Черноуцан И.: История двух писем

За последние три десятилетия у меня накопилось довольно много писем от литераторов и деятелей искусств. Это - разные письма, и написаны они были по разным поводам. Здесь и деловые записки, и размышления об искусстве. Здесь письма товарищей, уже ушедших от нас, и тех, кто сегодня продолжает работать в литературе.

Перечитывая сегодня эти письма, я решил рассказать историю двух из них: небольшого послания Корнея Ивановича Чуковского, написанного им незадолго до смерти, в день своего 85-летия, и шутливого письма Михаила Шолохова, которое он вручил мне после совместной работы в Вешенской в сентябре 1955 года.

С Корнеем Ивановичем Чуковским мы познакомились летом 1953 года в Сокольнической инфекционной больнице, куда я попал сразу же после трудной командировки в Туркмению.

Первые недели я тяжело болел и не выходил из палаты, а когда почувствовал себя лучше и стал "ходячим", врач предложил мне поселиться вместе с К. Чуковским, который уже более двух месяцев изнывал в одиночестве.

Я, разумеется, с удовольствием согласился. Не могу, однако, сказать, чтобы мое появление было встречено Корнеем Ивановичем с радостью. По всей вероятности, он заподозрил во мне некоего соглядатая, приставленного к нему для уловления крамольных мыслей. Это подозрение переросло в настоящую тревогу и смятение, после того как нам принесли почту - журналы и газеты.

Перелистывая новый журнал, Корней Иванович весьма неодобрительно отозвался о сочинении некоего литератора. Я поддержал его ворчливое замечание репликой: "Ну, разумеется, ведь известно, что каждый писатель по-своему сумасшедший и надо только определить, на какой "салтык" он помешан".

Реакция Корнея Ивановича на эту мою реплику была молниеносной. Он вскочил на колени, подмял под себя подушку и уставился на меня с недоумением и тревогой.

Что это - невероятное совпадение или явный подвох? Откуда может знать этот молодой человек фразу, которой открывался нашумевший в свое время сборник статей Чуковского "От Чехова до наших дней", выпущенный в 1908 году и содержавший наряду с тонкими и меткими замечаниями о современной литературе декаданса много полемически-запальчивых размышлений о Горьком и эскапад на литературные темы в духе понедельничной (выходившей по понедельникам и отличавшейся особой резвостью) прессы? Все это показалось Корнею Ивановичу загадочным, и его настороженное отношение к соседу сильно возросло.

Между тем ничего загадочного тут не было. Дело в том, что незадолго до этого я защитил диссертацию о Воровском. Изучая выступления критика-марксиста против литературного распада и декаданса, я штудировал всю имеющую к этому отношение литературу и журналистику, в том числе и названную книгу Чуковского.

И моя молодая память хранила многие хлесткие фразы.

Корней Иванович знать этого, разумеется, не мог, и отношения напряженной настороженности сохранялись более суток. Только с появлением моего старого ифлийского товарища Зиновия Паперного, зашедшего навестить Корнея Ивановича, обстановка несколько разрядилась. Паперному удалось убедить Корнея Ивановича, что я не "агент" и не "улавливатель душ", а моя осведомленность в литературных делах начала века объясняется работой над диссертацией.

В условиях мирного сосуществования нашлись и сильно сблизившие нас литературные темы.

Я родился и вырос в Ярославле, в детстве часто бывал в Карабихе и Грешневе. С тех детских лет преданно любил Некрасова. Многое знал на память. А Корней Иванович работал в те годы над книгой о мастерстве Некрасова, и его кровать, да и вся "окружающая территория" была завалена рукописью и версткой этой книги.

Мы читали друг другу запавшие в сердце стихи любимого поэта. Много и увлеченно рассказывал Корней Иванович о новых некрасовских материалах, которые в течение десятилетий ему удалось разыскать.

Нудное больничное существование скоро превратилось для меня в настоящий праздник. Так, "на Некрасове", и начались наши добрые отношения с Корнеем Ивановичем, продолжавшиеся многие годы.

Помню, как глубоко и радостно переживал он присуждение Ленинской премии за монографию "Мастерство Некрасова".

Когда эта книга была выдвинута на Ленинскую премию, обнаружилось немало недовольных, сочинялись письма, порой весьма обидные и оскорбительные для Чуковского. Люди, привыкшие жить старыми взглядами и представлениями, приходили в ярость от самого факта выдвижения на Ленинскую премию человека непростой судьбы, путь которого и в жизни, и в литературе не был прямым.

В ожесточенных спорах приходилось доказывать, что присуждение Ленинской премии Чуковскому - факт в высшей степени отрадный, свидетельство торжества социалистической идеологии, привлекающей на свою сторону и людей далёких взглядов. Такова была судьба Корнея Ивановича Чуковского, начинавшего свою творческую деятельность в лоне декадентской беллетристики и ставшего выдающимся мастером социалистической культуры. Он создал книгу, во многих отношениях образцовую.

