнея Чуковского, написанной в памятном 1903 году и опубликованной в петербургской газете «Еврейское слово».

Через два года Чуковский переберется в Петербург, пока же он выступает в роли местного корреспондента, пишет от лица одессита - «у нас в Одессе».

взглядам человека, к этому времени уже обосновавшегося в Петербурге и активно сотрудничавшего с «Еврейским словом»; он, по-видимому, и посодействовал опубликованию в газете статьи своего одесского друга.

Как читатель уже понял, это Владимир Жаботинский.

Что мы знаем об еврейской истории, даже недавней? Что такое Бунд? Слово «бундовец» стало у нас ругательным... с неясным семантическим значением. Недавно услышала от своего американского студента, аспиранта Брандайского университета, имя Семена Дубнова. Посмотрела в Интернете – действительно, был такой - известный еврейский историк, политический деятель, создатель народной еврейской партии, живший как раз в то самое время, о котором идет у нас с вами речь. Кто о нем знает в России?

О Жаботинском, как ни странно, кое-кто знает; если не знает, то хотя бы слышал. В последнее время имя его вышло из тени, и за его произнесение уже не сажают; издано литературное наследие классика сионизма. Вот еще одно слово, ставшее бранным в России. А значит-то всего-навсего: стремление в Сион, то есть в Палестину, то есть на землю отцов, где некогда существовала «страна евреев». Во времена юности Жаботинского это было безумной, ни на чем не основанной мечтой небольшого числа «мешиге» - сумасшедших: Палестина в то время подмандатна Англии, и по ее пустынному бездорожью кочуют полудикие бедуины и их верблюды.

Как случилось, что юноша из вполне обрусевшей еврейской семьи, воспитанный на русской и европейской литературе, блестяще владеющий европейскими языками, в 18 лет ставший специальным корреспондентом одной из одесских газет в Риме и печатавший свои заметки под обретшим известность псевдонимом «Альталена» (ит. качели), повторяю, как все же случилось, что этот почти мальчик встал на путь сионизма, презрел дары русской культуры и обратился к созданию и поддержке еврейской национальной культуры на идише и иврите?

К сионизму могло привести простое умозаключение: если евреев высочайшими декретами изгоняли из Англии, Франции, Испании и России, если они подвергаются избиениям и унижениям в странах, где их только «терпят», выход из этого один - обрести свою собственную страну, а с ней – свободу и достоинство.

Именно так и говорит Жаботинский в «Письме о евреях и русской литературе» (1908 г.), присланном из Вены: «... принципиально демонстрирую совершенно одинаковое благорасположение к Ахену и Москве. Будь у меня всамделишный свой город, я бы тогда стал говорить о любви».

«Письмо» Жаботинского было отправлено в газету «Свободные мысли» в поддержку нашумевшей статьи Корнея Чуковского «Евреи и русская литература».

Пришло время к ней обратиться.

Но вначале одно замечание. В самой первой сионистской статье Жаботинского, написанной все в том же 1903 году, после кишиневского погрома, и озаглавленной «Тоска о патриотизме», мне встретилось высказывание, которое легко можно было бы счесть антисемитским, достойным Шафаревича: «мы... нежною любовью любим эту страну – любим, несмотря ни на что, народ в ней живущий, и язык, на котором он говорит. Но ведь это любовь – неразделенная и потому горько обидная для самолюбия. Ведь это - навязывание своей дружбы тем, кто не просит о ней...».

Обращаю внимание читателей на различные посылки этого умозаключения у сиониста и антисемита.

Первый, отлепившись душой от ЭТОЙ, еще одной предавшей его народ страны, призывает служить «будущей родине».

Второй хочет изгнать евреев из русской культуры, как бесов из храма.

Теперь о Чуковском. Его выступление со статьей «Евреи и русская литература» (1908) вызвало многочисленные отклики, часть из которых приведена на страницах книги. По этим откликам видно, как по-разному даже сами евреи оценивали свою роль в культурной жизни России. Большая их часть с Чуковским не согласилась, некоторые пеняли ему на то, что его статью с похвалой цитировало черносотенное НОВОЕ ВРЕМЯ. Так какие же мысли высказал в своей «крамольной» статье уже довольно известный к тому времени петербургский журналист Корней Чуковский?

