Канунникова Ольга: Нат Пинкертон и другие готтентоты

Русский Журнал
10 Октября 2002

С кем протекли его боренья?..

Корней Чуковский. Собрание сочинений в 15 томах. М., "Терра", 2000-2002 г. Том I. Произведения для детей. 600 стр. ISBN 5-275-00123-1 Том II. От двух до пяти. Литература и школа. Серебряный герб. 640 стр. ISBN 5-275-00126-6 Том III. Высокое искусство. Из англо-американских тетрадей. 608 стр. ISBN 5-275-00127-4 Том IV. Живой как жизнь. Илья Репин. О Чехове. 592 стр. ISBN 5-275-00122-3 Том V. Современники. 480 стр.

"Страшно... Вот единственное слово. Страшно жить, страшнее умереть; страшно того, чем я был, страшно - чем я буду. Работа моя никудашняя. Окончательно убедился, что во мне нет никакого художественного таланта. Женитьба моя совсем не моя, она как будто чья-то посторонняя..."

"Звуки - ночные - уединенные, шопотные, разговор с самим собой, - и вот день, рассвет, ярь солнца и страстей, мнимые приманки и ценности жизни, бешеное биение крови, молодость, согласие со всем, здоровье - надолго ли? Надолго ль все на свете?"

"Умирать вовсе не так страшно, как думают... А в 1975 году вдруг откроют, что я был ничтожный, сильно раздутый писатель (как оно и есть на самом деле) - и меня поставят на полочку".

Это - записи из "Дневника" Чуковского. Таких, драматически-исповедальных признаний, записанных в разное время, там много. Удивительно то, что кроме "Дневника" он нигде об этом не проговорился. Впрочем, не совсем так - вот ведь и в названиях, и в самом построении его сочинений - "Две души Максима Горького", "Ахматова и Маяковский - две России", в исследованиях о Некрасове и Блоке - самые талантливые страницы и посвящены выявлению всяких душевных парадоксов, раздвоений, смещений. Наверное, потому, что он знал такие вещи из собственного внутреннего опыта.

Сегодня у нас есть возможность прочесть новое Собрание сочинений Чуковского, к изданию которого приступило издательство "Терра".

Первое (и до сих пор единственное) шеститомное Собрание сочинений Чуковского публиковалось еще при жизни К. И. и стало своеобразным памятником эпохи, вернее - рубежа двух эпох. Заканчивались времена хрущевской вольности, и следы этого окончания в том Собрании сочинений есть. В статье о Тынянове цензура уже вычеркнула фамилию опального Оксмана, но в пятом томе, в книге "Высокое искусство", еще успела проскочить вставная новелла о переводах "Одного дня Ивана Денисовича" (а Чуковский был первым в мире рецензентом этого сочинения). Но вот из следующего - отдельного - издания "Высокого искусства" упоминание имени Солженицына уже вычищено. В нынешнем издании эти страницы восстановлены.

Новое, пятнадцатитомное, готовится внучкой писателя, Еленой Цезаревной Чуковской. В него, кроме известных сочинений Чуковского, вошли дополнения, примечания и комментарии.

Насколько сильно эти дополнения трансформируют образ Чуковского?

Произведения для детей

Среди публикуемых сказок - как хорошо знакомые, так и совсем неизвестные сегодняшнему читателю. Например, очаровательная сказка "Царь Пузан". Сказка была написана в 1917 году. Особую прелесть ей (как и другим сказкам 1910-х годов) сообщают рисунки из первых изданий, заботливо включенные составителем в нынешний том. Критик и сказочник Чуковский и первые иллюстраторы его сказок были людьми одной эпохи, и как в детских сказках слышатся отголоски "взрослой" поэзии начала века, так же и иллюстрации к ним вдохновлены то творчеством художников "Сатирикона" (как в "Крокодиле"), то чувствуется в них дыхание "Мира искусства" и Бердслея (как в иллюстрации к "Царю Пузану", прямо и пародийно отсылающей к бердслеевской графике).