После долгих дискуссий восторжествовала точка зрения в пользу Чуковского, и он получил в 1962 году Ленинскую премию за работу "Мастерство Некрасова", что вдохновило и воодушевило его на долгие годы.

В дальнейшем наши встречи с Чуковским становились все более частыми и дружескими. Много раз я бывал у него на московской квартире и в переделкинском доме, где он познакомил меня с "Чукоккалой" - замечательным памятником русской и советской культуры. Приезжал он и ко мне домой. Много часов гуляли и беседовали мы на аллеях Кунцевской больницы.

Разговоры с Чуковским, ненавидевшим всякую пустопорожнюю болтовню, буквально с физической болью реагирующим на любую зряшную трату времени, были всегда необычайно интересны, слушать его было истинным наслаждением. Ему было что вспомнить и что рассказать, семь десятилетий прожил он в литературе - причем не зрителем, а активным участником литературного движения, считая равнодушие в искусстве душевной подлостью, проявлением воинствующего мещанства. Его приводила в тяжелейшее уныние грубая и самоуверенная прямолинейность в суждениях об искусстве, предвзятое, подозрительное отношение к литературе и литераторам. Не случайно в письме, которое подтолкнуло меня на эти воспоминания, он писал, тревожась за литературу: "... Я умоляю Вас и впредь защищать ее честь и достоинство от невежд, которые ненавидят ее".

Чуковский был энциклопедически образован, и казалось, что знал все и обо всем. С какой страстью и горячностью, вышагивая метровыми шагами и энергично постукивая суковатой палкой, говорил он о первой русской революции, о своем "Сигнале", о Блоке и Короленко, о Горьком и Маяковском, об Ахматовой и Мандельштаме, о Пастернаке и Твардовском. Для него все они были живыми современниками. И друзья давних лет оставались сегодняшней действующей литературой, лишенной музейного глянца и окаменелости. Беседы эти длились порой часами, и я никогда не прощу себе, что почти ничего не записывал, целиком полагаясь на свою память, казалось навечно фиксирующую все важное и интересное. Увы! Многое поглотила "река времен в своем стремленьи...". К счастью, сохранились письма, которые, как мне кажется, весьма важны для понимания духовного облика Чуковского, масштаба его личности, его характера и темперамента. Ведь еще Герцен писал, что "письма - больше, чем воспоминания, на них запеклась кровь событий, это - само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное". В письмах перед нами веселый, бодрый, неподвластный времени голос Чуковского, его облик, бесконечно милый и обаятельный.

Надо ли говорить, что встречи и беседы с Чуковским во многом обогащали меня, приучали относиться к литературе и труду писательскому с чувством любви и уважения.

Как часто я видел Корнея Ивановича, окруженного детьми самого разного возраста, которые тянулись к нему и с которыми он умел разговаривать удивительно интересно, просто и всегда на равных.

Несколько лет назад вышел большой том воспоминаний о Корнее Ивановиче, где о встречах с ним рассказывают многие близко знавшие его люди. Судя по этому сборнику, он бывал очень разным человеком - Корней Иванович, - порой суровым и требовательным, иногда гневным, несправедливым и мелочно педантичным.

Я знал его другим.

Помню, с каким веселым радушием и щедрым гостеприимством встречал он меня в Переделкине. Закармливал клубникой, которая подавалась к столу не в блюдечках, а в чашах и больших тарелках. А потом провожал на станцию, переходя от саженьих шагов на рысь, а то и в галоп, когда раздавался шум приближающегося поезда.

Корней Иванович был человеком большой души, страстным, увлекающимся, с преувеличенной щедростью реагирующим на всякое доброе чувство и доброе дело. Я благодарен судьбе, что она свела меня с ним на перепутьях жизни, и горжусь дружбой этого человека, ясно понимая несоизмеримость созданного им в литературе и моей скромной работы.

тональность его дружеского письма. "Дорогой Игорь Сергеевич! - писал он мне в апреле 1967 года.

который поддерживал меня в самые тяжелые минуты, десятки раз хлопотал обо мне, исполнял самые нудные мои просьбы, - и я чувствую живейшую потребность в этом (по всем вероятиям - последнем) письме сказать Вам, что я от всей души благодарю Вас за Вашу доброжелательность к литературе и к нам, литераторам <...>. Я благодарю Вас не только за себя, но за всю нашу литературу, которую Вы умеете так страстно любить". Печатая последнее из писем ко мне Чуковского - письмо-прощание и письмо-завещание, я, разумеется, в полной мере отдаю себе отчет в том, что Корней Иванович явно преувеличивает мою роль в его жизни и в его судьбе.

Но таков уж был этот человек, умеющий взволнованно и щедро (иногда, наверное, преувеличенно щедро) откликаться на всякое доброе слово и доброе дело. И в этом также типичная особенность его характера, его замечательной и неповторимой личности. Да и в самой этой восторженности восьмидесятипятилетнего человека - сколько в ней юношеской щедрости духа, столь характерной для "нашего Корнея"!