Яковлев К.: Тяготение или отягощение?

Молодая гвардия, №9
1968

Что русский язык надо уважать и не засорять словами иностранными, об этом говорили и писали не раз. И спорили, конечно. Не мудрено: среди поборников чистоты объявились и такие, что вместе с сором готовы были вымести из языка чуть ли не все слова нерусского происхождения, даже необходимые, прочно вошедшие в быт и замены не требующие, а вместо них сотворить всяческие "колоземицы" и "шаротыки". В свою очередь, наиболее рьяные поклонники западных словарей отвергали всякую замену чужого слова русским, безоглядно и бездумно пересыпая речь иностранными словечками и пытаясь наглухо закрыть народные, родниковые истоки русского языка.

К счастью, народ, создатель и хранитель языка, всегда сам решал, каким словам жить и каким умереть. Нет, не стал он пользоваться ни "шаротыками", ни такими заменителями русских слов, как "презент" вместо подарка или "аер" вместо воздуха. Мертвым грузом остались в словарях сотни, если не тысячи, иностранных слов, не нашедших применения или забытых за ненадобностью.

поборников чистоты, и будто нарушилось что-то в механизме очистки - чужеземные слова буквально хлынули в наш язык.

Недуг влечения к иностранным словам становится каким-то поветрием. В иных городах сняты едва ли не все вывески с обозначением столовых, мастерских, отделений и повешены, так сказать, современные: "кафе" (хотя за вывеской - обычнейшая столовая), "ателье", "салон", "филиал" (появились и "филиалы ателье" - мол, тоже не лыком шиты!).

Теперь возвращаются и старые, прежде изгнанные слова. Не успели мы порадоваться, что "голкипер" вытеснен вратарем, он снова замелькал в заметках о футболе, и вновь нападающего теснит "форвард"; не успели "аэроплан" заменить самолетом, вводится другое - "лайнер"… Пытаемся и выговаривать уже не Клиберн, а Клайберн, не Гренада, а Гранада, не панацея, а панакия, не лицей, а ликей, не Озирис, а Осирис, чтобы и произношение известных названий, имен приблизить к соответствующему иностранному (новейший "Словарь иностранных слов" затверждает поспешно, самовольно: "ОЗИРИС - см. Осирис"). Наконец, на указателях дорожных рядом со словом бензин ставим: Petrol, а на вывеске автовокзала даем целый набор названий в родном для иностранца написании, словно боимся, что тот, чего доброго, начнет изучать русский язык.

В последнее время обнаруживается пристрастие к словам не просто иностранным, а к английским, особенно американского происхождения. Вдруг устарел танцзал и спешно вытесняется "дансингом", жаргон - "сленгом" и т. д. Высшим шиком иного словом иного словесного щеголя стало: "круиз" (путешествие) или "сервис" (обслуживание).

Впрочем, уже узаконены "боксы" больничные, "кемпинги" и "мотели". У издателей - "бестселлер", у охотников - "траппер", у спортсменов… Спортивным обозревателям и комментаторам просто не обойтись теперь без прессинга и кроссинга, клинча, грогги, фола, без спурта и аутсайдера. Подумаешь - судья! Рефери - это звучит. А удар в утоп - до чего же по-русски! Смэш - вот это блеск. То же и с гостиницей: скучнейшее слово. То ли дело мотель: и ново, и к знакомым словам в ряд удобно становится - мотаться, проматывать.

назовет открытие свое по-русски, армянский - по-армянски, чувашский - по-чувашски?

Еще более странно: делаются попытки как-то узаконить это увлечение западными словечками, придать ему теоретическое обоснование. Дескать, дело не в том, нужно или не нужно иностранное слово, а понятно или непонятно. А коли теперь у нас тысячи вузов, кино, телевидение, миллионные тиражи газет, иностранные языки в каждой школе, институты иностранных языков, то "современный читатель… даже права не имеет заявлять притязания на то, чтобы с ним говорили, как с недорослем, на каком-то упрощенном, облегченном, обедненном языке, свободном от всяких наслоений мировой культуры"… Даже так. Можно подумать - без всяческих "ревю", "интервью" и "хобби" русский язык и беден и бескультурен…

К сожалению, приведенные строки - современный читатель "даже права не имеет заявлять притязания" - не случайная обмолвка малообразованного лица. Они принадлежат одному из старейших литераторов, К. И. Чуковскому, который в специальной книге "Живой как жизнь", в главе "Иноплеменные слова", выступает резко в защиту "тяготения к иностранным словам", по его же определению. Эта глава - наиболее развернутое обоснование современного увлечения западными словарями, подкрепленное ссылками на… Белинского и Ленина.

