Приглашаем посетить сайт
Грибоедов (griboedov.lit-info.ru)

Еще раз о "Тараканище"

Exlibris
20 ноября 2000

"Поэт издалека заводит речь...". Действительно, ничего особенного не обещало веселое словесное состязание, которое затеял со своими студийцами сорокалетний, искрящийся талантом Корней Чуковский. Как вспоминала его бывшая студийка - поэт и прекрасный переводчик Елизавета Полонская - он "придумал писать вместе со студентами веселую книжку, которая начиналась с того, что все куда-то бежали, ехали в самых невероятных сочетаниях". "Ехали медведи", - начинал один. "На велосипеде", - продолжал другой. "А за ними кот", - выкрикивал третий. "Задом наперед", - завершал четвертый под всеобщий взрыв хохота. Ехали, ехали и - приехали. Стоп, машина. Откуда ни возьмись, среди детских прибауток прорезался орвеловский эпос - "Та-ра-ка-ни-ще"! Смех уступил место несмолкающему, заунывно причитающему греческому хору! Страшные раскаты надвигающихся волн непобедимого Рока: "Принесите-ка мне, звери, ваших детушек / Я сегодня их за ужином скушаю!". Две догоняющие друг друга свинцовые волны: "За у-жином ску-шаю". Тараканище присваивает себе интонации былинного богатыря, а в ответ раздаются безнадежные рыдания побежденного хора: "Плачут они, убиваются / С малышами навеки прощаются".

Появление Воробья-победителя (совершеннейший "бог из машины") - вовсе не снимает громадности вставших проблем: есть Что-то, могущее самовластно распоряжаться и вами самими, и вашими милыми детушками. Совсем как в послании Андрея Курбского Иоанну Грозному, где он проклинает "бояр недостойных, "губителей души" Иоанна IV, которые "приносят тебе детей своих в жертву!".

"попал в стакан", это данииландреевский Жругр! И страшнее всего - всеобщее, повсеместное согласие на принесение любимейших и нужнейших в жертву неслыханному Абсолюту. И в конце этой античной трагедии - космическое событие - падение Луны на Слона. Так трагическое громыхание снимается комическим абсурдом, освобождением и всеобщим восторгом. "Лимпопо!" - как любили называть все смешное дети Чуковского. А уж после того как Луну достают из болота и приколачивают прямо к небесам, становится ясно, что это была вовсе даже декорация, в которой разыграли обыкновеннейшую чепуховину! Но что же все-таки должно было произойти, чтобы в простой, живо зарифмованной считалочке прорезался оглушительный рев Рока? Чтобы найти ответ, нужно заглянуть в многозеркальный и многомерный, бесконечно изменчивый внутренний мир художника. Впрочем, Корней Чуковский, талант и умница, человек публичный и постоянно отдававший себя всякой и всяческой аудитории, был личностью сверхзакрытой. Он не спешил предъявлять читателю себя самого. И тут на помощь нам, как Воробей-победитель, на арену влетел Его Величество Случай.

Просматривая недоразобранный архив Корнея Чуковского, сотрудница музея писателя обнаружила среди присланных ему на просмотр рукописей 20-страничный рассказ из жизни дореволюционной деревни (с попом-ретроградом и понятливым мужиком, которому палец в рот не клади), подписанный "Н. С. Катков". Имя это в современных энциклопедиях отыскать не удалось. Автор довольно скучно и монотонно повторял истины, "давно уж ведомые всем" "прогрессивно настроенным" либеральным читателям начала века.

Случай сам по себе рядовой. Но вот дальше - дальше все "завертелось, закружилось и помчалось кувырком". На одной стороне рукописи обнаружилась карандашная запись, сделанная Чуковским: "У Н. С. - второй день милиционеры. Никого не впускают и не выпускают". А дальше следовало то, что мог написать только Чуковский: "А ведь в доме маленькие дети". Именно он, так рано прозревший значение и глубину гениального детского существования, среди ранних статей которого есть, например, статья "Маленькие дети и великий Бог", был в данном случае задет даже больше, чем, очевидно, сам предполагал. Но это пока еще было только то, что Арнольд Тойнби назвал бы "вызовом Времени". А дальше - последовал непосредственный "ответ" художника. Пока же здесь обнаружилось замечание Чуковского: "Обломки Л. И.". (Очевидно, он имел в виду публиковать рассказ в закрытом к тому времени альманахе "Дом Искусств".)

"Ехали медведи... пряники жуют", которым теперь начинается "Тараканище", а дальше, "неожиданно для себя самого", размашисто и неровно, как всякий черновик, Чуковский записывает: "А за ними великан / Страшный и ужасный / Таракан / С длинными усами / Страшными глазами / Подождите / Не спешите / Усы длинные / Двухаршинные / Захочу /Проглочу".

А внутри карандашного наброска - формула, прямое средоточие перекрещивающихся лучей, оглушительное "Красный Таракан"! Так утратили последние основания догадки простодушных читателей насчет прототипа Тараканища - самого главного Усатого, который, как известно, находился тогда еще в глубокой тени, существовал "без всякой славы, средь зеленыя дубравы". Шел 22-й год. Конечно, "Тараканище" - не карикатура на реального диктатора. Эту метку Сталину еще предстоит получить от безумно смелого Мандельштама ровно через 10 лет, когда все изумленно ахнут: глядите-ка, на лице у тирана - "тараканьи смеются усища"! Вот тогда уж это прозваньице так и прилипнет к его имени.

"Поэта далеко заводит речь...".

Не случайно в письме Борису Заходеру, личность которого он считал для себя гораздо более интересной, нежели личность "серого Сталина", Чуковский признавался: "Ведь наши сказки это только маски нашего лирического "я".

Простите, дорогие читатели, сей замечательный псевдоним нам раскрыть не удалось...

Главная