Приглашаем посетить сайт
Куприн (kuprin-lit.ru)

Кудрова Ирма: Русские встречи Питера Нормана. Корней Чуковский

"Осенью 1959 года я решил поехать в Переделкино к Борису Пастернаку. Я давно хотел с ним познакомиться, но теперь у меня появился хороший предлог: мой шурин (талантливый литературный критик и историк Виктор Франк) написал статью о романе Пастернака "Доктор Живаго". И Виктору очень хотелось, чтобы я вручил статью лично автору романа.

Я сошел с поезда и пошел по длинной дороге к писательскому поселку. Стояла скверная холодная погода, и дорога показалась мне нескончаемой. Уже пройдя ее почти до конца, я увидел на перекрестке высокую фигуру мужчины в широкополой шляпе. Обойти ее было невозможно, и я решился спросить, как мне найти дом Пастернака.

- Пастернака сегодня в Переделкине нет, он уехал на весь день в Москву, - ответил незнакомец, заинтересованно меня оглядывая. - А вы - англичанин! - И он уверенно ткнул меня пальцем в грудь.

- Верно, я англичанин, - подтвердил я.

- Ага, ну тогда пошли ко мне домой обедать.

Это был Корней Иванович Чуковский. И он в самом деле привел меня в свой дом, где семья уже сидела вокруг обеденного стола. Корней Иванович представил меня: - Вот, - сказал он домашним, - привел к вам английского шпиона! Прошу любить и жаловать!

Так началось наше знакомство. В тот день, отобедав, мы долго разговаривали с Корнеем Ивановичем наедине в его кабинете. Говорили об английской поэзии, которую Чуковский хорошо знал и любил. Читали друг другу стихи. Он захотел послушать в моем чтении тексты своего любимого поэта Роберта Браунинга, и я с удовольствием это сделал.

Корней Иванович рассказал, как в юности, когда он работал кровельщиком, он нашел в одном доме разорванный учебник английского языка. Этот учебник, говорил он, зародил в нем любовь к английской литературе. Но в книжке были оторваны начальные страницы: введение и почти вся фонетика.

- Вот почему, - сказал Чуковский, - я до сих пор не в ладах с произношением, хотя читать по-английски вполне могу.

Мы успели тогда поговорить о многом. Я запомнил жалобу Корнея Ивановича, показавшего мне ряды толстых одинаковых томов на его книжной полке. "Вот чем я должен был заниматься под Сталиным", - сказал... он с горечью. Это были тома дореволюционных изданий Николая Алексeeвича Некрасова. Чуковский был главным редактором советского собрания сочинений классика. Корней Иванович очень ценил этого поэта, с удовольствием говорил о подлинной народности и музыке его стихoв. Но бесконечная редактура долгие годы подряд отнимала силы писателя, мешая заниматься собственным творчеством.

Конечно, мы говорили и о Пастернаке, над головой которого собирались в это время грозовые тучи.

- Ему не надо было писать этот роман, - сказал Чуковский, качая головой.

Гoвoрили мы - в этот раз или в другой? - и об арестах писателей, которые шквалом прошли по писательскому поселку еще в тридцатые годы. Корней Иванович рассказал, в частности, как совсем незадолго до своего ареста приходил к нему Борис Пильняк с чемоданчиком, приготовленным заранее для рокового дня. А вскоре после того, как его увезли на Лубянку, арестовали и жену писателя.

Я не помню всех тем той беседы, но мы явно понравились друг другу. И снова увиделись чуть ли не на следующий день, когда я приехал опять, чтобы попасть к Пастернаку..."

Прошло три года, и в 1962 году Оксфордский университет присудил Чуковскому почетное звание доктора литературы. Девятнадцатого мая Корней Иванович прилетел в Великобританию. Питер с радостью узнал, что Британский совет поручает ему опекать писателя в качестве переводчика и "телохранителя".

"B те дни я помню Корнея Ивановича веселым и радостным. В Оксфорде торжественная церемония проходила в Тейлориене, так как величественное здание Шелдониена, где обычно проводятся такие мероприятия, было на ремонте.