Что правда, то правда: Белинский упорно внедрял в русскую речь философские и научные иностранные термины, ибо к его времени, по меткому выражению Пушкина, "ученость, политика, философия - по-русски еще не изъяснялись". Белинский, кажется, даже с несвойственной ему терпеливостью из года в год объяснял читающей публике: "В русский язык по необходимости (подчеркнуто мной. - К. Я.) вошло множество иностранных слов, потому что в русскую жизнь вошло множество иностранных понятий и идей… Изобретать свои термины для выражения чужих понятий очень трудно, и вообще этот труд редко удается. Поэтому с новым понятием, которое один берет у другого, он берет и самое слово, выражающее это понятие…" И со всем пылом страстной своей натуры отстаивал Белинский особо необходимые отсталой, крепостнической России слова: демократия, цивилизация, прогресс. "Есть еще особенный род врагов прогресса - это люди, которые тем сильнейшую чувствуют к этому слову ненависть, чем лучше понимают его смысл и значение. Тут уже ненависть собственно не к слову, а к идее, которую оно выражает…" Столь же страстно обрушивался он на шишковцев, пытавшихся заменить философию "любомудрием" и т. д.

Но разве означает все это, что Белинский "тяготел" к иностранным словам, как выражается автор книги "Живой как жизнь"? Нет, даже о 30-х годах - периоде увлечения Белинского гегелевской философией - этого сказать нельзя, так как основным для него было - необходимость. Тем более нельзя сказать этого, имея в виду последние годы его жизни, особенно плодотворные.

"прогресс", если будет найдено русское слово, "которое бы вполне заменило его собою", и вообще с каждым годом все яснее выражал ту мысль, что удачная замена иностранного слова равносильным русским - явление положительное. Отвергая "любомудрие", "сверкальцы" и пр., великий критик писал в той же статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года": "Но если одни иностранные слова удержались и получили в русском языке право гражданства, зато другие с течением времени были удачно заменены русскими, большею частию вновь составленными. Так, Тредьяковский, говорят, ввел слово "предмет", а Карамзин - "промышленность". Таких русских слов, удачно заменивших собою иностранные, множество. И мы первые скажем, что употреблять иностранное слово, когда есть равносильное ему русское слово, - значит оскорблять и здравый смысл и здравый вкус".

В главе "Иноплеменные слова" книги "Живой как жизнь" есть, между прочим, слова: "К сожалению, сложная позиция Белинского в этом сложном вопросе изображается в большинстве случаев чрезвычайно упрощенно. Не знаю, в силу каких побуждений пишущие о нем зачастую выпячивают одни его мысли и скрывают от читателей другие. Получается зловредная ложь о Белинском, искажающая подлинную суть его мыслей".

Автор не назвал никого из "большинства", не указал ни на один пример искажения, поэтому трудно судить, насколько справедливо его замечание. Но беда в том, что, излагая мысли Белинского односторонне, применительно к защите "тяготения", он сам выпячивает одни мысли и скрывает другие. Так, допускает все, что касается удачной замены иностранных слов, а строки об употреблении их без нужды приводит лишь в качестве аргумента пуристов, да и то почему-то с неуважительным сопровождением: "Нынешние наши пуристы любят цитировать строки Белинского, написанные им незадолго до смерти…"

Обойдена в книге и еще одна важная мысль Белинского, которая помогла бы избежать неверного утверждения о "тяготении" великого критика к иностранным словам: "Знакомство с новыми идеями, выработавшимися на чуждой нам почве, всегда будет приводить к нам новые и новые слова. Но чем дальше, тем менее это будет заметно… По мере наших успехов в сближении с Европою, запасы чуждых нам понятий будут все более и более истощаться, и новым для нас будет только то, что ново и для самой Европы. Тогда, естественно, и заимствования пойдут ровнее, тише, потому что мы будем уже не догонять Европу, а идти с нею рядом, не говоря уже о том, что и язык русский с течением времени будет все более и более вырабатываться и развиваться, становиться гибче и определеннее".

