Коваль Юрий: Слушай, дерево

Рассказы

Слушай, дерево

Корней Иванович был в огромных валенках. Я таких никогда не видывал. Валенки, наверно, валяли на заказ, специально для него.

- У вас, Корней Иванович, валенки сотого размера,- сказал я. - Я таких никогда не видывал.

- Восемьдесят четвертого,- сказал Чуковский. - Мне сейчас как раз восемьдесят четыре года, а я на валенки в год по размеру набавляю.

Была зима 1966 года. Корней Иванович шагал впереди меня по узкой тропинке, пробитой в глубоком снегу. Я семенил за ним. Вдвоем на тропинке уместиться мы никак не могли.

- Прочитайте же свои стихи,- сказал Корней Иванович, не оборачиваясь.

Положение для чтения стихов было не самым выгодным, даже незавидным. Но другого случая почитать Чуковскому свои стихи могло и не представиться, и я начал:

Жили-были лилипуты,
Лилипуты-чудаки!

- Что-что? - оборотился Чуковский.

- Лилипуты!

- Ага, лилипуты. Ну и что они делали?

- Жили.

- Хорошо,- сказал Корней Иванович, шагая вперед. - Давайте дальше. И погромче.

Ели, пили лилипуты,
Примеряли пиджаки,-

продолжал я, стараясь угнаться за Чуковским,-

Лили, лили лилипуты,

- Лимонад? А вы знаете, какой хороший лимонад пил я в Тбилиси?

Чтение стихов несколько прервалось. Я слушал про тбилисский лимонад, по-прежнему семеня за Корней Ивановичем. Наконец, он сказал:

- Продолжайте.

- Может, начать сначала?

- Зачем же. Я все помню. Жили лилипуты, пили лимонад.

- Все-таки начну сначала, чтоб ритм не прерывался.

- Ну, пожалуйста,- сказал Чуковский. По узкой снежной тропинке Корней Иванович уходил от меня, и я, догоняя, кричал ему в спину:

Жили-были лилипуты.

Почему-то меня это смешило, что я читаю в спину огромному Чуковскому, и я орал весело. Но дальше лимонада все-таки не двинулся - Чуковский вдруг остановился. Перед нами стоял на тропе человек. Это был изумительный писатель Борис Владимирович Заходер. Он поклонился Чуковскому. Корней Иванович поклонился в ответ. Они разговорились. Я стоял за спиной Чуковского, не зная, что делать с лилипутами.

- А вот смотрите-ка,- сказал Корней Иванович, оборачиваясь ко мне. - Вот - юный поэт. Он про лилипутов написал.

- Знаю, знаю,- сказал Борис Владимирович. - Добрый день, читал, читал.

К чести Бориса Владимировича надо сказать, что в те времена он не читал ни одной моей строчки. Не печатали.

Прогулка обрастала людьми.

Вышли с тропы на широкую расчищенную дорогу. Здесь оказалось несколько бородатых литераторов с палками в руках. Среди них самым бородатым и, так сказать, самым палкастым был Лев Зиновьевич Копелев. Копелев приветственно замахал палкой, Корней Иванович махнул своей палкой в ответ.

Скоро уже небольшая толпа ходила вокруг Корней Ивановича, а сам Корней Иванович двигался то к своему дому, то к дому творчества писателей. Я шел чуть сбоку, чуть сзади. Лилипуты откипели во мне.

- Ташкент! - громко рассказывал Корней Иванович. - Там в баню рвались, как на концерт Шаляпина. Вставали в очередь за семь часов до открытия...

- Корней Иванович,- прервал его кто-то,- сегодня мороз. А ведь врачи вам запретили много говорить на морозе.

- Ну и что? - сказал Чуковский. - Я не вижу здесь врачей.

- Но все-таки... надо поберечься!

Он остановился и, слегка поклонившись заваленной снегом сосне, густо сказал:

- Слушай, Дерево! Сосна дрогнула. С веток ее посыпался сухой снег.

Литераторы с палками отсеялись, разошлись, отпрощались.

Мы с Корней Ивановичем остановились у крыльца его дома. Здесь, на деревянных столбах, наросли пуховые шапки снега.

