Коган Л. Р.: Чуковский начинался в Одессе

Эти воспоминания о гимназических годах будущего писателя, детство и юность которого прошли в нашем городе, были обнаружены ленинградскими литературоведами Н. Крайневой и В. Сажиным в отделе рукописей Государственной публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина.

«Я предлагаю вам представить себе долговязового одесского подростка.., лохматого, в изодранных брюках, вечно голодного, в худых башмаках, с черною повязкой на лбу, и утвердиться в той мысли, что это страшилище – я», - так вспоминал К. И. Чуковкий о своих отроческих годах в Одессе в статье «Как я стал писателем». О жизни в эти годы будущего детского писателя, критика, выдающегося литературоведа и мемуариста известно очень немногое. Сам он описывал это время в беллетризированной форме в книге «Гимназия» (впоследствии дополненной и переработанной в книгу «Серебряный герб»); опубликованных воспоминаний современников Чуковского об этом периоде фактически нет.

В отделе рукописей Государственной публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина хранятся неопубликнованные воспомииания литературоведа Л. Р. Когана (1885-1959), профессора Ленинградского института культуры имени Н. К. Крупской, крупнейшего исследователя творчества А. Н. Островского. Л. Р. Коган учился в одной гимназии с К. И. Чуковским; о своей гимназической дружбе с ним он рассказал в воспоминаниях, написанных в последние годы жизни на основе собственных дневников. Предлагаем читателям несколько страниц из воспоминаний Л. Р. Когана, воссоздающих облик Чуковского-гимназиста, в характере и поведении которого уже тогда проступали черты будущего дотошного исследователя, тонкого полемиста, разносторонне талантливого человека (отметим, что Коган, вероятно, ошибся: Чуковский в описываемое время учился в пятом, а не в шестом классе).

«Свел я знакомство еще с одним шестиклассником, в настоящее время он известен всей нашей стране под именем Корнея Чуковского. Тогда он был попросту Николай Корнейчуков. На редкость способный и развитой для своих лет юноша доставлял, однако, своим наставникам и особенно директору много хлопот и огорчений, за что они его дружно терпеть не могли. Он не укладывался в рамки обычного понятия «ученик». Даже внешне. Чрезмерно вымахнул он в высоту, да еще и волосы, хотя ты их и стриги, никак не улягутся, а торчат. Ведь неудобно получается, если большинство учителей должны глядеть на ученика снизу вверх. На узком бледном лице выделяется большой длинный нос, и кажется, будто Корнейчуков всегда к чему-то принюхиваетя. Ему был свойственен особый тип озорства: тихого, артистического; никаких типично школьных шалостей за ним не числилось, но он отличался способностью организовывать такие выходки, которые в голову не пришли бы обыкновенным шалунам. Его считали отъявленным лодырем, а он в то же время был одним из самых начитанных учеников гимназии. Тем, что его увлекало, он умел заниматься со страстью, то, что заставляло его скучать, встречало с его стороны яркое сопротивление.

Он умел мастерски «разыгрывать» учителя, отвечая урок, которого он и не думал готовить. Если это не удавалось, Корнейчуков молча глядел сверху вниз на раздраженного учителя и даже, казалось, жалел его.

Он рано стал литератором. Именно ему пришла в голову мысль издавать гимназический рукописный журнал. В том же шестом классе нашелся еще один прирожденный литератор. Впоследствии известный фельетонист «Одесских новостей» под псевдонимом Алталена.

Оба издателя внешне преставляли собой разительный контраст: один... высоченный, нескладный, мешковатый, бледный; другой... маленький, смуглый, с румянцем на щеках, подвижный. Зато обоих роднили любовь к литературе, остроумие, острословие и ненависть ко всему укладу гимназической жизни.

Вот эти-то два литератора и стали издателями гимназического журнала. Не помню уж, как он назывался; он до нас даже не дошел, так как выпускался в одном экземпляре. Но, конечно, содержание журнала было нам известно: выпады против гимназического начальства (хотя и завуалированные), сценки из гимназического быта – все это передавалось из уст в уста. Журнал явно был оппозиционным и верно отражал настроения большинства учащихся.

Конечно, журнал попал в руки директора. Юнгмейстер рассвирепел. Во время большой перемены, когда ученики гуляли по широкому длинному коридору, директор, потрясая журналом, топая ногами, кричал на издателей, стоявших перед ним, и грозил им всеми возможными карами. Виновники молчали: Корнейчуков – со страдающим видом человека, лучших намерений которого не хотят понять, его приятель исподолобья зло глядел на директора.

- Будете еще издавать журнал? – грозно спросил Юнгмейстер после гневной «распеканции».

- Буду, - буркнул один.

Корнейчуков только вздохнул.

- Я вам покажу! – завопил совершенно взбешенный Юнгмейстер.

Прошло две недели, и вот снова появился новый номер журнала. На этот раз он вышел в двух или трех экземплярах. И снова произошла на глазах у всех такая сцена: на большой перемене к директору подошли оба издателя и вручили ему один экземпляр со словами:

- Мы не хотим, чтобы вы думали, Андрей Васильевич, что мы делаем что-либо тайно. Поэтому мы и решили, что лучше всего нам самим передать вам новый номер журнала.

А в этом номере «гвоздем» был резкий, талантливо написанный фельетон «Андрюшка», метивший прямиком в директора.

Юнгмейстер молча взял журнал.

Он больше не распекал издателей, а созвал педагогический совет, который и исключил из гимназии обоих издателeй. Корнейчуков как-то добился перевода в другую гимназию, которую он и окончил...

Не помню уж, каким образом сошелся я с Конейчуковым. На дому мы друг у друга не бывали, и встречи наши не выходили за ограду гимназии.