Все дело, видимо, в желании К. Чуковского любыми средствами оправдать сторонников "тяготения" и в глубокой его неправоте.

"… вводя в русский язык без всякой надобности новые иностранные слова… они портят наш язык…" Из нее сделан вывод: "Протестовали против иностранных речений представители самой черной реакции". А как же быть с Белинским, который тоже протестовал против употребления иностранных слов без надобности? Этот вопрос возникает неизбежно, тем более что "представителей" беспокоили, собственно, не "речения", а идеи, "мысли о политических вопросах Запада и коммунизме", о чем ясно и определенно сказал сам шеф жандармов. Белинский же выступал именно против иностранных слов, когда есть равносильные русские.

"Живой как жизнь" начинает с заявления: "Кроме того, мы должны постоянно учитывать, к какому читателю обращена та или иная литературная речь, каков его умственный уровень (!), какова степень его развития, образованности, начитанности", чем якобы "в значительной степени" решается вопрос о "допустимости чужеязычных речений в ту или иную эпоху".

К сожалению, с точки зрения этой невероятной мысли рассматриваются в книге и ленинские высказывания о языке и ленинская речь. Именно деление на "высших" и "низших" имеет в виду К. Чуковский, говоря о способности Ленина "обращаться к массам с наипростейшую речью" и об употреблении научных и философских терминов в трудах, "которые были обращены не к широкой читательской массе, а к образованным, просвещенным читателям". Думается, совершенно напрасно используется здесь старый, давным-давно опровергнутый домысел об умственном уровне необразованного человека. Разумеется, знание философии, любой науки действительно предполагает образование. Но при чем же "умственный уровень"?

Достаточно посмотреть, например, ленинские письма (где уже совсем ясно, кто его собеседник), чтобы убедиться: он обращается с "наипростейшею речью" не только к рабочему или крестьянину, но и к Плеханову, и к Горькому, а в то же время в другом письме к тому же самому Алексею Максимовичу "вдруг" начинает говорить философскими терминами. И даже одном и том же письме. И это зависит, конечно, прежде всего от того, на какую тему идет разговор. А у К. Чуковского опять-таки неожиданный вывод: "Именно ради наибольшего влияния на массу Ленин неустанно, настойчиво требовал, чтобы во всех обращениях к "трудящимся и эксплуатируемым", к городской, фабричной "улице", а также к деревне, звучал безыскусственный, свободный от всяких напыщенных вычур, правильный русский язык".

Бесспорно, вождь рабочего класса очень заботился о влиянии большевиков на массы. Но, пожалуй, вернее сказать не "именно ради наибольшего влияния" призывал говорить по-человечески, а особенно потому, что надо было влиять. Иначе можно подумать, что, не будь необходимости влиять на массы, Ленин и не восставал бы против книжности, напыщенности, непростоты в речи, против употребления иностранных слов без надобности. Писал он так: "Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить "дефекты", когда можно сказать недочеты или недостатки или пробелы?

… Если недавно научившемуся читать простительно употреблять, как новинку, иностранные слова, то литераторам простить этого нельзя. Не пора ли нам объявить войну употреблению иностранных слов без надобности?

Сознаюсь, если меня употребление иностранных слов без надобности озлобляет (ибо это затрудняет наше влияние на массу), то некоторые ошибки пишущих в газетах уже могут вывести из себя".

Итак, в ленинской статье речь идет вообще о порче русского языка употреблением иностранных слов без надобности: это, ко всему прочему, затрудняет влияние на массы - и вдвойне плохо ("озлобляет"); если же иностранное слово, употребленное без надобности, вдобавок искажено, - плохо втройне (может "вывести из себя").