- Вот смотрите,- сказал он и поднял палку. Мне показалось, что он сейчас ударит по снежной шапке, но он неожиданно ловко ткнул палкою в шапку.

- Это глаз,- сказал он. - А вот и второй. - И ткнул второй раз. - А уж это рот, нос, ухо.

Корней Иванович рисовал палкою и одновременно палкою же лепил из снега неведомую рожу. Все это напоминало детскую работу в стиле "точка, точка, огуречик...", пока Корней Иванович не сказал:

- Это ваш портрет.

- Как, то есть, мой?

- А так - вылитый вы! Ну ладно, не хотите - не надо. Вот сейчас усечем немножко этот снежный череп и добавим лукавства. Лакированная черная палка легко рассекала ком, и откуда-то действительно явились лукавство в снежной роже и сказочность.

Мы вернулись в дом.

В прихожей Корней Иванович снял пальто, шапку-пирожок, вернее целый островерхий каракулевый пирог, уселся в кресло и, кряхтя, попытался снять валенки. Валенки не снимались. Корней Иванович и так и сяк подцеплял носком пятку, но носок с пятки соскальзывал.

- Позвольте, помогу.

- Не выйдет. Тут сноровка нужна. Есть у вас сноровка?

- Сноровки нету. Но позвольте попробовать.

- Извольте, пожалуйста, пробуйте.

Я схватился за валенок, дернул и чуть не свалил Чуковского на пол.

- Нет сноровки,- поморщился Корней Иванович. - Да вы полегче.

Чтобы половчей ухватить валенок, мне пришлось встать на колено.

- Что такое?

- Да ведь вы стоите передо мной на коленях.

- На одном,- уточнил я. - И не перед вами, а перед валенками. -

Валенки слезали туго.

- Спасибо,- сказал, наконец, Чуковский. - А все-таки не каждый может похвастаться, что валенки с Чуковского снимал.

В доме Корней Ивановича всюду на стенах висели рисунки и картины знаменитых и замечательных художников. И я рассматривал их, иногда угадывал автора, иногда - нет. Заприметил я и лубочную картину на тему стихотворения Н. А. Некрасова. "Что ты жадно глядишь на дорогу...".

- Откуда у вас лубок, Корней Иванович?

- Это - Всеволод Иванов. Добрейший был человек. Он и подарил мне лубок. Он принадлежал к числу усердных коллекционеров и оставил бы после себя замечательную коллекцию, если бы не раздаривал все друзьям. Он всегда говорил мне:

"Заходите почаще. За каждый ваш визит я подарю либо книжку, либо картину". И я стал ходить к нему ежедневно. Корней Иванович засмеялся.

Я уже понял, что Корней Иванович любит подсмеиваться и над собой, и над окружающими, и поэтому очень его стеснялся, разговаривал с ним невпопад.

- Извините,- сказал я. - Вы странно смеетесь - и зло, и добродушно.

Корней Иванович нахмурился. Оглядел меня, сомневаясь, что перед ним такой уж великий знаток разных видов смеха. Потом улыбнулся.

- Говорят, что у меня резкий ум критика и доброе сердце сказочника.

-Понимаете? Я не знал, понимаю ли я, но кивнул, что понимаю. К словам Чуковского надо прислушиваться внимательно. В них всегда скрыта ирония. Кажется, хвалит кого-то, ан нет - ругает, вот поругал, ан нет - похвалил.

- Пойдемте-ка обедать. Хотите есть?

Есть я не хотел, но сказал:

- Хочу.

Конечно, мне было не до еды. Но - обед! Обед у Чуковского! Только дурак, наверное, откажется. Но и трудно, неимоверно трудно мне было, друзья, обедать у Чуковского, стеснялся я страшно. А дело, в сущности, простое - бульон с пирожком. Не помню, к сожалению, ни вкуса бульона, ни начинку пирожка. Помню, что только и думал за столом - на втором этаже,- как бы тарелку не опрокинуть. Бульон и пирожок съел я мгновенно, чтоб ликвидировать опасность опрокидывания и спокойно посидеть, поглядеть на Корнея Ивановича.

