| Приглашаем посетить сайт |
|
Толстой (tolstoy-lit.ru)
|
Театр. 1989. № 7. с. 58-61.
Вспоминая Корнея Ивановича
"Во всем мире нет другого Образцова..."
Осенью 1954 года, делясь с Корнеем Ивановичем планами работы, сообщал ему о намерении попробовать написать книгу об Образцове. До этого, начиная с 20-х годов, уже не раз писал о нем в газетах и журналах и как об удивительном "актере с куклой", и как о блистательном режиссере, создателе и руководителе Центрального театра кукол, центрального не только по названию, но и по тому влиянию, какое оказал на развитие этого искусства в мире. Приспело время для книги. Ответ Чуковского пришел незамедлительно:
"Чудесная пришла Вам мысль - написать о гениальном Образцове. Это человек феноменального вкуса, изумительных творческих сил и, главное, единственный. Во всем мире нет другого Образцова. Он сам изобрел свою профессию; сам создал целую отрасль искусства, и его куклы, по-моему, талантливее многих живых артистов".
В том, что писал мне Корней Иванович об Образцове, не было и намека на аффектацию, минутное увлечение. С первых же встреч Образцов поразил и привлек Корнея Ивановича незаурядностью своего артистического и писательского дарования, открытостью, самостоятельностью суждений. Высоко ценил Корней Иванович и талант Образцова-публициста. Прочитав одну из полемических его статей, посвященную воспитанию детей, пишет Образцову:
"Дорогой Сергей Владимирович!
Я всегда говорил, что Вы великий писатель. Ваше литературное мастерство недосягаемо. Давно уже я не читал публицистической русской статьи, которая была бы так чудесно построена, так убедительна, так лаконична. О теме я уже не говорю. Это самая жгучая тема - из всех возможных. Дорогой Сергей Владимирович, не бросайте этой темы. У нас в Переделкине (городок писателей) нет ни бани, ни сберкассы, ни клуба, ни почты (клуб и почта есть, но в другом районе, далеко), ни детского сада. Я помню: лет десять назад вызвали копать водопровод целую партию девушек из Воронежа. Девушки жили в бараках, где не было ни телевизора, ни радио, - никто не заботился об их развлечениях, и к осени, когда наступила темнота (а рядом стоял отряд солдат), барак превратился в абортарий. Я построил детскую библиотеку, но строить детский сад я не могу, между тем он нужен до зарезу.
Может быть потому, что я уже второй месяц в больнице, статья Ваша вдохновила меня очень - и мне так хочется, чтобы это было началом большой организационной кампании.
Чудесно сказано у Вас о нотациях...
Весь Ваш К. Чуковский. Загородная больница".
Письмо не датировано. На конверте - ни адреса, ни почтового штемпеля (по-видимому, письмо было передано кем-то из рук в руки). Написано, во всяком случае, не ранее осени 1957 года, когда Корней Иванович открыл свою детскую библиотеку. Статьи на темы, упоминаемые в письме, Образцов писал не раз, и о какой из них идет тут речь - угадать не просто. Но оценка писательского дарования опиралась на давно уже выношенное убеждение. Имя Образцова задолго до этого письма, еще с 30-х годов, неоднократно возникало в наших разговорах с Корнеем Ивановичем.
В конце 1935 года Центральный театр кукол (тогда еще он был передвижным, свой дом на площади Маяковского обрел спустя два года) впервые приехал на гастроли в Ленинград. Выступал в клубных помещениях, часто никак не приспособленных для кукольных спектаклей, к тому же плохо отапливаемых ("Не морозьте "Каштанку" - так называлась моя рецензия в "Вечерке" на одно из этих выступлений). Рецензия попалась Корнею Ивановичу на глаза, и он не без сомнения стал спрашивать, как могли ужиться тончайшая проза Чехова и куклы1. Прошло немного времени и убедился: могут. Запись в дневнике Корнея Ивановича:
"1935, 1 апреля. Мне пятьдесят три года... я пошел в Дом печати на демонстрацию "Каштанки" театром Образцова. Играли чудесно - и подарили мне куклу" 2.
Став москвичом, Корней Иванович сумел ближе познакомиться с искусством Образцова. "На днях я видел постановку Сергея Образцова "Король-олень" - восхитительный спектакль", - писал он осенью 1943 года художнику В. Конашевичу. Полюбился ему Образцов и как ни с кем не схожий "актер с куклой". В "Чукоккале" есть запись, сделанная Образцовым 30 марта 1957 года: "Дорогой Корней Иванович! Я очень, очень люблю Вас и очень горжусь тем, что Вы хорошо относитесь к моим куклам".
Рядом с подписью - излюбленный изобразительный автограф, своеобразная "фабричная марка" Образцова: молниеносно сделанный несколькими штрихами портрет его Тяпы. "Тяпа" не только чрезвычайно нравился Корнею Ивановичу, он вообще считал образцовскую транскрипцию "Колыбельной" Мусоргского одним из самых совершенных, тонких и артистичных воплощений любви к ребенку, - одна-две минуты, а сказано и показано больше, чем в многоактной пьесе или объемистой повести.