Впрочем, ленинская мысль настолько ясна, что не нуждается в пояснениях. Думается, и автор книги "Живой как жизнь" в конечном счете видел ее истинный смысл, но увлечение подразделением читателей на "высших" и "низших", увлечение защитой "тяготения" заставило его взять из ленинского высказывания только те слова, которые он смог уложить в заранее приготовленную схему, а другие попросту не заметить. Кстати сказать, он постоянно делает это, осторожно, по словечку выбирая из статьи те строки, которые может использовать в своих целях, а остальные утаивает от читателей, и это признак его неправоты.

В. И. Ленин, в полном согласии с Белинским, рассматривает иностранные слова с точки зрения надобности. У К. Чуковского мы не встретим даже упоминания о надобности, он постоянно говорит лишь о доступности, о понятности, и ленинское возмущение словом "дефекты" истолковывает в этом же смысле: Ленин "считал необходимым восстать против слова "дефекты", требуя, чтобы обращающиеся к массам (подчеркнуто мной. - К. Я.) ораторы заменили его русским синонимом".

"засилье чужеязычных речений не грозит нашему языку ни малейшей опасностью". "Первым и чуть ли не важнейшим недугом современного русского языка в настоящее время считают его (?) тяготение к иностранным словам… С этим я не могу согласиться".

В. И. Ленин говорит о необходимости объявить войну употреблению иностранных слов без надобности. К. Чуковский - наоборот: "Язык чудотворец, силач, властелин", поэтому "не смешно ли дрожать и бояться, как бы не повредило ему какое-нибудь залетное чужеродное слово!", "замечательно, что русский народ… нередко отвергает существующее русское слово и заменяет его иностранным".

Итак, В. И. Ленин заботился о сохранении силы и чистоты русского языка, а К. Чуковский, как видим, больше всего печется о "залетных чужеродных" словечках, и если такие слова, как "пролонгировать", "аннулировать", "лимитировать", его "коробят", то не потому, что могут свободно заменяться русскими, а лишь "потому, что вошли в нашу речь из обихода всевозможных канцелярий". Не убедят уже и уверения в уважении к народным формам слов, если заявляется: такие формы, как "пока", "я пошел", "вроде дождичек идет" и др., "пора амнистировать, потому что их связь с той средой, которая их породила, успела уже всеми позабыться…"; или: "едва я услыхал от одной очень милой медицинской сестры, что осенью она любит ходить без пальта, я невольно почувствовал к ней антипатию". Откуда это? Неужели тоже результат защиты "тяготения"?

Защищая "тяготение", автор книги особенно часто говорит о "культурном уровне" людей. И невольно думаешь: как легко поймать нашего "широкого" читателя на "культурную" приманку! Да взять то же "пальто", о котором еще академик Грот писал: конечное "о" в нем "не составляет приметы рода и склонения". Чуть не сотню лет, не думая о "приметах", народ склонял его, что называется, вдоль и поперек. (И правильно делал: если попало в русский язык - изволь подчиняться его законам!) Но едва сообщено было, что склонять это иноземное слово "некультурно", только самые строптивые не хотят перед этим словом склоняться. Тянулся народ к культуре и - натыкался на иностранные слова, которыми щеголяли "культурные" люди. Что ж, пусть не всегда правильно, однако осиливал и непривычное для себя.

Кстати, как верно чувствовал это Ленин! Вспомним еще раз: "недавно научившемуся читать простительно употреблять, как новинку, иностранные слова", но "литераторам простить этого нельзя". И ведь Ленин говорил это в то самое время, когда призывал овладевать культурой, "знанием всех тех богатств, которые выработало человечество". Почему? Думается, потому, что, кроме всемирной культуры, он имел в виду и культуру русского языка.

которые могут заменяться равносильными русскими словами!