А из претензий и обвинений, которые предъявляли к сказкам Чуковского литературно-педагогические "человеки в футляре", вот лишь некоторые: Песенка "Домок" вызвала гневную статью "Вредная книжка", где доказывалось, что "в голову ребенка... вбивают собственнические идеи" (шел год "великого перелома" - 1929\1930...).

"Одолеем Бармалея". В 1943 году была включена в Антологию советской поэзии и была оттуда вычеркнута лично Сталиным.

Свой человек в области чудесного

"Матерям о детских журналах" (впервые после 1911 года), а также приложения - корпус писем "о борьбе с чуковщиной" и "в защиту сказки". До какой степени была бедна и сиротлива детская поэзия "дочуковской" эпохи, сейчас даже трудно себе представить. В книге "Матерям о детских журналах" Чуковский остроумно - и опять же, один из первых! - показывает, чем плоха и почему вредна "литература для взрослообразных детей", образцами которой были заполнены тогдашние детские журналы. Культурный герой детских журналов, по аттестации Чуковского, - "уменьшенный", "детскообразный" двойник культурного героя кинематографа - готтентота, дикаря "с "серьгой в носу".

"Детских поэтов у нас нет, а есть бедные жертвы общественного темперамента... для которых размер - проклятье, а рифма - Каинова печать".

"Дети живут в четвертом измерении, они в своем роде сумасшедшие, ибо твердые и устойчивые явления для них шатки, и зыбки, и текучи... Задача детского журнала вовсе не в том, чтобы лечить детей от детского безумия - они вылечатся в свое время и без нас, - а в том, чтобы войти в это безумие... и заговорить с детьми языком этого другого мира, перенять его образы и его своеобразную логику... Если мы, как Гулливеры, хотим войти к лилипутам, мы должны не нагибаться к ним, а сами сделаться ими".

Чуковский заинтересованно ищет такие издания среди детских журналов - и находит, например, "Тропинку", которая "верит в этот мир детских видений и страхов... Все это очень драгоценно, и если можно в чем упрекнуть "Тропинку", так это именно в том, что она и знать не хочет городских чудес и городской чертовщины".

"нашего", "национального", "деревенского" быта, - но в ней совсем нет "нашего" городского быта, городской улицы и городских ритмов. Похожие мысли он проводит и в своих исследованиях "взрослой" поэзии: там речь идет о том, что новаторство современных поэтов находится в прямой связи с "городским" характером их творчества, о том, что город является главным "действующим лицом" поэзии Блока... Эти идеи Чуковского удивительным образом совпадают с пастернаковским наблюдением - в 1957 году в биографическом очерке "Люди и положения" он, характеризуя блоковское творчество, писал: "Как подходил этот стиль к духу времени, главным лицом которого был город, главным событием - улица... Суммарным миром, душой, носителем этой действительности был город блоковских стихов, главный герой его повести, его биографии". Как тут не вспомнить, что Чуковский находился под огромным влиянием личности и поэзии Блока, а первая его сказка "Крокодил", как заметили исследователи, - как бы "младшая", "детская ветвь" блоковской поэмы "Двенадцать" (на эту типологическую параллель указывают Б. Гаспаров и И. Паперно).

"сплетенности земного мира - с миром Небесным" - добавил "городской быт", "городские чудеса", "городскую чертовщину"...

Есть в книге главка "Детские журналы за 1910 год" - год, который для России был относительно мирным. Но, судя по встревоженному журнальному обзору Чуковского, некоторые чиновники военного ведомства и издатели детских журналов - например, "Задушевного слова" - считали, что временное отсутствие военных действий не должно стать помехой для милитаристской обработки детских умов: "... Вспоминая, например, с умилением "взятие Риги", зачем оно ("Задушевное слово" - О. К.) рассказывает детям, что осада этого города "стоила русским войскам 10 тысяч человек", а неприятелям -"60 или 70 тысяч человек", и что когда "истомленные продолжительной осадой, болезнями и лишениями в пище и одежде, разрушительной бомбардировкой, рижане, наконец, сдались", - то "радостно отозвалась рижская победа во всех концах русской земли"? - 80 тысяч трупов - и радость? - изумится каждый ребенок. - Болезни, голод, холод, убийство - и радость?"