«... евреи заняты русской литературой, на свою они смотрят с пренебрежением, и до Переца ли им, если есть Максим Горький, Федор Сологуб и Максимилиан Кириенко-Волошин!»

«... главная трагедия русского интеллигентного еврея, что он всегда только помогает родам русской культуры... а сам бесплоден и фатально не способен родить».

«Пропеть на весь мир «Песнь Песней», а потом пойти в хористы чужой полудикой литературы, чтобы подхватывать чужие мотивы и подпевать неслышными голосами по чужим нотам, - это ли не рабство духовное, не унижение.....».

Сказано резко и запальчиво, пожалуй, даже излишне запальчиво. Чего стоит один пассаж о «полудикой» русской литературе, к тому времени занимавшей едва ли не первенствующее положение среди европейских. Видно, что к писателям-современникам критик относится без особого пиетета, нельзя не уловить иронии по отношению к перечисленной троице⁶, легко ее услышать в нарочито длинном имени Максимилиана Кириенко-Волошина, припасенном под конец.

Чуковский совпадает с Жаботинским, также направлявшим еврейскую литературу к «родному чулану», к еврейским корням, к писанию на идише.

Помимо того, что свое есть свое, и не след от него уходить, «чужое», а именно русское, по мнению Чуковского, фатально не дается еврею, здесь он вторичен, не способен создать ничего оригинального, ибо не его эта «эстетика» и не его «язык».

Мнение весьма спорное, если учесть высокую степень ассимиляции российских евреев, их вовлеченность в культурную и социальную жизнь России, их «двойственную природу», по слову одного из участников полемики В. Г. Тана.

«... назло «Новому времени» и не во гнев К. Чуковскому я еврей и также русский. Я не могу отказаться от своей двойственной природы. Поскольку я еврей и поскольку русский, я и сам не знаю. Если хотите узнать, вырежьте сердце и взвесьте. Не знаю, каким языком я пишу, плохим или хорошим, но этот язык – мой родной язык. Другого у меня нет... Русская литература – это моя родина. Я не уйду из нее никуда до последнего издыхания».

Как точно подходит это высказывание к жизнеощущению не только многих бывших советских евреев (лишенных, впрочем, возможности узнать и освоить еврейский язык и традицию), но и тех, кто, как я, оказался за границей и продолжает жить русской культурой и русским языком, к тому же идентифицируется местным населением с коренными русскими!

– о том, что евреи не дали русской литературе ничего значительного⁷: «Если такой писатель еще не родился сегодня, то, быть может, он родится завтра».

Сочтемся, как говорится, славою и не будем уподобляться неразумным, с торжеством (или злобой) загибающим пальцы при перечислении великих в российской музыке, живописи, науке – и этот еврей, и тот... кругом...

– назову, хотя далеко не всех: это и Мандельштам, и Пастернак, и Гроссман, и Бабель, и Тынянов, и Липкин, и Маршак, и Коржавин, и Давид Самойлов, и Бродский, и Кушнер... ох, дайте перевести дыхание...

В запальчивом азарте наш критик выкрикивает слова, которые в другое время сам бы легко опровергнул: все же поэт-переводчик, интерпретатор чужих текстов. Но волна несет и словно помимо воли вырывается: «Я утверждаю, что еврей не способен понять Достоевского, как не способен понять его англичанин, француз, итальянец, иначе либо Достоевский не Достоевский, либо еврей не еврей».

«антисемитизме» Чуковского, несмотря на его «прикрытие» примером европейских народов. Все же англичанин и француз далеко, в своей Европе, и говорят не по-нашему, а еврей – он свой, российский, и Достоевского, хоть тот и юдофоб был оголтелый, считает своим родным писателем, читает его книги, комментирует, гордится его всемирной славой...