Именно мы, пишущие, превращаем иностранные словечки в своеобразную моду, средство щегольнуть друг перед дружкой "образованностью". И если тот же колхозник захочет узнать что-то новое по своей специальности, где сеять, например, мы не скажем ему попросту: в низине, а обязательно - "на пониженных элементах рельефа" (я не выдумываю, беру пример из вышедшей брошюры, а если не называю автора, так потому, что все мы этим грешим); не скажем: наилучший, а - "оптимальный"; не скажем: улучшает или повышает, а - "дает эффект"; не скажем: подумать, когда лучше убрать, а - "учитывать фактор времени". Читай, колхозник, и трепещи перед нашей ученостью!

Мы уже так привыкли к этому! По сути дела, привыкли совершенно не думать о том, чтобы язык русский "все более и более вырабатывался, развивался, становился гибче и определеннее", о чем когда-то мечтал Белинский.

А как мы изъясняемся в ученых статьях о русском языке? О, языкознание там - только лингвистика, слово - лексема, окончание - флексия, приставки - префиксы, и вообще все части, изменяющие или образующие слово, - аффиксы. Есть у нас там и "грамматико-семантическая дифференциация", и "маскулинизация женского рода", и, наоборот, "феминизация мужского". Там "не все типы слов выполняют номинативную или дефинитивную функцию", там "тенденция экспрессивная обогащает язык конкретными элементами, продуктами аффектов и субъективизма говорящего…"

Я отнюдь не хочу сказать, что все упомянутые здесь иностранные слова надо немедленно гнать из русского языка, тем более, мне могут резонно заметить, что не всякий звук - фонема, как, впрочем, не всякое преувеличение - утрирование, не всякий недостаток - дефект. Но мы все же употребляем слишком много слов без надобности, иногда сочетая умопомрачительную цепь специальных иностранных терминов, даже не замечая, что она далеко не благозвучна. В то же время слишком плохо используем выразительные способности русского языка, говорим шаблонно, не пытаясь точнее и ярче выразить мысль. А когда поймаем себя на плоском выражении, вдумаемся в то, что хотели сказать, сразу находятся живые, образные слова. ("Слово всегда есть, да ум наш ленив" (Некрасов). "Леность наша охотнее выражается на языке чужом" (Пушкин.)

"Живой как жизнь": дескать, наш сильный и богатый язык, взяв "чужеродное слово", самовластно подчиняет его своей собственной воле, своим вкусам и требованиям, и поэтому не надо "боязливо шарахаться" от этих слов.

Что касается силы нашего языка, нельзя, конечно, не согласиться. Верно: он способен и переиначить и подчинить своим законам любое нужное иностранное слово. Но нас заставляют забыть золотое правило, известное еще Белинскому и Пушкину: "Грамматика не предписывает законов языку, но изъясняет и утверждает его обычаи". Вопреки правилу наши ученые грамматисты освободили "залетные" слова от законов русского языка и предписали не склонять даже те, что склонялись. Стоп, тургеневско-толстовский "кофей"! Другие (вроде парашюта и панциря) оказались избавленными от обязанности подчиняться русскому правописанию, третьи (Осирис) избавляются теперь от обязанности подчиняться русскому произношению. И ведь до такого курьеза дошло: замахивались и исконно русские слова писать на манер иностранных. (Очень, мол, подкупает простота правила: после Ц всегда писать И, как в иностранных словах. Так объявились было пресловутые огурцИ, концИ, зайцИ и другие - не то русские словеса, не то иностранци.) Впрямь забоишься за русский язык, если уже не залетные слова на свой лад, а свои на чужой почнем переиначивать.

"катабасис" в "катавасию", а если кто и попытается, его тут же остановят знающие друзья, уличат в искажении слова. Так что рассуждения о переиначивании лишь красивые слова, и обольщаться ими не приходится. И правильнее - не успокаивать читателей, а воевать против "залетных" слов, если они даром едят хлеб в нашем языке, да еще и вредят ему при этом. И то сказать: не всякое иностранное слово достаточно хорошо, точно понимается ("политика разделения", я уверен, понятнее, чем "политика апартеида"). Если же вдобавок начать соревноваться, кто больше модных словечек наскажет, то и черт те чем все это кончится. Да только к чему оно, заведомое "тяготение", модничанье, загромождение русского языка словесным сором?

К. Яковлев