Вот бы эти страстные слова Чуковского включить в будущие учебники по военно-патриотическому воспитанию школьников, которому, как следует из газетных сообщений, в школьной программе, начиная с прошлого года, отводится все больше часов...

и поучительный. Оказывается, "вакансия" детского поэта, сказочника - тоже была "опасна, если не пуста". Современному читателю уже как-то трудно представить, - а в письмах Чуковского об этом сказано, - что Москва 20-х годов (когда было написано большинство его сказок) - это город детского пьянства, детской проституции, детских венерических заболеваний. Так же, как странно представить, что Чуковскому приходилось оправдываться и защищать буквально каждую свою сказку, объясняя, например, что "... тенденция "Мойдодыра" - страстный призыв маленьких к чистоте, к умыванию. Думаю, что в стране, где еще так недавно про всякого чистящего зубы говорили: "гы, ты видать, что жид!", эта тенденция стоит всех остальных" (письмо 1928 года).

Киллер триллеров

"Было бы в книге убийство - а лучше бы два или три: и массовый, многомиллионный читатель накинется на книгу, как на лакомство". "... Роковая... черта всей этой кровавой словесности заключается... в том, что она куда больше интересуется техникой истребления людей, чем теми, кого ей приходится истреблять..." Это цитаты из незаконченной статьи Чуковского "Чиллеры и триллеры" (опубликована в третьем томе), где он продолжил исследование феномена массовой культуры - начатое еще в книге "Нат Пинкертон".

Заметим, что в книгах самого Чуковского - тоже написанных для "массового, многомиллионного читателя" - если есть убийства или умерщвления, то мнимые. Множество Крокодилов и крокодильчиков глотают и невоспитанного барбоса вместе с полицейским ("Крокодил"), и Солнце ("Краденое солнце"), и самовар, и много чего еще - кажется, только для того, чтоб потом, как Иона из чрева кита, проглоченный вышел из чрева глотателя живым и невредимым. "Утроба крокодила ему не повредила".

"Оксфордская речь" и "Чиллеры и триллеры" - выявляют неожиданную параллель, смысловую симметрию, для Чуковского важную.

Чем привлекательна английская литература, и ее склонность к биографиям? Тем, что она питается "интересом... читателей... к характерам, судьбам, делам и причудам всякой... сколько-нибудь выдающейся личности. Эти читатели как бы сказали себе: для человека нет ничего более интересного, чем другой человек во всех мельчайших подробностях его бытия" ("Оксфордская речь"). - А чем так плохи "чиллеры и триллеры"? - Тем, что "вообще этот жанр исключает какой бы то ни было подлинный интерес к человеку" ("Чиллеры и триллеры"). Чуковский ставит жанру "диагноз" - "патологическое недоверие к жизни", заставляющий вспомнить другую его формулировку - "любовь к жизни" (или, читай, "доверие к жизни"). По мысли Чуковского, главный предмет исследования литературы - внутренний мир человека. И по интересу к этому главному предмету писатели как бы разделяются на "жизнефилов" и "жизнефобов". Читатели-современники были для него "культурными дикарями", "готтентотами". Себя же он ощущал "культурным миссионером", чья задача - просветить, влюбить, окультурить дикаря, "перевоспитать" непросвещенного "готтентота" в "грядущего демократического читателя". И пафос многих его статей о массовой культуре - пафос миссионера. Он и других писателей оценивал как бы с этим "культурометром", "демократометром". Чуковский - и тут его собственный, личными усилиями добытый демократизм совпадал с пафосом и риторикой революции - поверил в то, что читателю ("молодому, демократическому") нужна "не мечта, не творимая легенда", - "нам нужна веселая работа по пересозданию жизни" ("Синг"). К концу жизни, кажется, изменил свои взгляды - "... я исхожу в этих статьях из мне опостылевшей формулировки, что революция - это хорошо, а мирный прогресс - плохо. Теперь последние сорок лет окончательно убедили меня, что революционные идеи - были пагубны..." (Дневник, 22 октября 1967). "Свобода слова нужна очень ограниченному кругу людей, а большинство, - даже из интеллигентов... делают свое дело и без нее" (20 мая 1966 года).