Позволю себе высказать одну догадку о природе подобных высказываний у молодого Чуковского. Они, как мне кажется, родом из его детства, из неопределенной национальной идентификации («кто я? еврей? русский? украинец?») из темного чувства к предателю-отцу, из желания НЕ БЫТЬ, как тот, евреем, уйти подальше от всего еврейского в себе и вокруг. Внешне это выразилось в перемещении из Одессы в Петербург и нежелании вспоминать о своих одесских корнях.

Не соглашусь с Евг. Ивановой, что тема «еврейства» лично Чуковского не задевала, «потому что в своей исконной принадлежности к русской культуре он никогда не сомневался».

Сомневался! Сомневался в своей национальной принадлежности, а следовательно и в «своей исконной принадлежности к русской культуре». Тем наступательнее отстаивал свою «русскость», свою прописку на «другой стороне». Нет, «Новому времени» нечего было радоваться – у Чуковского нет ни издевки, ни ненависти по отношению к евреям; другое дело, что в обсуждении весьма тонкого национального вопроса ему не хватило взвешенности, захлестнул темперамент, что удивило и раздосадовало его друзей⁸. Еще раз повторю, что скрытые пружины этого вижу в ранах, нанесенных его детской душе.

«о евреях в русской литературе», спровоцированная в печати статьей Чуковского. По ней видишь и то, как полярно сами евреи смотрели на свою судьбу в России, и то, как срослись с ее языком и культурой, но также и то, какими порой недальновиднымы оказывались в своих прогнозах.⁹

Вот читаю в одной из статей замечание о древнееврейском языке: «... язык этот мертв и возродится лишь тогда, когда возродится еврейское государство. То есть – никогда!» И там же: «... из всех утопий сионисткая – самая безнадежная утопия». Написано сие в 1908 году, не прошло и сорока лет, как «самая безнадежная утопия» воплотилась в жизнь: возникло еврейское государство, возродился древнееврейский язык. Это ли не сказка?

В том же году некий В. Варварин (псевдоним Василия Розанова) писал об евреях: «В рассеянии их призвание, в рассеянии их спасение». Тоже не угадал. Евреи-таки собрались в Иерусалиме, на земле праотцов, многовековый период «рассеяния» закончился.

Как часто бывает в истории, человек, носивший в сердце мечту о возвращении в Сион и сделавший все для ее воплощения (воистину нечеловеческими усилиями!), до этого события не дожил.

Владимир Жаботинский умер шестидесяти лет отроду в 1940 году, в преддверии новой грандиозной Катастрофы, постигшей еврейство.

– один из героев.

Второй ее герой - Корней Чуковский - в письмах к Марголиной (1965 год) так вспоминает своего одесского друга: «Он казался мне лучезарным, жизнерадостным, я гордился его дружбой и был уверен, что перед ним широкая литературная дорога. Но вот прогремел в Кишиневе погром. Володя Жаботинский изменился совершенно...

В последний раз я видел Владимира в Лондоне в 1916 году. Он был в военной форме – весь поглощенный своими идеями – совершенно непохожий на того, каким я знал его в молодости. Сосредоточенный, хмурый – он обнял меня и весь вечер провел со мной».

Ко времени их последней встречи относится работа Чуковского в качестве редактора и автора Предисловия над книгой Дж. Г. Паттерсона «С еврейским отрядом в Галлиполи», переведенной на русский язык.

В Предисловии к этой книге, включавшей, кстати сказать, статью Жаботинского, Чуковский писал: «Издавая эту книжку о Сионском отряде, мы отнюдь не намерены проповедовать и прославлять сионизм. Прежде чем судить о сионизме, нам, неосведомленным русским читателям, нужно познакомиться с ним».

«вопрос о сионизме» из поля зрения российского читателя. Да и Чуковскому после революции было уже не до «сионизма», дороги бывших друзей разошлись.

