Турков А.: Свидетель эпохи

Известия, № 218
12 сентября 1991 г.

Едва только раскрыв эту книгу - К. Чуковский "Дневник 1901 - 1929" (издательство "Советский писатель"), встречаешь запись девятнадцатилетнего юноши: "Дневник - громадная сила, только он сумеет удержать эти глыбы снегу, когда они уже растают, только он оставит нерастаянным этот туман, оставит меня в гимназической шинели, смущенного, радостного, оскорбленного".

Увы, автору дневника в дальнейшем привелось запечатлевать не только такие "импрессионистические" пейзажи - вокруг и в собственной душе, но и грозные бури, и лютые морозы (какие уж тут "глыбы снегу", скорее,- ледниковый период!).

горечь безотцовщины и потом целую жизнь словно бы наверстывающего "недоигранное" в компании с каждым новым ребячьим поколением: "Вчера забрал детишек Блинова и двух девочек Поповых и бегал с ними под солнцем весь день, как бешеный. Костер, ловитки, жмурки - кое-где сыро, кое-где снег, но хорошо удивительно", - солнечные зайчики таких записей прыгают по многим страницам книги. Недаром уже в двадцатых годах Федор Сологуб говорил, что никто в России так не знает детей, как Чуковский.

Не хуже знал он и такой, вовсе не столь простодушный народец, как своих коллег-литераторов и других людей искусства, которых любил не остывающей за десятилетия любовью. Тянувший в труднейшие годы большую семью, заваленный всевозможной работой, порой горько жалующийся на усталость, мучительную бессонницу, безденежье, он вместе с тем увивается: "Я все переделываю Гаршина - свою о нем статью, - и с радостью жду завтрашнего дня, чтобы снова приняться за работу. Сейчас лягу спать - и на ночь буду читать "Идиота". Есть ли кто счастливее меня. Слава Тебе, Боже мой! Слава Тебе!"

Но сколько же раз возникает на страницах книги уже не радостный, а - оскорбленный Чуковский! Как он бывал возмущен плохими книгами, какие громы и молнии обрушивал в своих язвительных критических статьях на их авторов, на тупых догматиков и невежд, мы давно знали. Но, читая дневник, понимаешь, что главная его боль и великий гнев были порождены всей той обстановкой, в которой десятилетиями пришлось трудиться и его собратьям, и ему самому - "в тисках такой цензуры, которой никогда на Руси не бывало", как с яростью и отчаянием записывает автор не только поносимых в печати, но даже временами запрещаемых... книг для детей: "... в Гублите запретили "Муху-Цокотуху". "Тараканище" висел на волоске... Нужно было пойти... просить, чтобы Ольминский взял назад свое обвинение против меня - в монархизме". Не лучше обстояло дело и с сочинениями для взрослых. "Я вычеркнул это место... Я выбросил... Я выбросил и это место", - описывает Чуковский процесс "редактирования" своих воспоминаний о Горьком. И печально острит: "... эти путешествия (в страну канцелярий) тяжелее всех путешествий Шэкльтона, Стэнли, Магеллана". И, правда, даже нынче больно читать о попытке Корнея Ивановича на аудиенции у Крупской вступиться за права сказки на жизнь: словно бы в ответ на его утверждение, что педагоги не могут быть единоличными судьями литературы, Крупская выступила со статьей в "Правде", объявив "буржуазной мутью"... "Крокодила", а заодно обвинив Чуковского в том, что он якобы "ненавидит Некрасова", одним из лучших знатоков и исследователей которого он был.

Трудно согласиться с покойным В. А. Кавериным, сказавший в предисловии к книге, что в ней "общественный фон… отсутствует". Да, по понятной осторожности, не всякое слово у автора дневника в строку пишется, но, как говорится, умному достаточно и сказанного; жизнь литературы и жизнь общества - сообщающиеся сосуды! А кроме того, "благоразумие" нередко изменяло Чуковскому: он, к примеру, хотя и не упоминает ни о шахтинском процессе, ни о суде над мифической Промпартией, но подробно рассказывает о том, как в санатории "познакомился с десятками инженеров": "Все в один голос: невозможно работать на совесть, а можно только служить и прислуживаться... так и сыплют страшными анекдотами о бюрократизации всего нашего строительства, спутывающей нас по рукам и ногам". А записи про "очередной фальсификат общественного восторга", про профессоров - "марксистов из-под палки", про трагикомические жалобы Горького: "Всюду меня делают почетным. Я почетный булочник, почетный пионер... Сегодня я еду осматривать дом сумасшедших... и меня сделают почетным сумасшедшим, увидите!".