Делать жизнь с кого

"О Чехове" - бесспорно, одна из лучших его книг - во многом благодаря своей скрытой автобиографичности. Если бы Чуковский задался целью - написать свою подлинную автобиографию, - то и тогда вряд ли она бы получилась полнее, горячее, откровеннее. Даже - исповедальнее. Наверное, о себе - так много, так подробно, и так всерьез - ему было неловко писать; разве что в дневнике. Его единственный мемуарный роман "Серебряный герб" повествует главным образом о внешних обстоятельствах жизни, оставляя "за бортом" жизнь души. В книге "О Чехове", как ни в какой другой, на каждой странице прорывается его личная боль, его собственный внутренний разлад, его постоянные "боренья с самим собой, с самим собой"... И наверное, нет такой особенности чеховского характера или чеховского творчества, подмеченной Чуковским, которую нельзя было бы отнести к нему самому. "Он был непоколебимо уверен, что право на нашу помощь имеют не только те, кто солидарен с нами или по сердцу нам... Русская драматургия обязана главным образом Чехову тем, что Горький написал для Художественного театра "Мещан" и "На дне". (А русская литература обязана Чуковскому тем, что Тынянов написал "Кюхлю" и стал историческим романистом, а Житков написал морские рассказы и стал детским - и не только - писателем, и т. д). "Когда он затеял устроить в родном Таганроге общественную библиотеку таких широких масштабов, какие и не снились в ту пору заштатным городам - он не только пожертвовал туда... свои собственные книги, но... четырнадцать лет подряд посылал ей тюками и ящиками закупаемые им груды книг". (Сам Чуковский организовал в Переделкино для детей подобную "общественную библиотеку широких масштабов" - и не только пожертвовал туда собственные книги, но и убедил других писателей передавать свои книги.)

"Был в России строгий и придирчивый критик, который с упрямой враждебностью относился к... творчеству Чехова и в течение многих лет третировал его как плохого писателя. ... Замечательнее всего, что этим жестоким и придирчивым критиком... был он сам, Антон Павлович Чехов". На многих страницах дневника К. Ч. приводятся высказывания "жесткого и придирчивого критика", который в течение всей жизни Чуковского "третировал его как плохого писателя". Нет нужды говорить, что этим критиком был сам Чуковский.

Даже чеховская "любовь к мистификациям и розыгрышам в духе Диккенса" рифмуется с одним эпизодом биографии самого Чуковского - описанном в очерке "Сигнал" (опубликован в том же, четвертом, томе). В 1905 году, после запрещения журнала "Сигнал", который он редактировал, Чуковский, чтоб избегнуть тюрьмы, сбежал из Петербурга, выдавая себя за англичанина, и несколько недель жил в образе - и под именем - сэра Уильяма Уилфреда Уиллза Уильямса... Список можно продолжить...

Читая эту книгу, понимаешь, что вся жизнь Чуковского (во всяком случае, сознательная) - это как бы развернутый ответ на жизнь Чехова. Может быть, потому и книгу о главном своем писателе, задуманную еще в юности, - главную свою книгу (по его мнению) - он так мучительно сочинял и переписывал шестьдесят (!) лет, решившись издать только в конце жизни. Биографию Чехова он описал как беспримерный и захватывающий "роман самовоспитания". Как он хотел, чтоб Чехов был таким, - и как хотел сам быть похожим на такого Чехова! Может быть, потому и медлил с изданием книги, что понимал: еще не окончательно внесены поправки - не в текст книги, а в самого себя.