Из дневниковых записей Корнея Ивановича:
"1962, 16 августа. Был у меня утром в 9 часов С. Вл. Образцов. - С кенгуру и слоненком. Слоненок очень смешно шевелит хоботом. Образцов, как всегда,- магнетический, пышущий талантом, радостный, весь по горло в работе. Рассказывал свой фильм, который сейчас снимается, рассказал частушку, спел песню. Согласился выступить у нас на костре 19-го, если мы достанем пианино..."
"1962, 19 августа. Был чудесный костер "Прощай, лето!". Собралось до тысячи детей: выступали Сергей Образцов и Виктор Драгунский".
"1962, 27 ноября. Третьего дня я был в Доме архитектора вместе с Мариной, Гулей и его женой3. Образцов, весь наэлектризованный своим огромным талантом, произнес две речи, очень остроумные отрывки из своей биографии, показал 16 номеров - "Кармен", "Укротитель и тигр" и т. д. Все это первоклассно, на границе гениальности... Он показал свой фильм "Удивительное рядом". Чудесные куски - снимки с канареек, рыб, лосей, радуг и проч..."
Еще в 50-е годы Корней Иванович задумал написать специальную статью об искусстве Образцова, но сделать это не удалось. В августе 1957 года, сетуя в письме ко мне на затянувшуюся болезнь, мешавшую осуществить задуманное, с горечью писал: "Целую неделю бился над статейкой об Образцове, которого чту с давних пор, - и в конце концов бросил в корзину".
Образцов был в равной мере интересен и близок Корнею Ивановичу и как художник-кукольник, актер и режиссер и, быть может, особенно привлекателен как писатель.
При одной из встреч, выслушав мой рассказ о том, над чем работаю, Корней Иванович стал попрекать меня, что до сих пор не написал - да и, видать, не собираюсь - давно уже задуманной книги об Образцове. Я стал кое-как оправдываться: Образцов сам пишет о себе и своей работе с таким литературным блеском, так обстоятельно и интересно, что конкурировать с ним не решаюсь. Хотя и написал за эти годы несколько статей-рецензий о его спектаклях и эстрадных номерах. Но одно дело журнальные, газетные статьи, а другое - книга... К тому же,- добавил я,- насколько знаю, Образцов сейчас сам пишет книгу о своей профессии. Это уж будет его четвертая, если не пятая, книга. По ходу разговора стал рассказывать, что по настоянию друзей, уже не раз ему советовавших это, Образцов подает заявление о вступлении в Союз советских писателей.
- Кто же его рекомендует? - ревниво спросил Корней Иванович.
- Александра Яковлевна Бруштейн.
- И не обратился ко мне?! - возмущенно воскликнул он, и тут же, схватив какой-то листок, стал что-то быстро набрасывать - не рекомендацию ли?
Едва расставшись с Корнеем Ивановичем, я, используя весь небогатый свой опыт "тихой дипломатии", сообщил Сергею Владимировичу об этом разговоре, и тот, опять же не теряя времени, обратился к Корнею Ивановичу с просьбой о рекомендации. Из дневниковой записи Корнея Ивановича от 27 ноября 1962 года: "... Образцов хочет быть принятым в Союз писателей, я предложил ему написать о нем рекомендацию".
В архиве отдела кадров Союза писателей и хранится эта, разительно отличающаяся от всех стандартов, "рекомендация", написанная, как явствует из даты, тотчас же, без промедления, едва зашел об этом разговор.
"В Союз писателей СССР
Я поставил бы себя в самое смешное положение, если бы вздумал рекомендовать в наш Союз такого замечательного писателя, как Сергей Владимирович Образцов. Ни в чьих рекомендациях он не нуждается. Хотя он обладает множеством блестящих дарований (он и кукольник, и живописец, и актер, и режиссер, и музыкант, и оратор) - ни одно из этих дарований не может затмить его сильного литературного таланта. Далеко не всякий цеховой литератор мог бы написать с таким искусством, с таким глубоким проникновением в дело исследование о тысячелетней культуре китайского театра, с каким Сергей Образцов создал свою монументальную книгу "Театр китайского народа". Другие книги С. В. Образцова, "Моя профессия" и "Что я видел... в Лондоне", тоже не нуждаются ни в каких похвалах. В данном случае важно одно: это произведения зрелого автора и в них нет ни грамма дилетантизма.
Мы, писатели, можем только гордиться, что в наши ряды вступает такой сильный и талантливый мастер слова.
Корней Чуковский 27 ноября 1962 г. Москва".