В торжественной речи, произнесенной на латыни, как это полагалось по традиции, идущей еще из средневековья, оратор говорил о Чуковском как о писателе, который обогатил современную литературу своими замечательными исследованиями творчества русского поэта Некрасова, а также очаровательными стихами для детей и превосходными переводами. Помню, что оратор назвал Чуковского "магус магнификус" - "чудесный волшебник". Затруднение возникло с названиями произведений Чуковского для детей - их никак не удавалось передать по-английски. Ну как можно было перевести, например, "Мойдодыр"? Только "Крокодилиус" оказался переводимым.

Смешливый Чуковский, похоже, с трудом сохранял серьезный вид во время традиционной "латинской похвалы". Он почесывал в затылке и округлял глаза, оглядывая старинный зал тринадцатого века, который был заполнен огромным количеством ученых донов в их средневековых мантиях и четырехугольных шапочках, и чуть ли не подмигивал некоторым, узнавая знакомые лица. Все это, конечно, было совсем не в правилах торжественного собрания.

Потом в краткой ответной речи Корней Иванович напомнил присутствующим о своих предшественниках - деятелях русской культуры, ранее получивших здесь такое же почетное звание: назвал имена Жуковского и Тургенева, Глазунова, Менделеева, Шостаковича.

В отеле "Рэндольф", где Корней Иванович остановился, он снова не мог удержаться, чтобы не подмигнуть мальчику-лифтеру, показывая на свой необычный наряд: - Мне это идет, правда? - спросил он его.

Чуковскому разрешили остаться в Оксфорде на целых две недели. Он читал здесь лекции и свои стихи для детей. Студенты в него просто влюбились, он с ними много болтал (его английский оказался совсем не плох) и катался на лодках.

Впрочем, очаровывал он всех, с кем встречался, - людей самых разных возрастов. В нем была прорва обаяния, прекрасное чувство юмора и даже постоянная готовность играть роль клоуна. Oбаятельная, слегка ироническая улыбка в эти дни не сходила с его лица".

Пo возвращении в Лондон Питер сопровождал Корнея Ивановича, когда он посещал Би-Би-Си (писатель умудрился выступить там трижды за один день!), затем переводил лекцию Чуковского в Лондонском университете.

Несколько дней Корнею Ивановичу пришлось провести безвыходно в гостиничном номере, не выходя на улицу, - он простудился. И в один из таких дней Питер принес ему на суд свою рукопись: учебник русского языка, над которым он только недавно закончил работу. Чуковский внимательно прочел рукопись, делая многочисленные пометки на полях, и остался очень доволен. Это было ему тем более интересно, что он сам в это время с увлечением работал над книгой о русском языке ("Живой, как жизнь"), готовя ее для второго издания. Уже позже, в Переделкине, он познакомил Питера с группой видных специалистов по языку из Института русского языка. Это были Александр Александрович Реформатский и его ученики. Корней Иванович пригласил их всех, когда в очередной раз Питер приехал в Москву. Он очень хвалил перед этими специалистами учебник, созданный англичанином. И Питер был рад и польщен. Нынче учебник Нормана уже переведен на многие европейские языки и стал незаменимым пособием для всех, кто преподает русский язык на Западе.

кучку мусора в дальнем углу сада, Чуковский почти обрадованно воскликнул:

- Ну вот, это уж настоящий русский садик!

За ужином он рассказывал о своих двух давних поездках в Англию - в самом начале века, когда он влачил здесь полунищее существование, будучи корреспондентом "Одесских новостей", и весной 1916 года, когда он приезжал с группой деятелей русскoй кyльтуры (среди которых был писатель Алексей Толстой) - незадолго до начала Февральской революции.

Он рассказывал еще и о том, как был переводчиком Уэллcа, когда тот приезжал в Советскую Россию, и o том, как знаменитый eго "Тараканище" навлек на автора подозрение, будто он в сказке имел в виду Сталина, хотя произведение было написано еще в дореволюционное время.

"Муху-цокотуху". Это было очень смешно!

"В наших разговорах с ним возникла однажды тема непохожести eго детей друг на друга: сын был, как известно, человеком достаточно конформистского поведения, а дочь - неистовой воительницей против коммунистических властей. "Вот, - шутил Корней Иванович, - в зависимости от того, как повернутся у нас дела, меня и будут содержать в старости - либо сын, либо дочь..."

