Кун Агнесса: Судьба стихотворения

Только однажды обиделся Гидаш на Корнея Ивановича Чуковского, да так и обижался до конца своей жизни, правда, какой-то частичной обидой. Корней Иванович об этом, разумеется, не знал. Ведь Гидаш был тоже из породы "безумных гордецов" (Блок) и об его горестях и обидах - чаще всего справедливых - мало кто ведал. Все скрывалось веселым добродушием, шутками, остроумием, что должно быть и привлекало к нему Корнея Ивановича.

История обиды такова: как-то вечером, в один из благодатных переделкинских вечеров, когда живы были еще большинство писателей, много-много лет подряд заполнявших своими произведениями полосы газет и журналов, полки книжных лавок, а также заселявших большие дачи с огромными участками, на которых росли обычно одни высоченные корабельные сосны. Так вот, в один из вечеров, когда гости разошлись - а бывало их всегда много и все разные - мы же по-соседски задержались, Гидаш попросил показать ему знаменитую Чукоккалу. Корней Иванович вынул откуда-то толстенную тетрадь и положил Гидашу на колени. На какой-то миг его длинные руки-весла беспомощно повисли вдоль тела, потом он уселся напротив Гидаша, готовый давать объяснения. Мы к тому времени перебрались наверх в его, если можно так выразиться, спальню-кабинет и архив-библиотеку, освещенную только настольной лампой. Свет падал прямо на страницы альбома. Я устроилась рядом с Гидашем, благоговейно рассматривая почерк Блока, рисунки Репина, Маяковского, многочисленные портреты самого хозяина альбома, изображенные различнейшими художниками, в том числе и художником Владимиром Маяковским. Такой ведь тоже существовал, пускай на вторых ролях рядом с поэтом.

Глядя на эти страницы, я словно не смотрела, а вспоминала Петербург и Москву начала века, так знакомо было все до мелочей будто самой мне довелось там жизнь прожить. Недаром Корней Иванович, когда мы уходили с ним гулять вдвоем, не раз говаривал шутливо: "Агнесса, так как из нашего поколения мы остались только вдвоем (он был ровно на сорок лет старше меня), поговорим-ка о прошлом". И начинались его нескончаемые рассказы о Башне Вячеслава Иванова, о Сологубе, о6 Александре Блоке и еще о разных действующих лицах тех времен, причем говорил он, ничего не объясняя, полный уверенности, что я все обо всех знаю. Когда же я пыталась иллюстрировать стихами какой-нибудь его рассказ, он изумлялся тому, сколько стихов я знаю наизусть, даже радовался, однако тотчас прерывал меня и сам продолжал чтение великолепным голосом, с пафосом, я сказала бы с пафосом восхищения. Потому-то он и не коробил, а покорял. Не забуду, как однажды зимой мы отправились гулять вместе с Гидашем прямо в лес. И Корней Иванович, высоко закинув голову, будто и таким образом пытаясь приобщиться к пушкинской высоте, произносил дивные строки из "Пиндемонте".

Чуковский и к старости не утратил отличную память, восприимчивость ко всему прекрасному. Верно, в повседневной жизни не раз расхваливал в глаза тех, кого пожалуй презирал. Но тут воистину, как говорится бог ему судья, а он этот бог, надо надеяться охотнее милует, нежели карает. Вольно ж ему: с вышины-то виднее и кругозор шире, да и обстоятельства легче понять. Впрочем, у Корнея Ивановича похвалы такого рода входили в число его игр, а играл он постоянно, только к старости чуть погрустнел. Словом, как мне кажется, у него это было не лицемерием, а скорее лицедейством.

Так вот, возвращаясь к тому вечеру, я заметила, что Гидаш не столько рассматривает рисунки и подписи под ними, отдельные стихи и смешные изречения, а с каким-то нетерпением листает Чукоккалу, будто ищет в ней что-то. Иногда я пыталась остановить его: "Куда ты так торопишься, я хочу прочесть", но он продолжал сосредоточенно и быстро листать страницы, а Корней Иванович молча сидел, так как в его объяснениях явно не нуждались.

Наконец, перевернув последний лист, Гидаш захлопнул альбом и рассеянно, как бы даже бездушно сообщил, что ему было интересно и стал собираться домой, тем более, что приближался девятый час, когда все обязательно покидали дачу. Хозяин готовился ко сну, вернее к многочасовой мучительной бессоннице, во время которой он слушал чтение вслух кого-нибудь из членов семьи, пока, наконец, засыпал. Пробуждался часов в пять утра, приводил себя в порядок и садился за стол Его образ жизни был столь же своеобразно-единственным, каким он был и сам.

Единственный и многогранный, потому что у каждого складывалось о нем свое представление, зависевшее от того, какой гранью повернулся к нему патриарх семейства Чуковских. Этот длинный, худой, веселый, насмешливый и молодой патриарх. Впрочем, при всей многочисленности и многообразии его гостей, при всей переменчивости его отношения к людям, существовало в Корнее Ивановиче и некое постоянство. Во всяком случае, так я замечала.