Я забыл упомянуть, что в это время гимназия уже переехала в новое, специально для нее построенное здание на Новорыбной улице, недалеко от вокзала. Это было бесспорно лучшее гимназическое здание в Одессе.

Однажды (это было еще до истории с журналом) Корнейчуков таинственно отозвал меня в сторону и вполголоса спросил:

- Ты знаешь, что в актовом зале универститета профессор Ланге будет читать публичные лекции по философии?

Об этом я не слыхал.

- Нам только что об этом в классе сказал Юнгмейстер и заявил, что ученикам гимназии запрещается ходить на эти лекции.

Ну, раз запрещается, значит – что-нибудь очень интересное и надо пойти во что бы то ни стало.

Шестиклассник и четырехклассник единодушно решили, что без философии они обойтись не могут, и стали обсуждать, как осуществить этот план.

Да. Наше экономическое положение не позволяло и думать о покупке билетов на весь цикл.

... На философию я мог положить не более полтинника, Корнейчуков также не более того. Значит, можно пойти лишь на одну лекцию. После тщательного обсуждения этого вопроса в течение двух перемен мы остановили свой выбор на Канте.

Да, о Платоне мы слыхали, о Декарте и Спинозе где-то что-то читали. А вот без Канта обойтись никак невозможно. Корнейчуков вызвался достать билеты и действительно через несколько дней вручил мне драгоценный билет.

- Очень хорошо получилось, - сказал он, - в последнем ряду, под балконом, там темно, нас не заметят.

Однако мы понимали, что положиться только на темноту (какая уж темнота, если весь зал освещен) нельзя. Идти в гимназической форме невозможно: раз начальство запретило, значит, хоть какой-нибудь соглядатай будет. Следовательно, надо добывать штатский костюм. Сложная проблема. После раздумья я решил посвятить в наш секрет дядю Яшу и попросить у него на несколько часов его костюм, пальто и шапку.

Дядя Яша расхохотался, узнав о нашей затее:

- На кой черт тебе Кант? Ведь ты же ничего не поймешь! Профессор Ланге – прекрасный лектор, но для лекций по истории философии слушатели должны быть хорошо подготовлены. Лучше пойти в театр. И больше удовольствия и больше пользы будет.

Но я твердо стоял на своем: мне необходим Кант!

В конце концов дядя Яша пожал плечами и сказал:

- Ну, твое дело. Ладно.

Итак. Во имя науки и Канта предстояло дома солгать, сказать, что вечером пойду к товарищу. Врать, конечно, неприятно и как-то унизительно, но кругом ведь все лгут – и большие, и маленькие. И притом не во вред, а в пользу соврать, пожалуй, не грешно.

Я пришел к дяде Яше и начал переодеваться. Брюки я оставил свои, дядина же куртка в роде венгерки была мне почти до колен, и в ней я имел весьма комичный вид.

Благополучно проникнув в актовый зал универститета, я уселся на свое место и стал оглядываться. Я заметил еще несколько личностей в странных одеяниях. Все это, конечно, переодетые гимназисты. Вскоре пришел и Корнейчуков. О, это было зрелище для богов. Короткие брюки, из-под которых вылезали не только ботинки, но и носки, а рукава пиджака чуть не до локтей. Однако это нас не смущало: главное сделано – мы в зале.

На эстраду, где был приготовлен столик для лектора, вышел Николай Николаевич Ланге, очень ценимый и любимый студентами как серьезный ученый, известный лектор и прогрессивный деятель. Его встретили дружными рукоплесканиями, в которых и мы приняли должное участие.

Ланге начал, как принято:

- Милостивые государыни и милостивые государи!

Мы немедленно преисполнились большого уважения к самим себе. Я говорю это не шутя. Известный ученый с трибуны обращался к нам как к людям, заслуживающим уважения! Я в эту минуту вспомнил о своих одноклассниках и пожалел о мелочности их интересов, о том, что они далеко не милостивые государи.

в ней не поняли. Пока Ланге вкратце и очень образно рассказывал биографию Канта – туда-сюда, кое-что, по крайней мере, внешняя сторона биографии, дошла до нас.

Но как только Ланге перешел к сущности философии Канта и взялся за анализ «Критики чистого разума», мы перестали что-либо понимать. Я старался упростить для себя вопрос и выяснить хоть одно: что же такое чистый разум, хорошая это вещь или плохая? Слова «чистый разум» звучали прельстительно, но ответа, все-таки не давали. Признаться, если бы я был один, я в перерыве ушел бы с лекции. Кажется, и Корнейчуков сделал бы то же. Но друг перед другом мы демонстрировали серьезую заинтересованность в учении Канта.

- Мы хорошо сделали, что пришли сюда – убежденно сказал Корнейчуков.

- О, да! – подтвердил я. – Непонятно, почему директор запретил ходить на эти лекции, ведь ничего дурного тут не происходит.

- Он просто идиот! – решил Корнейчуков.

и мешковатый Корнейчуков скрыться никак не смог. Ему только и осталось, что с любезной улыбкой раскланяться с Юнгмейстером при встрече. Конечно, эта история отравила нам удовольствие. Вторую часть лекции мы слушали расеянно, позевывали и с нетерпением ждали конца.

Лекция окончилась в половине девятого. Я поспешил к дяде, переоделся и пришел домой к половине десятого, не возбудив ничьих подозрений. На следующий день директор разбранил Корнейчукова, который, по обыкновению, выслушал приговор молча, с видом страдающей невинности. Свое присутствие на лекции Ланге он объяснил желанием уяснить для себя строку из «Евгения Онегина», в которой о Ленском сказано, что он «поклонник Канта и поэт».

- Ну и что же, - язвительно спросил директор, - теперь поняли?

- Теперь понял, - невозмутимо ответил Корнейчуков.