Образцов отвечал Чуковскому теми же чувствами неизменно восхищаясь им как писателем и как человеком,- общность эстетических, нравственных позиций еще больше укрепляла взаимную симпатию. Можно ли было, однако, ограничиться одними "объяснениями в любви"? И Образцов приходит к мысли о создании спектакля, смотря который, тысячи и тысячи ребят (а телевидение в дальнейшем повело счет зрителей на миллионы) могли бы еще ощутимей прочувствовать всю красоту и мудрость сказок Чуковского. Задумано - сделано.
23 декабря 1962 года Центральный театр кукол показывает премьеру спектакля "В гостях у Чуковского". Постановка С. В. Образцова и С. С. Самодура. В спектакль вошли инсценировки сказок Чуковского - "Телефон", "Мойдодыр", "Тараканище" и "Бармалей". Зрителей спектакля, изобретательно оформленного художником П. Шенгофом, встречал огромный, во всю ширь арьерсцены, портрет улыбающегося Чуковского. Текст сказок исполнялся полностью, слово в слово, без всяких добавок и изменений. Реплики, поддававшиеся переводу из третьего лица в первое, произносились исполнителями персонажей сказок. Прямой авторский текст передавался по радио. "За кадром" читал артист Евгений Началов, довольно ловко подражавший голосу, манере речи, характерным интонациям Корнея Чуковского. Многим даже чудилось, что он сам и читает свои сказки.
Придя на спектакль и услышав эту имитацию, Корней Иванович чуть ли не взвизгнул от смеха. И не было конца аплодисментам, когда перед самым началом спектакля Образцов поздравил театр и зрителей с присутствием в зале любимого автора.
Корней Иванович с живейшей заинтересованностью встретил начинание театра. Возвращаюсь к дневниковым его записям: "1962, 28 февраля. ... Был вчера Образцов. Хочет ставить мои сказки. С ним Шпет и молодой режиссер4. В чудесном настроении, много острит... готовит сценарий о природе".
"1962, 21 ноября. Звонил Образцов - покажет мне наметки спектакля "В гостях у Чуковского". Приедет в субботу утром".
На одном из первых представлений - это было в последние дни 1962-го или в самом начале 1963 года - Корней Иванович вместе с внучкой Люшей пришел на спектакль. Записей об этом посещении в дневнике нет, но говорят за себя хотя бы фотографии, сделанные в это утро и за кулисами театра, где радостный, смеющийся Корней Иванович снят в кругу участников спектакля и в зрительном зале. Четверть века спустя, даря переделкинскому мемориалу К. И. Чуковского эти фотографии, С. В. Образцов написал на обороте той, где он заснят вместе с лукаво улыбающимся Корнеем Ивановичем, грозящим ему вытянутым далеко вперед пальцем: "За что это мне грозит Чуковский - никак не могу вспомнить". Можно, разумеется, строить любые предположения о том, что именно явилось поводом для подобной сцены, но одно вправе сказать с уверенностью: вряд ли это было знаком укоризны по поводу увиденного им на сцене. Во всяком случае, все участники беседы с Корнеем Ивановичем за кулисами в один голос вспоминают добрые слова, которыми с превеликой щедростью одаривал их автор сказок.
"Наша Чукоккала". Но увидеть новую редакцию своей "Чукоккалы" Корнею Ивановичу уже не удалось.
Текст от автора теперь читает сам Образцов. Не пытаясь имитировать голос и интонации Чуковского, он в то же время искусно доносит все своеобразие и прелесть речевого склада сказок. Спектакль "Наша Чукоккала" и по сей день живет на сцене Центрального театра кукол, выдержав в новой редакции уже более ста представлений.
В раздумье - чем закончить главу, включаю телевизор. Документальный фильм "Творчество Чуковского". На экране - Образцов. Не первый раз выступает он с воспоминаниями о Чуковском. Но где бы ни писал и ни говорил о нем - в фильмах "Огневой Вы человек", "Творчество К. И. Чуковского", "Наша Чукоккала" или в сборнике воспоминаний о Чуковском, своей книге "По ступенькам памяти" - доминантой проходит одна и та же тема:
"Мы обязаны сделать все, чтобы Чуковский остался живым для тех, кому он отдавал все свое сердце, кого он любил и понимал так, как никто другой.
Пусть он навечно будет живым для детей! - писал он вскоре после кончины Корнея Ивановича. - Я не знаю человека, не знаю поэта, который так просто, так ясно, так неожиданно и так весело разговаривал с ребятами на страницах своих детских книжек. Если сложить все тропинки радости, которые проложил Чуковский к детским сердцам, получится дорога до Луны. ... Нельзя, чтобы Чуковский ушел из этого прекрасного мира детей. Необходимо как можно скорее и как можно большим тиражом переиздать все, что написал детям Чуковский. Один, а может, и. многие детские парки нужно назвать именем Чуковского. В одном из парков или бульваров Москвы нужно выбрать самое лучшее место и поставить памятник Чуковскому. Пусть Корней Иванович будет там изображен смеющимся, окруженным своими героями. Пусть ребята узнают и Мойдодыра, и Бармалея, и Тотошу с Кокошей, и Крокодила, и Муху-Цокотуху. И пусть водят они вокруг Корнея Ивановича хороводы и поют: "Муха, муха-цокотуха, позолоченное брюхо..." И пусть они будут счастливы, эти ребята! Ведь для них жил; и работал Корней Иванович Чуковский! Вечная ему память и вечная жизнь в детских сердцах!"