Иногда он даже жаловался, что дочь ведет себя очень неосторожно, ее поведение с властями слишком безоглядно и опасно.

(Это был, напомню, год 1962-й. То ли еще предстояло в ближайшие годы, когда Лидия Корнеевна открыто заняла боевые позиции! - И. К.)

Чуковский доставлял настоящее удовольствие уже самой своей манерой разговора. Удивительное обаяние привлекало к нему симпатии молодых и старых.

"От двух до пяти" свидетельствует, что он не только умел учить детей, но и сам успешно учился у них искусству получать удовольствие от самых простых вещей. Эта готовность pадоваться жизни, любым ее дарам буквально бурлила в 80-летнем писателе.

Перед отъездом на родину Корней Иванович был очень грустен. Когда мы ехали на машине через Лондон в аэропорт, он все время повторял убитым голосом: "Прощай, Блумсбери, прощай, Гайд-парк... Я больше никогда вас уже не увижу..." Он положил cвою руку поверх моей, и так мы проехали через весь город. Потом, прощаясь, он говорил мне и Наташе:

- Приезжайте, приезжайте к нам!

- Ну что вы, Корней Иванович, - возражала ему Наташа, - как мы можем приехать вместе? Меня никто не пустит: ведь я эмигрантка!

- Ничего! - отвечал Корней Иванович. - Правительства уходят и приходят, что-нибудь еще изменится к лучшему!

"советские" из посольства, с цветами. Когда взвесили багаж Корнея Ивановича, он оказался много больше нормы. И тогда культурный атташе посольства небрежно бросил через плечо, кивнув на англичан из Британского совета: "Ничего, заплатят!" Это был неприятный эпизод.

Вернусь, однако, к тому давнему дню 1959 года, когда мы встретились с Корнеем Ивановичем впервые. Распростившись с Чуковским, я все же зашел тогда на дачу Пастернака. Мне открыла дверь какая-то женщина, и я попросил ее передать поэту конверт со статьей Виктора Франка о "Докторе Живаго". А через день-другой я снова шел в Переделкине по той же самой длинной дороге от вокзала к писательскому поселку. И вскоре заметил, что какой-то человек идет за мной следом. Когда я оборачивался, он сразу прятался в кусты. А потом снова шел за мной на некотором расстоянии. И я понял: это "тихарь"!"

(Напомню читателю канву событий, развернувшихся в то время вокруг Бориса Леонидовича Пастернака. Роман "Доктор Живаго", отклоненный журналом "Новый мир" и упорно не издаваемый московским издательством, в ноябре 1957 года вышел в Италии в издательстве Фельтринелли. В следующем году роман перевели и издали уже во Франции и Англии, и в СССР развернулась шумная кампания травли писателя.

В этой обстановке Нобелевский комитет 1 ноября 1958 года присудил Пастернаку почетную премию. А Союз советских писателей исключил его из своих рядов. Именно в Англии 11 февраля 1959 года было опубликовано стихотворение Пастернака "Нобелевская премия". Следствием этого был вызов поэта "на ковер" уже к Генеральному прокурору ССCP! - И. К.)

"На этот раз Пастернак оказался на даче. Он вышел ко мне и пригласил пройти в дом. Я узнал его по фотографиям. Он очень был красив тогда! Эти серебряные волосы... Он пpовел меня в комнату, где было много стекла и много фотографий на стенах. Меблировка поразила меня своей предельной простотой. Мы сели. Борис Леонидович сказал несколько добрых слов о статье моего шурина.

- Могу ли я поговорить с вами по-английски?

- Конечно!

И мы немного поговорили. Его английский язык был очень странный. Странный не только фонетически, но и по построению фраз, по оборотам.

В какой-то момент нашего разговора я сказал:

Он, кажется, не слишком удивился и ответил философски:

Он рассказал мне, что его сейчас редко навещают соотечественники, понимая, что он "под надзором". Вот только Святослав Рихтер приходит регулярно, не обращая ни на что внимания, - играет на pояле и беседует с хозяином... На прощанье Борис Леонидович подарил мне свою фотографию и тепло надписал ее по-английски. Дата на фотографии - 25 сентября 1959 г. и помета: "Солнце, бабье лето".

Раздел сайта:
Главная