Гедройц С.: Ю. Г. Оксман — К. И. Чуковский: Переписка. 1949–1969.

"Звезда", #2
2003

Ю. Г. Оксман — К. И. Чуковский: Переписка. 1949–1969. Предисл. и коммент. А. Л. Гришунина. — М.: Языки славянской культуры, 2001.

Тираж не указан — а, небось, ничтожный. Небось, раскуплен весь — и вообще рецензия запоздала. Строго говоря, такая книжка в рецензиях и не нуждается. Говоря еще строже, такую книжку не обязательно и читать — верней, не обязательно вникать в нее сразу, — лишь бы знать, что она есть, вот появилась и навсегда существует, прочная такая деталь в полупризрачном здании русской культуры: скажем, ступенька потайной лестницы или кованая дверь.

“Письма Писемского”, или томик об “огаревском наследстве” (“Academia”), или того же Чуковского “Поэт и палач”, или того же Оксмана “Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского”… Мир утонченных наслаждений.

Юлиан Оксман, как я понимаю, был последним, кто прочитал всю русскую литературу в рукописях. Перебрал ее по листочку: чистовики, черновики, копии, дневники, записки, расписки — сказано же: всю, до распоследней carte postale, словно бабушкин легкий хлам. Все запомнил и обдумал — и ясно представил себе корпус канона как некую галактику безупречных академических изданий. Знал, что нужно сделать, и как, и с кем. Неутомимый и стремительный, как Юлий Цезарь.

А Корней Чуковский последний из взрослых любил эту русскую литературную классику чувственной любовью. И, чтобы понять счастье, доставляемое чужими текстами, чуть ли не первый стал писать критику, как прозу.

Вероятно, и тот, и другой были (или могли стать) великими людьми. Молодость, во всяком случае, провели необыкновенно плодотворно. Потом социализм победил их, превратив как бы в замерзшие водопады. Собственно, только это их и сближало: сходство итогов да общий предмет страсти.

А так-то были очень разные, с непохожей стратегией, соответственно — и судьбой.

— всех сбил с толку: дураков уверил, что сам не умней, людоедов — что соблюдает диету; в общем, позволили ему закатиться в уголок.

Что же до Ю. Г. — не было у него таких козырей, как одиночество и пенсионный возраст; к тому же он жаждал действовать — издать, к примеру, полного Пушкина, полного Герцена; ему нужны были люди — сотрудники, ученики, оппоненты; а сам не умел скрыть свой блеск и брезговал предательством; короче, таким в советской филологии не место.

Однако насовсем угомонить его не удалось: выжил, вышел, даже профессорствовал в местах не столь отдаленных — где некогда С. П. Фамусова пропала ни за что. “…Встряхнуться нужно любой ценою — переменой обстановки, запойной работой, картами, интересными людьми, — а лучше всего, вернее — какой-нибудь большой и неожиданной игрой воображения, помогающей выбиться из тупика. Говорю об этом с полным знанием дела — так спасался я от отчаяния и в Лубянской одиночке, и в пыточной камере, и на Колымских приисках или на лесоповале: “Я не могу, следовательно я должен”. А без какой-нибудь самовнушенной мечты никакая кантовская категория не могла бы обеспечить или облегчить выход из тупика…”

Положим, большую-то игру воображения марксизм в нем все-таки укоротил: изучив организм литературы, как никто, — литературный процесс Оксман трактовал, как все; концепции не создал; остался титаном вспомогательных дисциплин.

Причем титаном-невидимкой:

“Мне все более и более становится ясно, что меня не хотят допустить к настоящей большой работе <...> И дело вовсе не в моем “прошлом”, а в боязни какого-то ответа за историю моего ограбления. Ведь у меня украдены сотни печат<ных> листов установленных мною за двадцать пять лет критич<еских> текстов всей прозы Пушкина, пяти томов Тургенева, четырех томов Добролюбова, пол<ного> соб<рания> Гаршина, пол<ного> соб<рания> Рылеева, трех томов первоисточников по декабристам. Украли десятки листов работ и сотни две листов комментариев. Все это перепечатывается, все это наспех пересказывается, редко с глухими упоминаниями обо мне в каком-нибудь примечании, а чаще без всяких фиговых листков. И кто только не приложил руки к этому беспардонному грабежу!”

В этом письме от 8. III. 54. Оксман называет своих обидчиков. Имена все незнакомые: какой-то Мейлах, какой-то Орлов, какой-то Бердников, какой-то Городецкий. Куда интересней ответ Чуковского (от 8. IV) — особенно зачин:

“Письмо Ваше я читал и перечитывал с таким волнением, какого уже давно не переживал. Не мог усидеть за столом, вышел на улицу и долго шагал, не разбирая дороги. Ведь действительно в Советском Союзе творятся огромные дела, каких никогда не было на нашей планете. Поэтична и величественна борьба за мир, за сказочно-быстрое освоение залежных земель. Работа и воля миллионов людей направлена теперь к тому, чтобы исчезла Кривда и воцарилась бы Правда, — почему же, почему же, почему же в наших литературных отношениях столько криводушия и фальши? Почему Ваша блистательная работа о письме Белинского к Гоголю дружно бойкотируется критикой, хотя в настоящее время этой работы не обойти, не объехать? Почему столько жуков и жучков паразитирует на Ваших трудах по Тургеневу?..”

И еще несколько таких же простодушных “почему”, вплоть до “почему моя книга о Чехове…” А потом — плавный переход к деятельному оптимизму:

“Но, дорогой Юлиан Григорьевич, ведь все это временно. Такую фигуру, как Вашу, нельзя навсегда превратить в невидимку. Многие из мыльных пузырей рано или поздно должны лопнуть. Если, предположим, К. И. на съезде писателей взойдет на кафедру и выведет на чистую воду редактуру сочинений Белинского — и перечислит поименно всех паразитов, облепляющих нас, в литературе станет чище и светлей”.

— “литературоведов, отличающихся, как сказано в речи, высоким качеством литературного мастерства”: Ермилова, Орлова, Макашина, Нечкину и других. В том числе и Оксмана.

Тоже, наверное, храбрый поступок. Ю. Г. недаром любил и уважал К. И.

Но слишком многих других презирал. И вот что учудил на старости лет, почти под самые семьдесят: напечатал за границей (подписавшись: NN) текст под названием “Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых”. Это в 1963-м-то! Щит и Меч, налившись кровью, менее чем за год вычислили автора. И тайно приговорили к лишению имени — к научной смерти, так сказать.

“Верю, что в честь L-летия Октября, — писал К. И. — Ю. Г. (4. V. 67), — Вам вернут право печататься и издаваться во славу Советской Науки”.

По-моему, с тех пор — и до сих — книги Оксмана ни разу не выходили. Критическая проза Чуковского вернулась к читателю вот только что, буквально на днях.

С. Гедройц