Для Образцова это было больше, чем простое пожелание. За осуществление мечты он сам и берется. И в заключение выступления по телевидению рассказывает: рядом со зданием Центрального театра кукол на территории, ему отведенной, возводится необычное летнее фойе театра, будет раскинут цветущий сад. И в центре этого сада - фигура устремленного навстречу детям Чуковского, окруженного двуногими и четвероногими героями своих сказок.
Дружба художников неугасима. "В гостях у Чуковского" - так был назван первый вариант образцовского спектакля. Теперь Чуковский вечно будет в гостях у Образцова.
Письмо Корнея Ивановича, датированное 7 ноября 1959 года:
"Вы опять балуете меня, милый друг. Сейчас же принимаюсь за книжку. Мне нравится не только предисловие, которое должно войти в Вашу книгу о кукольном театре - но и портрет Женички. Такого, как я его помню и который больше всего выражает его подлинную живую суть. Когда же Вы к нам? Обманули, не приехали.
Ваш К. Чуковский
В предисловии Вы пишете, что "наш" - прилагательное. Не местоимение ли?"
В сборник вошли три пьесы Шварца, охотно ставившиеся как в наших, так и зарубежных кукольных театрах - "Кукольный город" (вслед за Евг. Деммени, бывшим "крестным отцом" большинства кукольных пьес Шварца, ее поставил и Образцов), "Сказка о потерянном времени" и "Волшебники" ("Сто друзей"). По моей просьбе Шварц, хоть уже и был тяжко болен, заново их просмотрел, кое-что исправил, но увидеть самому книгу ему уже не пришлось.
С кукольным театром были связаны его первые шаги в драматургии. (Еще в 1932 году Деммени поставил его пьесу "Пустяки".) Ни одной из постановок этих пьес Корней Иванович не видел, но с кукольной драматургией Шварца имел все же случай столкнуться, увидав среди героев этого кукольного представления... самого себя.
Случай этот был к тому же в своем роде уникальным. Прежде всего потому, что Корней Иванович, ложившийся обычно спать в девять-десять часов вечера, в тот день рискнул нарушить привычный распорядок, чтобы участвовать в торжественном открытии Дома писателя. Писательский клуб, ныне носящий имя Маяковского, был открыт в заново отремонтированном особняке в конце Литейного проспекта.
В рукописном фонде Института мировой литературы хранится письмо А. Н. Толстого, посланное им А. М. Горькому в Москву 15 января 1935 года. Рассказывая о том, что в Ленинграде наконец открылся свой писательский клуб, Толстой пишет: "Сбивается кучка энтузиастов, один из главных козырей - это театр марионеток Шапориной (первое выступление под Новый год с шаржами на писателей и критиков было изумительно)..."
Дом писателей был открыт в канун 1935 года, и одним из "главных козырей" открытия действительно явился писательский театр марионеток. Для начала каждого дела положено торжественное заседание. "Торжественное заседание" - так и называлось юмористическое обозрение, придуманное и написанное Евгением Шварцем и разыгранное марионетками.
Всем, кому удалось быть в тот предновогодний вечер на этом озорном и талантливом спектакле, наверняка надолго запомнилась вся неожиданность сценического эффекта, когда на просцениуме появилась марионеточная фигура А. Н. Толстого, точь-в-точь до смешного похожая на него самого, сидевшего в зале. И мы услыхали - не из зала, а со сцены - характерные толстовские интонации. Удивляться было нечему - за кукольного Толстого и за других персонажей представления говорил такой мастер живого литературного портрета, как только еще входивший в славу Ираклий Андроников.
Открывая торжественное заседание, кукольный Толстой сокрушался: вместо того чтобы отдать дань тому, чем положено всем добрым людям заниматься за новогодним столом, писатели рвутся на трибуну: "А ты изволь, председательствуй... Что делать? Тут никакой черт не поможет!"
Гром и молния. Из-под земли вырастает черт. Он, как выясняется, в адском пекле состоит в должности библиотекаря. ("Пламя, огонь, котлы - все это кустарщина. Мы теперь их, грешников,- книгами...".) Черт приходит на помощь Толстому, и писатели, один за другим выходящие на сцену, вместо нудных речей исполняют номера, соответствующие новогодней ночи.
"Девять точек" Михаил Козаков. Доходит очередь до Чуковского и Маршака.
Само появление их в виде непрестанно раскланивающихся друг перед другом марионеток зал встретил дружным хохотом. Не отставал от других и Корней Иванович.