- Наснимался валенков - проголодался,- заметил Чуковский. - Клара Израилевна, дайте ему еще пирожок.

- Все правильно,- сказал Корней Иванович,- два валенка - два пирожка. Может, хотите третий?

- Валенок, что ли?

Корней Иванович глянул на меня. Глянул странно. Можно бы сказать "зорко", но не совсем так. Он глядел на меня, как будто уже точно, наверняка знал, на что я способен и даже предвидел всю мою будущую судьбу, даже вот до этого момента, когда я через 20 лет напишу эти строчки.

Я был чрезвычайно напряжен. Никогда в жизни я не ел бульон с писателем, да еще с Корнеем Чуковским. От напряжения захотелось третьего пирожка, и я уже открыл рот, чтоб попросить его, но тут Корней Иванович сказал:

- Так дочитайте же про лилипутов. Самое время. Бульон. Пирожки.

Я начал читать. Сбивался. На аллее читалось легче. Выслушав меня, Корней Иванович доел бульон и сказал:

- Лучше быть юным поэтом, подающим надежды, чем старым, не оправдавшим их.

К Корней Ивановичу пришла медицинская сестра. Она должна была взять кровь на анализ. Из пальца. Пока она готовила пробирки и пальцеукалыватель, я показывал Чуковскому свои рисунки. Корней Иванович хмыкал, кивал, иногда говорил: "Ах вот oно что!"

Медсестра прочистила пальцеукалыватель и всадила его тупую иглу в палец Чуковского. Корней Иванович не поморщился, а я слегка содрогнулся. Это у меня был жест сопереживания, инстинктивная помощь, дружеская поддержка.

- Вы, кажется, боитесь крови?- спросил меня Корней Иванович. - По-моему, вы вздрогнули.

- Да нет,- сказал я. - Просто не очень-то приятно, когда в палец тупой иглой тычут. Медсестра выдавливала кровь и размазывала ее по стеклянным дощечкам.

- Нельзя бояться крови,- продолжал Корней Иванович. - Кровь - это естественно. Смотрите, как она выдавливает мою кровь, поверьте, мне это безразлично.

- Старики легче переносят боль,- сказала вдруг медсестра. - Молодые больше боятся крови.

Вот тут Корней Иванович поморщился. Кажется, ему был не слишком приятен этот намек на его возраст.

- А вы, оказывается, не только берете кровь,- сказал он сестре,- вы ее еще и портите... Так вот, насчет крови,- продолжал он, повернувшись ко мне. - В некоторых ваших рисунках она есть, а в некоторых ее нет.

Разбираться, в каких рисунках кровь есть, а в каких ее нет, мы не стали.

Корней Иванович снял со шкафа оранжевого льва, сделанного скорей всего из поролона или чего-нибудь в этом роде. На груди у льва висел шнурок.

- Вот смотрите какая штука,- сказал Чуковский и тут же дернул льва за щнурок, лев зарычал. И вдруг сказал по-английски:

- Ай эм э риал лайон. Ай эм зе кинг еф джанглз.

с кем имею дело. Передо мной был действительный Царь джунглей, и джунгли эти назывались Переделкино - дачный городок писателей. Невиданные сверхсплетения времени и судьбы окружали Корнея Ивановича, а уж он-то был Царь этих джунглей, и если выходил пройтись

- Лев в валенках,- ему приветливо махали палками. И я возгордился, что однажды - зимой 1966 года - случайно оказался спутником льва - Царя переделкинских джунглей.

- Царь - не совсем точный перевод,- заметил я. - Кинг - это все-таки скорее "король". Король джунглей.

Корней Иванович не стал отвечать. Он одобрительно осмотрел меня и, кажется, порадовался, что я знаю по-английски хотя бы одно слово. Он снова дернул льва за шнурок, и лев проревел по-английски:

- Хотите со мной подраться? Я - очень грозный лев!

