Крючков Павел: Рецензия на Корней Чуковский. Собрание сочинений в 15 томах. Том 6.

Новый Мир, N9
2003 год

Корней Чуковский. Собрание сочинений в пятнадцати томах. Том шестой. Литературная критика (1901 — 1907). От Чехова до наших дней. Леонид Андреев большой и маленький. Несобранные статьи (1901 — 1907). Предисловие и комментарии Е. Ивановой. М., “ТЕРРА-Книжный клуб”, 2002, 624 стр.

Нет, все-таки поразительные настали времена в смысле расцвета “чуководства и чуковедения”: идет собрание, вышел академический том стихов, полная “Чукоккала” и дневники, издаются эпистолярии и закрываются биографические лакуны. И это при том, что Чуковским-то серьезно занимается совсем небольшая группа людей, их всех можно усадить за один чайный стол. Может, и до “ЖЗЛ” вскоре дотянемся?

им как часть литературы художественной. Радостное событие по части новой (на новом литературно-историческом витке) встречи с читателем и грустной по части историко-литературных ассоциаций: однажды шестой том уже был. Им закончилось шеститомное (1965 — 1969) прижизненное собрание сочинений. Цитирую фрагменты из дневника: “Пришла Софа Краснова (редактор. — П. К.„Обзоры”, предназначенные для VI тома, тоже изъяты. У меня сделался сердечный припадок. Убежал в лес. Руки, ноги дрожат. Чувствую себя стариком, которого топчут ногами. Очень жаль бедную русскую литературу, которой разрешают только восхвалять начальство — и больше ничего” (запись от 24 июля 1968 года). “Я разложил на столе все статьи изувеченного тома. <…> Вообще оказалось все зыбким, неясным, но „Короленко”, „Кнутом иссеченная Муза”, „Жена поэта” полетели теперь вверх тормашками” (2 августа). “С моими книгами — худо. <…> Шестой том урезали, выбросив лучшие статьи, из оставшихся статей выбросили лучшие места” (17 сентября). И — за неделю до смерти: “Вчера пришел VI том собрания моих сочинений <…> а у меня нет ни возможности, ни охоты взглянуть на это долгожданное исчадие цензурного произвола”.

Теперь с шестого все только начинается. Это совсем молодой, двадцатишестилетний Корней Чуковский, тот, про которого — еще не знающий про их будущую дружбу — Блок писал, что у него, Чуковского, нет длинной, фанатичной мысли, что он-де, приехав из Одессы, лезет в “честную петроградскую боль”. Это Чуковский разбега, “критических рассказов” уже переиздан в течение 1908 года трижды, уже выпущен “Нат Пинкертон и современная литература” (эта публикация будет по второму изданию, 1910-го, в следующем томе). Он еще нащупывает свой стиль, ищет интонацию, подбирает инструментарий. Конечно, многое здесь наивно, скороспело, поверхностно и отдает лихорадочным журнализмом. Но уже здесь эти недостатки выглядят лишь тонкими подгорелыми краями того славного литературного пирога, который замешивал и трудолюбиво-любовно пек Чуковский в течение почти тридцати лет (примерно до 1930 года).

“Есть такое мнение”, что критический стиль “раннего” Чуковского замешен на фельетонности, что он карикатурен, а следовательно — критик не проникает глубоко в суть рассматриваемого явления. Тут же прилагается испытанный тезис, что К. Ч. силен в литературном “киллерстве”, но не в созидательном разборе. Некоторая правота тут есть, но только некоторая. Евгения Иванова справедливо пишет в своем предисловии, что статьи Чуковского всегда были наглядны и доказательны, мысли не подкреплялись примерами и цитатами (скорее не только подкреплялись.— П. К.), а вырастали из детальной проработки произведения, надолго опередившей школу американской “новой критики” с ее “пристальным чтением”. И вместе с тем “все достоинства Чуковского оборачивались недостатками, как только дело касалось солидной репутации, именно избранное критическое амплуа ставило имя Чуковского в один ряд с нововременским гаером Виктором Бурениным, хотя идейно и эстетически они не имели ничего общего”.

К слову, спустя годы, говоря о самой первой книге Корнея Чуковского, Анна Ахматова заметит, что именно он, молодой критик Чуковский, провозгласил вхождение города

Я прочитал этот том с теми же чувствами, с какими пересматриваю ранние фильмы Чаплина или разглядываю, если угодно, первые романтические картины Гойи. В разновеликих и разноречивых статьях, откликаясь на все мало-мальски значимые имена, события и книги, Чуковский, хотя уже и пытается, как он позднее напишет Горькому, “на основании формальных подходов к матерьялу конструировать то, что прежде называлось душою поэта”, — все же пока еще только растет как личность в литературе. Он пока еще позволяет себе прямые провокативные ходы, расставляет самодельные “ловушки” и “мины”, пока еще охотно делает и самого себя персонажем своих “критических рассказов”. Но вот уже в следующем томе начнет проявляться его генеральная строго конструктивная система критических координат, звучащая примерно так: “Имярек как человек и мастер”. Это приложится и к Чехову, и к Некрасову, и к боготворимому Блоку. И все равно даешься диву, как уже здесь “Спасите!” — о литературно-газетной сволочи.

— думаю, почему Михаил Панов в своем “Звездном небе” так оказался нежен к нему, Чуковскому, который, кстати, в свое время изничтожил его студенческий “опоязовский” труд (“Корней Чуковский. / Синее вверху, синее внизу. / Бесконечно доброе небо. / Бескрайняя ласка воды”)? Может, потому, что в основе чуковской работы всегда лежала бесконечная любовь к словесности и ее талантливым выразителям? Не зря же он писал, что у художника руки готов целовать, не зря же на своей первой сказке “Крокодил” (1917) начертал: “Моим глубокоуважаемым детям…”