Об отношениях этих старейшин литературы для детей в окололитературной среде бытовали всяческие домыслы. Вопреки тому, что при всех разногласиях оба больших и мудрых писателя испытывали друг к другу до последних дней глубочайшее уважение и сохраняли самую высокую оценку работы каждого. Что говорить, их отношения при этом не всегда оставались ровными. Иной раз давала себя знать своеобразная, если можно так выразиться, ревность по поводу общественной оценки роли и заслуг каждого в развитии литературы. Да и вряд ли она, эта ревность, возникала, если бы не домыслы, росказни, "подливание масла в огонь" мнимых доброжелателей. Но это никогда не заслоняло главного и основного.
Комментируя стихи и экспромты Маршака, вошедшие в "Чукоккалу", Корней Иванович с восхищением писал о неистощимости Самуила Яковлевича: "Большинство его шутливых стихов отличалось язвительной колкостью. Но его голос становился дружелюбным и мягким, когда речь заходила о детях.
Посылая мне третий том собрания своих сочинений, он писал на его первой странице:
С приветом дружеским дарю
Вам том свой третий.
Мы - братья по перу, отчасти
и родня.
Одна у нас семья: одни и те же
дети
В любом краю страны у Вас
и у меня"5.
Слухи об их отношениях нашли юмористическое преломление в кукольной пьесе Шварца, где досталось, как говорится, "всем сестрам по серьгам".
Цитирую сцену, в которой фигурировали Чуковский и Маршак, по рукописи, подаренной мне в свое время Евгением Львовичем.
Толстой. Ну, что же... Маршаку и Чуковскому, что ли, слово дать. Я, откровенно говоря, детскую литературу не...
Маршак и Чуковский выходят с корзиной, полной детей.
Чуковский. Да, прекрасно. Дети их так любят. Как учебники или как рыбий жир.
Маршак. Корней Иванович, я нездоров, у меня нет времени. Я доказал вам, что я прав.
Чуковский. Да, да, да, Самуил Яковлевич. Никто вас так не любит, как я. Я иногда ночи не сплю, думаю, что это он делает.
Маршак. А я четыре.
Чуковский. Да, да, да, вы правы, вы больше не спали. Вы так заработались, вы так утомлены, все вам дается с таким трудом. Дети, любите ли вы Маршака?
Дети. Любим!
Чуковский. Ну, конечно, я не детский писатель! Вы ведь не знаете Чуковского?
Чуковский. Как это странно. Меня так редко печатают, что я совсем забыл, что я детский писатель. Кого вы больше любите - меня или Маршака?
Дети. Нат Пинкертона!
Маршак и Чуковский выбрасывают детей и танцуют.
Сцена эта опять-таки вызвала веселый отклик зрителей, и среди дружно аплодировавших одним из самых яростных был Корней Иванович.
"По улице мостовой" чинно выплывает Ольга Форш, к ней, в общем плясе, присоединяются Толстой, Маршак, Прокофьев, Чуковский, Лавренев и другие кукольные двойники писателей, сидевших в зале.
На новогоднее застолье Корней Иванович, конечно, не остался, а вдоволь насмеявшись на спектакле, поспешил домой. Час отбоя и так уж нарушил. А едва свет - за работу.
С годами творчество Шварца, его удивительные сказки для театра все более привлекали внимание Корнея Ивановича. Шварц-человек и Шварц-писатель становился ему все ближе.
В литературном наследии Корнея Ивановича, ожидающем публикации, подлинной драгоценностью, так же, как дневники, является и его переписка. Лишь самая малая, вернее, микроскопическая, ее часть пока что мелькнула в печати. Сотни, если не тысячи, писем, в которых во всю ослепительную силу сверкает и живая мысль, и литературный талант, и душевная щедрость писателя, ждут встречи с читателем. Говоря об отношении Корнея Ивановича к Шварцу, не могу удержаться от соблазна привести здесь хотя бы несколько выдержек из их переписки6. Живые их голоса скажут куда больше, ярче и выразительнее, чем любое свидетельство со стороны.
Тотчас же приходит ответ:
"Я не специалист по юбилеям и не знаю, в какие формы должно вылиться чествование Евг. Шварца. Шварц не только ленинградский писатель, он писатель всесоюзного значения, и мне кажется, что юбилей нужно сделать широким, народным.
Нельзя забывать, что Шварц в своей области классик. Его лучшие вещи безупречны по форме, по своему высокому мастерству. При этом он один из самых оригинальных советских писателей, создатель своего - особого - стиля и жанра, которые доступны лишь ему одному. Его долго не принимали, унижали, не замечали, замалчивали - тем громче и звонче должен быть его юбилей. Это нужно не Шварцу, а нам, нужно литературе, которая имеет все основания гордиться творчеством Шварца. Я болен, и вряд ли мне удастся приехать в Ленинград, чтобы приветствовать лично этого талантливого, благородного, феноменально скромного мастера; я могу только издали радоваться, что современники наконец-то начинают понимать, кого они так долго отвергали.