Встретились они вновь в книге Евг. Ивановой, в оформлении которой (художник Г. Златогоров) весело обыгрываются и соединяются начальные буквы их фамилий – получается ЧиЖ. Слово это напомнило мне название популярного детского журнала 20-х годов, а также новую профессию Чуковского – детский писатель,- на которую после революции ему пришлось сменить профессию-призвание критика.

Интересно, что за пять лет до смерти, Чуковский, вспоминая в своем дневнике Жаботинского, восстановил в памяти смешной стишок, написанный его двадцтидвухлетним приятелем о нем, двадцатилетнем:

Чуковский Корней,


Столба телефонного.
 

Оба тогда, в 1902, только начинали, подавали надежды, весело подтрунивали друг над другом...

Книга «Чуковский и Жаботинский» будит мысль, заставляет задуматься - о капризах истории, о человеческих судьбах, о путях народов и идей.

Автор и составитель книги Евг. Иванова затрагивает некогда табуированные и плохо изученные вопросы. Хочется, чтобы при переиздании этой востребованной читателем книги были исправлены кое-какие досадные погрешности в языке («по выходу из тюрьмы», «зная круг чтения Чуковского этих лет, здесь обнаруживаются следы...»). Думаю, что стоит обратить внимание на все моменты пересечения судеб героев. У Евгении Ивановой я не нашла рассказа о «третейском суде» между молодым Чуковским и неким Хавкиным, в котором судьей со стороны Чуковского выступил Владимир Жаботинский¹⁰¹¹

Тема «Чуковский и евреи» нуждается в дальнейшей проработке. Уже сейчас писателя подозревают - то в скрытом антисемитизме, то в открытом юдофильстве.¹²

И вот что еще. Наверное, следует пристальнее вглядеться в общее для обоих одесское окружение Чуковского и Жаботинского, среди которого меня, например, больше всех интересует будущая жена Корнея Ивановича - Мария Борисовна Гольдфельд. Мы о ней практически ничего не знаем.

До недавнего времени даже семья Чуковских не располагала точными сведениями ни о возрасте Марии Борисовны, ни о ее национальности...¹³ Загадка «Маши» пока еще не раскрыта. Все – впереди.

1. "Чуковский и Жаботинский. История взаимоотношений в текстах и комментариях". Автор и составитель Евг. Иванова. Москва. Мосты культуры, 2005, Иерусалим, Гешарим.

2. Наталья Панасенко. "Чуковский в Одессе". Альманах «Егупец», 11, 2002.

3. Помнится отвратительный Федор Павлович Карамазов у Достоевского в молодости совершает поездку в Одессу, чтобы, надо полагать, научиться у тамошних евреев ростовщичеству и прочим «нехристианским делам». Достоевский в данном случае неспроста называет Одессу – город, населенный в большинстве «некоренными» жителями.

4. Чуковский в письме к Марголиной вспоминает о «густой волне черных волос» Володи Жаботинского. Любопытно, что в приведенных за неделю донесениях шпика постоянным маршрутом Жаботинского выступает парикмахерская.

«О семени твоем благословятся все народы».

6. Об отрицательном отношении Чуковского к издательской деятельности Горького см. его статью «На бирже «Знания».

7. Этот вывод Чуковский пытается обосновать, разбирая творчество писателя-эпигона Семена Юшкевича.

8. Например, З. Н. Венгерову, в частном письме упрекающую К. И. в «маленькой пошлости».

9. «Многие концепции, возникшие в среде российского еврейства так своеобразны, что даже спустя более века они продолжают влиять на политическую и военную историю мира» (Яков Рабкин. Рецензия на кн. "Быть евреем в России". Новый журнал., Нью-Йорк, № 239, стр. 307).

"Чуковский в Одессе". Альманах «Егупец», №11, 2002, стр. 7.

11. Там же, стр. 8.

12. Образцы подобных высказываний приводятся в Постскриптуме к книге. См. также мое интервью с Еленой Цезаревной Чуковской. Ирина Чайковская. "Из династии Корнея". Форвертс, №305, 2001.

13. См. мое интервью с Еленой Цезаревной Чуковской.