Может быть, потому была так безгранична его вера в силу воспитания, образования, что он сам был гений самовоспитания и самодисциплины. ("В самом деле, невозможно понять, как этот южанин, в юности лишенный вкуса, совершенно оторванный от стихии того языка, на котором писали Толстой и Тургенев, ... стал после пяти-шести лет поденной литературной работы недосягаемым мастером русского слова? ... Так как ни в тогдашней общественной жизни, ни в окружающих людях он не мог найти для своего самовоспитания ни малейшей опоры, он должен был искать эту опору только в себе самом... В письме освещен... тот изумительный педагогический метод, при помощи которого Чехов воспитывал себя самого".) Здесь каждое слово - о Чехове - и одновременно о самом Чуковском. (В последующих томах Собрания сочинений готовится к публикации - более полным изданием, чем прежде, - Дневник Чуковского, и по записям особенно первых лет можно представить, каков был тот "изумительный педагогический метод", при помощи которого Чуковский "воспитывал себя самого".)

"Современники" (опубликованной в пятом томе) - Зощенко, Тынянов, Горький, Житков... Читать эту книгу, замечательно богатую именами, подробностями жизни, цитатами из сочинений писателей начала века (многие из которых были опальными), в свое время было так интересно, что читатели не очень и замечали, что подбор имен, представленных в ней, на первый взгляд мог показаться мозаичным. Сейчас видно, что, может быть, внутренним стержнем этой книги стало то, что она - о писателях, каждый из которых тоже был наделен этим чеховским умением - изменять самого себя. В первых изданиях книги это чувствовалось еще сильнее - потому, что в нее входил, так сказать, "титульный" очерк о Чехове (опущенный в этом собрании сочинений, поскольку книга о Чехове издана отдельно, в предыдущем томе).

Если ты не согласен с эпохой

Догадывались ли его читатели, что "Сказочник № 1", лауреат Ленинской премии и почетный доктор Оксфордского университета, переведенный на десятки языков и издающийся миллионными тиражами в своем отечестве, - удовлетворен и "доволен сам собой" не был, кажется, никогда. Уже по "Дневнику" видно, что он один из самых "мучительно-раздвоенных" ("прекрасно-дисгармоничных", по его слову) русских писателей. Но страницы томов собрания сочинений открывают ранее неизвестные, драматически-мучительные подробности других "борений" - уже не "с самим собой", не с собственным текстом, а с метафизической "бессмертной пошлостью" и с "категорическим императивом" советской идеологии и литературно-партийных чиновников.

Ироническая запись Тынянова в "Чукоккале" - "Если ты не согласен с эпохой - / Охай" - красноречиво говорит о характере столкновений. Даже непонятно, как это получалось, но - за какое бы предприятие ни взялся Чуковский - всегда выходило так, что оно как будто было обречено. Список погубленных начинаний и наказуемых инициатив мог бы выглядеть так:

"Всемирную литературу" - закрыли; "Вавилонскую башню" - прихлопнули; "Сказки" - репрессировали; сборник "Елка" - запретили; "Хрестоматию для школьников" - завернули... нет, пожалуй, проще было бы вспомнить, что оставили "живым и хвалимым"...

выстраивать и заполнять какую-то новую жанровую нишу - до тех пор, пока в нее не падала очередная бомба. Совершенно непонятно, откуда при этом - и после этого - бралась радостность и неразочарованность, какая-то антимизантропия. В "грех уныния" никогда не впадает ни одна его книга, ни одна статья, ни одно - самое маленькое и неглавное - сочинение... Вот и гадай, что это было: какое-то могучее внутреннее устройство - или с юности Пушкина начитался и напитался его веселостью? "Радостный", "веселый" - из его любимых слов. "Веселыми ногами бегу я за рабочий стол" (это написано в восемьдесят шесть лет!).

Чуковский против Чуковского

Предполагал ли он, что его главным - и самым коварным - врагом будет миф о самом себе - о "сказочнике #1", "лучшем, талантливейшем детском поэте" советской эпохи?

неинтереса все же даст трещину? Или для широкого - "демократического" - читателя (ради которого он и старался) он все равно останется заложником собственного мифа, автором бессмертной "Мухи-Цокотухи"?

Ольга Канунникова