Ваш К. Чуковский 8 октября 1956 г. Москва".
Проходит неделя, и Шварц получает от Корнея Ивановича письмо:
"Дорогой Евгений Львович, конечно, сегодня Вам не раз сообщают как приятную и веселую новость, что Вы обладаете редкостным даром прелестной, причудливой, светлой фантазии, что своим обаятельно-милым, уютным, своеобразным, поэтическим юмором Вы уже многие годы согреваете бесчисленные сердца соотечественников, и все это, конечно, превосходно, но было бы, пожалуй, еще превосходнее, если бы это же (так же громко и явственно) Вам сказали лет двадцать или хотя бы десять назад, вместо того чтобы шельмовать и язвить Ваш и право же нисколько не вредный талант.
Ваш старинный почитатель и друг Корней Чуковский. октября 1956 г. Москва".
Не ограничиваясь этим поздравлением, Корней Иванович, неделю спустя, вновь пишет Шварцу:
"... А между тем изо всех писателей, на которых Вы тогда, в 20-х годах, смотрели снизу вверх, вы, дорогой Евгений Львович, оказались самым прочным, наиболее классическим. Потому что, кроме таланта и юмора, такого "своего", такого шварцевского, не похожего ни на чей другой, Вы вооружены редкостным качеством - вкусом - тонким, петербургским, очень требовательным, отсутствие которого так губительно для нашей словесности. И, может быть, хорошо, что Вы смолоду долгое время погуляли в окололитературных "сочувствователях"; это и помогло Вам исподволь выработать в себе изощренное чувство стиля, безошибочное чувство художественной формы, которое и придает Вашим произведениям такую абсолютность, безупречность, законченность...
А святые двадцатые годы вспоминаются и мне как поэтический Рай. И неотъемлем от этого Рая - молодой, худощавый, пронзительно остроумный, домашний, родной "Женя Шварц", обожаемый в литературных кругах, но еще неприкаянный, не нашедший себя, отдающий все свое дарование "Чукоккале", двадцатые годы, когда мы не думали, что Вам когда-нибудь будет шестьдесят, а мне семьдесят пять и что те времена станут стариной невозвратной. И Дом искусств, и "Серапионовы братья", и Тынянов, и Зощенко, и Олейников, и Миша Слонимский, и Генриетта Давыдова, и Маршак (тоже худощавый, без одышки, без денег) - все это так и ползет на меня, стоит мне только подумать о Вас и о Вашей блистательной литературной судьбе.
".
Ответ Шварца:
"Дорогой Корней Иванович!
Спасибо за письмо, которое Вы прислали к моему шестидесятилетию. Я его спрятал про черный день. Если меня выругают - я его перечитаю и утешусь.
Увидал я ваш почерк и не то что вспомнил, а на несколько мгновений пережил двадцать второй год. Увидел Вашу комнату с большими окнами, стол с корректурами переводов Конрада, с приготовленными к печати воспоминаниями Панаевой, с пьесами Синга. Я подходил тогда к литературе, от избытка уважения, на цыпочках, робко улыбаясь, кланяясь на каждом шагу, пробирался черным ходом. И, главное, ничего не писал от страха. Попав к Вам в секретари, я был счастлив. А Вы всегда были со мной терпеливы и ласковы.
Я знаю, помню с тех давних пор, что хвалите Вы, когда и в самом деле Вам нравится. И бывает это далеко не часто. Поэтому и принял я Ваше письмо как самый дорогой подарок из всех.
Я не очень верю в себя и до наших дней, а читая Ваше письмо, раза два подумал: а что, если я... и так далее. Верить в себя, оказывается, большое наслаждение. Спасибо Вам, дорогой Корней Иванович.
Целую Вас.
В ноябре буду в Москве и непременно найду Вас, чтобы поблагодарить еще раз.
".
Своеобразным продолжением этого письма явилась публикация, сделанная Шварцем несколько месяцев спустя, в марте 1957 года, в дни семидесятипятилетия Корнея Ивановича, в журнале "Нева" (пишу "публикация", поскольку в затруднении, как точнее ее определить - очерк? статья? открытое письмо?). Заголовком для нее послужили слова, оброненные как-то С. Я. Маршаком о Корнее Ивановиче: "Некомнатный человек". У шварцевского "некомнатного человека" своя, не такая уж простая, предыстория.
В дневниковых записях Евгения Львовича сохранились десятки, если не сотни, страниц воспоминаний о виденном и пережитом, начиная с раннего детства. Сам Шварц шутливо называл те записи "Me" (мемуары). Неотъемлемой частью этих "Me" стала "Телефонная книжка" - не совсем обычные портреты знакомых и друзей, фамилии которых значились в его записной телефонной книжке (отсюда и название). Портрет К. И. Чуковского возникал в непосредственной связи с рассказом об одном из самых сложных, переломных периодов жизни молодого Шварца, что в какой-то мере и определило тональность характеристики, угол зрения.
