Хаскина Елена: Ню-Ле-Фе-Гри

Нам с подругой было по тринадцати лет, когда мы с большим увлечением читали популярную в начале века детскую писательницу Лидию Чарскую. Отец мой, очень. любивший и прекрасно знавший литературу, огорчался нашим увлечением. Однажды осенью 1913 года он положил передо мной газету "Речь" и сказал: "Вот, прочти со своими подружками, что пишет Чуковский о вашей любимой Чарской".

Статья была написана в резких, насмешливых тонах. Автор издевался над наивной сентиментальностью и глупостью институток, приводил много примеров, которые разоблачали дурной вкус писательницы.

Я и моя подруга были очень огорчены и обижены за любимую писательницу, и мы, поделившись обидой с нашими братьями Федей и Гришей, решили написать Чуковскому. Не откладывая решения в долгий ящик, мы написали и отправили в редакцию газеты "Речь" для Чуковского довольно дерзкое письмо, в котором высказывали несогласие с критиком, заявляя, что взрослые уже забыли то время, когда сами были детьми, что мы, дети, лучше знаем, что нам нужно и интересно читать. Подписали мы наше письмо "Ню-Ле-Фе-Гри", взяв для подписи по первому слогу от каждого имени (Нюся, Лена, Федя, Гриша).

Письмо отправили. Вскоре пришло коротенькое письмо от Чуковского, в котором он сообщал, что ответит нам при встрече, так как собирается побывать с лекциями в Витебске, где мы тогда жили. Писатель приглашал нас посетить свою лекцию и подойти к нему после ее окончания.

Шли дни, приближался день приезда Корнея Ивановича. С удивлением и некоторым разочарованием мы заметили, что читать Чарскую нам уже не очень хочется что, сами того не желая, мы начинаем видеть в ее книгах то, на что указывал Корней. Иванович. К большому нетерпению и желанию увидеть Чуковского примешивалось чувство смущения и неловкости. "Что же мы ему скажем, если мы уже почти во всем с ним согласны?"

И вот в городе появились афиши, возвещавшие о лекции К. И. Чуковского об Оскаре Уайльде. На лекцию мы отправились вчетвером. После лекции побежали в артистическую и выстроились в том порядке, в котором стояли наши подписи.

Корней Иванович подошел к нам. Мы стояли молча. Он протянул нам руки и, улыбаясь, спросил: "Это вы "Ню-Ле-ФеГри"?"

После лекции мы с Корнеем Ивановичем поехали к нам домой, и все три дня, которые он пробыл в Витебске, мы не расставались. Это были незабываемые дни. С ним было удивительно интересно. Во время прогулок по городу и его окрестностям, за обедом, за чайным столом Корней Иванович рассказывал о Куоккале, о Репине, о его супруге Нордман-Северовой и о многом другом. (Помню, он рассказал о том, как Репин, который был вегетарианцем, однажды за ужином, находясь в гостях, потянулся за икрой и как Нордман-Северова остановила его словами: "Ильюша, как можно, это же рыбьи деточки!" И Репин с грустью отдернул руку.) Во время наших прогулок было сделано несколько любительских снимков.

Два из них у меня сохранились. На них молодой, веселый, смеющийся Корней Иванович с нашей дружной четверкой.

Между прочим, мы "издавали" свой литературный журнал под "скромным" названием "Свободное творчество". Конечно, мы показали свой журнал К. И. С этим связан навсегда запомнившийся мне эпизод. Среди других "произведений" в нашем журнале было и мое стихотворение, а в нем одно четверостишие, за которое я подверглась строгой критике:

Замолкли реки говорливые воды.
Ее не щадила старуха зима,
Замкнула реку в ледяные оковы,
А ключ берегла, как зеницу ока.
 

"око" должно быть на первом слоге и переносить ударение на последний слог нельзя.

Не имея представления о размере, ритме и т. п., я только чувствовала, что если поставить ударение на первом слоге, то стихотворение мое будет испорчено. Я отстаивала свое право поставить ударение на втором слоге и сослалась на строки из поэмы Пушкина "Полтава":

Гремит музыка полковая.
 

"Значит, - говорила я, - в стихах иногда приходится менять ударение, ведь даже Пушкину приходилось иногда менять ударение".

Корней Иванович объяснил, что Пушкин и не менял ударения, так как слово "музыка" пришло к нам из французского языка и во времена Пушкина сохраняло ударение на втором слоге.

и немало надоедал ему, желая познакомить со своими произведениями. Корней Иванович как-то пожаловался на это, и в результате появилось коллективное стихотворение, в котором каждый из нас имел право только на одну строку. Начал Корней Иванович:

К Корнею Ковнер пристает,
Ему покоя не дает, -

подхватил кто-то из нас, и дальше каждый продолжал по одной строчке:

Убейте Ковнера скорее,

Спасибо скажет Гредескул,
Спасибо скажут Адельгеймы,
Когда лишится Ковнер скул,
Тогда все станем веселей мы.

Спасите бедного Корнея!

Прошло двадцать с лишним лет. В 1934 году я со своей восьмилетней дочкой пошла в клуб МГУ, где был устроен детский утренник, в котором принимал участие Корней Иванович. После стольких лет я вновь услышала его чудесный голос и одному ему свойственную манеру говорить и читать. Концерт окончился, и я, взяв за руку дочку, пошла с ней в артистическую. У меня не было никакой надежды на то, что Корней Иванович помнит меня - со времени нашей встречи прошло больше двадцати лет.

Неожиданно для меня - я никак не могла думать, что он узнает меня через двадцать с лишним лет, - он выбрался "из окружения" и направился прямо к нам. "Лена, да ведь это Лена!" - говорил он, протягивая мне обе руки.

"Как же вы смогли узнать меня через столько лет, Корней Иванович?.."

" Узнал я вас по глазам, а это ваша дочь?" - И он нагнулся к Марине.

Она не отрываясь смотрела на автора любимых книг, которые, как и все наши дети, любила и знала наизусть.

1973