Из моих рисунков Корней Иванович выбрал для себя один. Рисунок без всякого сомнения был дурацким. Он назывался - "Нюхатель цветков". Человек, изображенный мною, имел в жизни только один смысл: он жаждал нюхать цветы. Для этой цели я ему приспособил внушительный вдумчивый нос. Полный идиотизм!

- Я знаю здесь в Переделкине одного такого нюхателя. У вас-то на рисунке - добродушный, а этот - нюхатель с большой дороги. Награбит цветов и нюхает.

- Извините, Корней Иванович,- некстати, совершенно некстати сказал вдруг я,- а нельзя ли мне сделать ваш портрет?

- Что-нибудь вроде этого нюхателя? - спросил Чуковский, кивнув на рисунок.

- Что вы, нет, конечно. Серьезный портрет.

- Не стоит,- сказал Корней Иванович,- не нужно вам так перенапрягаться.

- А помните, вы сделали мой портрет? Из снега. Теперь моя очередь.

- Ну что ж... око за око, понимаю...

Волнуясь, принялся я за набросок, и он неожиданно заладился. Чуковский получался значительным, было сходство. Я решил дома довести этот портрет в акварели или пастели и с натуры расписал цвет, как это делают иногда художники. На лбу написал "охра", на носу - "белила" и т. п. Рисунок этот показывать Корнею Ивановичу не хотелось. Ну какой дурак-художник покажет портрет, в котором на лбу написано "охра", а на носу - "белила"?

Время оставалось, и я принялся за второй набросок. Второй пошел странно. К сожалению, Чуковский выходил на нем каким-то "сердитым". Этого эффекта я никак не добивался, эффект вылезал сам по себе. Показывать рисунок тоже было нельзя.

Я принялся за третий, который пошел корявей всех, нервно пошел. И уж очень он был "старательный". Я знал, что рисунок обязательно придется показать. Должна же модель в конце концов увидеть, что там чиркает художник.

А вдруг это что-нибудь вроде "нюхателя"?

- Все? - спросил Корней Иванович. - Покажите.

Я показал третий набросок. Он все-таки получился, и мне чем-то нравился.

- Это надо уничтожить,- твердо сказал Чуковский, посмотрев на рисунок.

- Жалко,- сказал я.

- А все-таки надо.

- Что - не похож? Или в нем нет крови?

- Слишком много.

- Ладно,- сказал я,- я потом рисунок выброшу.

- Да ведь кто-нибудь подберет.

- Никто не подберет, я хорошенько выброшу.

- Обязательно кто-нибудь подберет. Я разорвал рисунок и осколки его выбросил в корзину для бумаг.

- Вот это правильно,- сказал Чуковский.

был глуп самым серьезным образом, но не до такой же степени!

Нет, у меня оставалось кое-что в запасе, и особенные надежды возлагал я на портрет, где на лбу было написано "охра", а на носу - "белила".

- А помните, как я сказал: "Слушай, Дерево"? Заметили, какое это дерево?

- Сосна.

- Это - необыкновенная сосна. Это - Переделкинская Сосна. Ее любят все писатели. Не только я, а вот и Катаев. Но от Катаева она только принимает поклонение, а мне отвечает взаимностью.

- Царь джунглей этот лев,- сказал Корней Иванович, кивнув на английскую игрушку.

- Вряд ли, настоящий царь не скажет: "Я - царь джунглей", он скажет: "Слушай, Дерево".

- Вам не нравится мой лев?

- Хороший лев, но он слишком из двадцатого века, из поролонового времени.

- "Слушай, Дерево", небось, не скажет.

- Да что вы привязались к этому дереву? Корней Иванович слегка на меня рассердился. Львиные возможности обозначились в его взоре. Пора мне было откланяться.

- А о рисунке не жалейте,- сказал Корней Иванович, пожимая мне руку. - Он не получился.

- У меня есть еще два,- сказал все-таки я. Чуковский задумался. Оглядел меня и мою папку.

а главное, здесь. - И он стукнул пальцем в поролоновый лоб английского льва.

На этом я хочу закончить рассказ о Корнее Чуковском, которого слушал однажды вместе с деревом. Я рассказал, что мог. Есть, конечно, еще кое-что в папке, да ведь глупо все из нее вынимать.