1922 год. Терпит крах "Театральная мастерская", в составе которой Шварц в 1921 году приехал из Ростова в Петроград, и с этим навсегда оборвалась его актерская карьера (в отношении ее он, впрочем, никаких иллюзий не питал). Тяготение к литературе оставалось неистребимо, но как подступиться к этой профессии? Распутье.
Горечь разлада между творческими помыслами и действительностью, тревожность ощущения зыбкости, неопределенности положения, в котором он - давно уже не юноша - оказался, по-своему сказываются на восприятии всего, с чем пришлось теперь столкнуться. "Когда в 1922 году наш, театр закрылся, я, после ряда приключений, попал секретарем к Корнею Ивановичу Чуковскому.
сопутствующие ему, были ядовиты.
не могло расти...".
С нескрываемым юмором, не щадя ни себя, ни других, описывает Шварц свои злоключения на непривычном и чуждом для него секретарском поприще: "Я работал, или считалось, что работаю, и, несмотря на мгновения растерянности, несмотря на неестественность положения в полосе отчуждения, в пустынных вихрях, временами все же бывал счастлив".
В свете этих переживаний и возникал тогда в восприятии Шварца образ Корнея Ивановича, который при всем блеске и обаянии своей неповторимой личности, неиссякаемости творческой энергии, жадном интересе к людям был - как казалось его секретарю - снедаем глубоким внутренним одиночеством, отчужденностью от окружающих (отсюда и название рассказа, тогда же скомпонованного Шварцем на основе этих записей - "Белый волк").
Парадоксальная односторонность портрета, определившаяся уже названием рассказа, сразу стала ощущаться самим Шварцем. Едва закончив перепечатку рукописи, он записывает в дневнике: "У меня сегодня смутное чувство. И не читать нельзя, и когда прочтешь, на душе подобие похмелья" (26 марта 1953 г.).
"Me", стал говорить, что "Белого волка" в таком виде оставлять нельзя, надо переделать.
Один из самых близких друзей Шварца - писатель Л. Пантелеев в письме ко мне (21 апреля 1987 г.) вспоминает:
"Белого волка" Евгений Львович читал мне... одному из первых, и я сказал ему, что К. И. в его воспоминаниях нехорош и непохож.
- А ты его в те годы и не знал,- ответил мне Женя.
А месяц или полтора спустя, вернувшись из Москвы, рассказал, что встретил на улице Горького у почтамта "Корнея" и "Он был такой хороший, так обрадовался, увидев меня, как и я обрадовался".
"отчасти оклеветал Корнея и что непременно напишет другой портрет. Не успел, не написал"7.
Да, как это ни огорчительно, полностью прописать новый портрет Корнея Ивановича Шварцу не довелось. И в самом деле, не успел. Но подступом к новому варианту прежнего рассказа, по всей видимости, и явился "Некомнатный человек". Некоторые из ранее написанных страниц перенесены сюда почти без изменений, но те же факты, те же лица представали теперь в новом, проверенном временем освещении.
В 1923-1924 годы мне посчастливилось быть, вслед за Шварцем, литературным секретарем Корнея Ивановича, и Чуковский тех лет навсегда сохранился в памяти именно таким, каким ожил теперь на страницах "Некомнатного человека". И с годами, так же, как у Шварца, осознание этого росло и крепло.
"Слишком уж грубо, попросту нелепо измерять годами жизнь людей, подобных Корнею Ивановичу, - писал он в "Некомнатном человеке". - Это все равно, что мерить хорошую погоду на килограммы или радость на сантиметры.
При каждой встрече мне кажется, что Корней Иванович такой же, как в двадцатые годы. Рассудком я понимаю, что он меняется, и я не замечаю перемен просто потому, что старею вслед за ним... Корней Иванович одарен завидным жаром вечной молодости. Он не останавливается на месте, да и все тут! Легко ли старости догнать его!
"
С нескрываемым восхищением воссоздает Шварц удивительную панораму беспрестанного увлеченного труда "некомнатного человека":
"... И, продолжая свою огромную работу, Корней Иванович живет одной жизнью со всеми, болеет общими горестями, радуется общим радостям.
Недаром Корнея Ивановича встретили такими дружными аплодисментами, когда появился он на трибуне Второго съезда писателей.
Он стоял перед набитым до отказа залом. Снежно-белая шапка волос. Молодое лицо. И все тот же знакомый, гибкий, слышный без помощи микрофона, молодой живой голос".
"Дорогой Евгений Львович.
"Невы" и вижу, к своему изумлению, портрет некоего Корнея Чуковского и Ваши прелестные, поэтические, добрые строки о нем, коих я так и не мог дочитать, ибо заревел как дурак.
Обнимаю Вас, дорогой друг, и желаю Вам спокойно и радостно дожить до моей Мафусаиловой старости; уверяю Вас, старость - это большое счастье, и мы оба его заслужили, хотя бы потому, что нам так долго и целеустремленно мешали дожить до нее.