Когда мы вышли от него и направились в сторону своей дачи, - Гидаш пошел понурый, мрачный. Но вместе с тем, я почувствовала, что в нем кипят и обида, и презрение, как бы стараясь перекипеть что ли друг друга, а может быть напротив, слиться воедино. И не в силах остановиться Гидаш зашагал дальше, мимо Неясной поляны. Так прозвали злые языки поле, на которое выходил строй дач, тогда еще не отгороженных аллей. Там жили Пастернак, Федин, Всеволод Иванов и другие.

Чуточку успокоившись, - быстрая ходьба всегда укрощала его взбунтовавшиеся чувства - Гидаш стал мне рассказывать про зиму 1936 года, когда он поехал в Кисловодск, пытаясь привести в порядок свои вовсе растрепавшиеся нервы, иначе говоря, стремясь осуществить мечту большинства настоящих поэтов, которые только с годами, уже набравшись мудрости, начинают понимать, что в их состоянии повинны вовсе не те распушившиеся, раздерганные волоконца, а попросту обостренная чувствительность к окружающему миру. Ведь без нее ни один человек, по праву называемый художником, увы не мог бы воспринимать все с такой силой, чтобы потом с неменьшей передать в картинах, звуках, в самой чудесной музыке стихов, которой всегда была богата русская поэзия.

он и тому, что Чуковский прочел в журнале "Октябрь" его роман "Господин Фицек" и книга, как он говорил, очень пришлась ему по душе. А ведь это сказал сам "злой критик" Чуковский. Правда позднее, в пору нашего близкого знакомства с ним, слово "дружба" я не посмела бы применить к нашим отношениями с Корнеем Ивановичем - это вовсе не помешало Гидашу абсолютно не верить его похвалам в свой адрес.

И дальше он рассказал, как благотворно подействовали на него слова Корнея Чуковского. Мол, даже нервы поуспокоились. Ох, как хочется поэтам все время устанавливать порядок, приводить в равновесие постоянно нарушающееся равновесие чувств. Однажды во время совместной прогулки по Кисловодску Корней Иванович попросил Гидаша записать что-нибудь в Чукоккалу. Гидаш написал стихотворение -какое, совсем не помнил - потому и судорожно искал его в тот вечер и не нашел. Стало быть, в Чуковском не больше отваги, чем в других, стало быть и он, подчиняясь велению времени, вырвал стихотворение из заветного альбома.

***

А в прошлом году наш племянник Миклош Кун, любопытный, как все доподлинные историки, страстный любитель документов разных эпох, особенно, русской истории, по приезде в Москву попросил друга детства Митю Чуковского показать ему полный оригинал Чукоккалы. И, зная не то от меня, не то от Гидаша обо всей этой истории, пустился в "архивные поиски". С восхищением и с интересом перелистывая Чукоккалу, в одной из тетрадей он обнаружил вдруг стихотворение Гидаша "Сердце", написанное на венгерском языке мелкими артистическими буковками Гидаша.

Волнение друзей детства было велико. Так волновались наверное при раскопках погибшей Помпеи. Я пишу вовсе не для сравнения величины событий, - это было бы смешно, - а для того, чтобы сказать о волнении и радости, когда людям дается в руки хотя бы черепичка того времени, которое не было ими пережито, творение рук людей, которых они помнят. Даже не расшифровав до конца, Миклош - он же Коля - попросил Митю - он же Дмитрий Николаевич, сын нашего друга Николая Корнеевича Чуковского - переснять стихи и, торжествуя, привез в Будапешт свой трофей. Спасибо ему за это и Мите тоже. Они стало быть, оба не лишены исторической памяти - величайшего блага, без которого, впрочем, человечество не могло бы существовать.

журналов Венгрии "Уй-тюкер" ("Новое зеркало"). Теперь уже стихотворение поэта могли прочесть и на его родине.

Пообещала написать и я свои воспоминания, но как Митя ни торопил, ни жучил меня, удалось сделать только сейчас перед приездом в Москву. Слишком поразила меня эта находка, и мне все хотелось понять, почему именно в альбоме Корнея Чуковского оказалось стихотворение Антала Гидаша, которое явилось поистине началом нового этапа в его творчестве.

И подумалось мне так: в Корнее Ивановиче как бы постоянно сшибались молнии и порождали в нем самом ту разреженную атмосферу чувств и мыслей, ту внутреннюю "тайную свободу" по выражению Пушкина, которая и приблизила к нему венгерского поэта и вызвала ответную реакцию: стихотворение "Сердце", более, чем необычное для поэзии своего времени, а также и для гидашевской. Оно знаменовало собой веху в его творчестве - открытую, обнаженную лиричность и смелое провидение. Не будем бояться этого слова, лучше вспомним пушкинского "Пророка" - кредо величайшего поэта России.

Стихотворение "Сердце" позволяет услышать, как неровно билось сердце тридцатишестилетнего поэта, как синхронно звучало оно в такт сердцебиению эпохи. Думаю, что это можно ощутить и в переводе Давида Самойлова, отличном, как и большинство его переводов. А ведь сейчас он переводил стихотворение друга.
 

***

Перечитав свое вступление, мне пришло в голову, что не только у каждого истинного поэта своя судьба, но в творчестве иных поэтов попадаются и судьбоносные стихи.

до старости свои стихи в аккуратно разложенных папочках, в изданных томиках и томах.

И, если поэт стоит в эпицентре радостей и бед эпохи, тогда и случаются с его стихами такие чудеса.