Любящий Вас К. Чуковский 16 марта 1957 г.
"Неву" я полюбил всей душой, раньше всего потому, что в ней нет ни грамма московской расхлябанности"8.
Корней Иванович высоко ценил и "Снежную королеву", и "Тень", и "Обыкновенное чудо" Шварца, но одна из его театральных сказок-притчей представлялась ему особенно значительной. Вспоминается наш разговор об этом, вероятно, самом выдающемся программном произведении Шварца - его "Драконе". Корней Иванович был буквально потрясен этой мудрой провидческой пьесой, равной которой в современной драматургии не находил.
С тревогой узнал он о необратимости болезни Шварца. Расспрашивал об этом ленинградцев. Как огромное личное горе воспринял он кончину Шварца. Не забыть нашего разговора, когда после похорон я вернулся в Москву.
Вскоре после кончины Шварца один за другим вышли два сборника его пьес - в "Искусстве" и "Детской литературе". Жена Евгения Львовича послала книги Корнею Ивановичу. И он ей сразу отвечает:
"Дорогая Екатерина Ивановна!
"Дракона" в печати. Он был не просто "талантливый драматург" - он был - для меня - гениален. Право же, это не фраза, это я ощущаю всем своим многоопытным сердцем. Та книга, которую всевозможные Генрихи9 издали в четыре тысячи экземпляров, будет издана в сорок тысяч и в четыреста тысяч, и в четыре миллиона экземпляров, и те же Генрихи будут кричать, что они всегда понимали, что это был классик, замечательный мастер, человек могучего юмора, колоссальной фантазии и так далее. История обыкновенная, и нужно помнить, что в запасе у книг Евгения Шварца есть не только 1960-й, но и 1970-й, и 1980-й... годы10.
Очень жалею, что сейчас я болен и не имею сил излить свой восторг в печати. Авось поправлюсь. Мой долг написать о нем воспоминания. Но хватит ли силенок, не знаю.
Ваш Корней Чуковский 1960, сентябрь".
Написать воспоминания о Шварце, так же, как и осуществить ряд других замыслов, Корнею Ивановичу не удалось. Быть может, публикация этих писем хотя бы в малой мере поможет восполнить недосказанное.
1. Чуть было не написал "смогли" - и осекся. "Смог", "смогли" - такие словообразования Корней Иванович не переносил. Он утверждал, что глагол "мочь" не имеет в русском языке совершенного вида. Требовал: "я к вам вчера прийти не мог"; говорил: "ну, еще в будущем времени - кое-как: смогу. Но в прошедшем - только "мог".
2. Здесь и далее записи К. И. Чуковского цит. по рукописи дневника (архив К. И. Чуковского).
3 Марина - М- Н. Чуковская, жена Н. К. Чуковского. Гуля - Николай - их сын, внук К. И. Чуковского. - С. Д.
4 Л. Г. Шпет (1905-1976) - зав. литературной частью ГЦТК. Молодой режиссер - народный артист РСФСР С. С. Самодур.
"Чукоккала". Рукописный альманах Корнея Чуковского". М., "Искусство", 1979, с. 447.
6. Письма и записи К.,И- Чуковского и Е. Л. Шварца публикуются по оригиналам, хранящимся в ЦГАЛИ, рукописном фонде переделкинского мемориала К. И. Чуковского и архива автора.
7 Буквально то же - о намерении заново переписать "Белого волка", никоим образом не предназначавшегося им для печати,- услыхал и я от Евгения Львовича, когда в конце 1954 года он стал, по старой дружбе, знакомить меня с некоторыми из страниц "Ме".
"Белый волк" остался, к счастью, неизвестен Корнею Ивановичу. Уже не было в живых ни Шварца, ни Чуковского, ни жены Евгения Львовича, передавшей все его рукописи в ЦГАЛИ, когда, спустя ряд лет, по неизвестно как попавшему туда неточному списку "Белого волка", рассказ не без злорадства был опубликован за рубежом. Тем огорчительней, что из всего огромного рукописного наследия Е. Л. Шварца именно этот черновой вариант его воспоминаний, в котором, по признанию автора, образ Корнея Ивановича оказался невольно искажен, оставленный Шварцем для переработки, почему-то ныне избран для публикации и журналом "Вопросы литературы" (1989, № 1). А "Некомнатный человек", затерявшийся в журнальных комплектах тридцатилетней давности, остается неизвестным современному читателю.
9 Генрих, сын бургомистра, воинствующий приспособленец и карьерист,- один из героев "Дракона".
"Дракона" оправдала это предсказание. Запрещенный после первых представлений и на четверть века отлученный от советского зрителя, "Дракон", по-прежнему звучащий остро и современно, сейчас не сходит со сцен как советских, так и за рубежных театров. Одним из первых возвративших "Дракона" зрителям был С. В. Образцов. А новых массовых изданий книг Шварца читатель продолжает читать.
| Главная |