Приглашаем посетить сайт
Добролюбов (dobrolyubov.lit-info.ru)

Пантелеев Л.: Две встречи

За долгие годы моего знакомства с Корнеем Ивановичем Чуковским я неоднократно - хотя и не так чтобы уж очень часто - бывал у него - и в Питере, и в Москве, и в Сестрорецке, и в том уютном деревянном двухэтажном переделкинском доме, где он провел последние десятилетия своей жизни. А вот у меня Корней Иванович был, если не ошибаюсь, всего два раза. И оба раза при обстоятельствах не совсем обычных, чрезвычайных, хотя и очень типических, созвучных тогдашнему времени и тогдашней обстановке.

Шел тысяча девятьсот тридцать седьмой, а может быть, и конец тридцать шестого. Что это за время, теперь знают и молодые, родившиеся в эпоху, более счастливую. Хотя как сказать - знают. Знать-то они знают, но вряд ли могут представить хотя бы с приближением до одной тысячной, в каком безумном, в каком фантасмагорическом мире мы тогда жили. Меч был занесен буквально над каждым. Над молодым и над старым. Над писателем и над студентом. Над коммунистом и над беспартийным. Над священником и над рабочим. Над русским. Над евреем. Над киргизом. Над политэмигрантом. Над мелкой сошкой и над крупным начальником, наркомом, членом Политбюро и даже над деятелем масштаба международного. Меч висел над каждым, а мы его не видели, - каждый жил как бы в черном саване, в мешке. И участь твою решало не твое поведение, не степень твоей лояльности, преданности революции, партии, народу - нет, не от этого зависели теперь жизнь и свобода, а от той странной рулетки, от той сумасшедшей лотереи, тираж которой безостановочно, без выходных, шел полтора или два года где-то в большом сером здании на одной из центральных улиц города. А может быть, и не там. Может быть, дальше. Выше. Из мешка мы не видели, не могли видеть.

Лето 1936 года мы с Евгением Львовичем Шварцем проводили в одной дачной местности - в Разливе по Приморской железной дороге. Он жил на Второй Тарховской улице, я - на Четвертой Тарховской... К тому времени оба мы уже успели потерять самых близких друзей он - Олейникова1, я - Гришу Белых2. Были арестованы и многие другие наши товарищи и друзья - Тамара Григорьевна Габбе3, Александра Иосифовна Любарская4, Матвей Петрович Бронштейн5, Сергей Безбородов6, Рая Васильева7, А. Лебеденко8, А. Серебрянников9, Матвеев10, Миша Майслер11... Это - по одной только "линии" детской литературы12. А ведь литература, она - не только детская. И окружали нас не одни только литераторы. В течение полутора-двух лет не было ночи, когда в квартире кого-нибудь из наших знакомых, родственников, друзей не звучал длинный и властный звонок, и не было утра, когда бы мы не спрашивали друг у друга:

- Кого?

Или:

- Кто?

Даже в таком небольшом поселке, как Разлив, каждую ночь раздавались приглушенные, вороватые автомобильные гудки, скрипели по песку шины.

У хозяев соседнего с нами дома арестовали дочь, работницу Сестрорецкого Оружейного завода.

- Пела какие-то частушки.

Но это было только предположение, попытка понять, догадаться, проделать в мешке дырочку. Не надо было петь частушек, чтобы угодить в те годы на улицу Воинова, на Константиноградскую, на Нижегородскую, в Кресты13. Наискось от нас, на другой стороне улицы, жила семья рабочего Емельянова, того самого, у которого в 1917 году скрывался Ленин. У них тоже тем летом кого-то арестовали, не помню, самого или сыновей14...

Ни я, ни Евгений Львович ночами не спали. Сидели по своим светелкам, работали, прислушались к автомобильным гудочкам. И были, как говорится, готовы ко всему. Утром отсыпались, а после обеда, встречаясь, говорили об этом. Но не только об этом. И при том напропалую шутили, острили. Да, к чести нашей и во спасение, юмор не умирал в России ни в те годы, ни в лихую пору войны, ни в другие часы и минуты нашей великой эпохи.

Помню, Евгений Львович возмущался "кустарщиной", "неорганизованностью" тогдашних работников безопасности.

- Чудаки! Дилетанты! - говорил он. - Чего они ковыряются? Знаешь, как бы я поступил на их месте?

Приехал бы в большом автофургоне, остановился где-нибудь у вокзала или у гастронома и дал бы во всю мощь гудок.

- Ну и что?

- Ну, и все, кто ждет - а ведь ждут в каждом доме, - спокойно, без паники вышли бы на этот гудок с узелками, с чистым бельем, с чаем и сахаром.

Да, ждали все. Ведь лотерейные билеты имелись у каждого, в каждом доме. Но лотереи - штука хитрая. Вот уж, кажется, тебя, к тебе, за тобой - ан нет! Проехало или не доехало.

Особенно запомнилась мне одна августовская, а может быть, уже и сентябрьская ночь. Я сидел у себя на верхотуре и писал. Было тихо. И по-осеннему темно. Вдруг я услышал вдали урчание мотора. Прислушался. Да, опять идет машина. Идет сюда, к нам. Сначала катится по асфальту, потом сворачивает на нашу Приозерную улицу, раздается характерный, омерзительный звук - скрежет буксующих по песку автомобильных шин. Мотор задыхается, кашляет, колеса буксуют, всхрапывают, но все ближе, ближе эти звуки... И вот в ночной тишине я слышу прокуренный стариковский голос:

- А вон наверху в окошечке огонек горит! В аккурат здесь и будет.

Не повернув выключателя, я подошел к окну, чуть-чуть отодвинул занавеску. Сильно потрепанная черная легковая машин "Форд", вхолостую работая колесами, сотрясаясь, покачиваясь, медленно шла, ползла по нашей Четвертой Тарховской. На ее подножке стоял ночной сторож и указывал путь.

Я спустился вниз. Осторожно разбудил мать:

- Не волнуйся. Приехали. По-видимому, за мной.

Собери, если нетрудно, белье, и еды какой-нибудь, что ли...

Удивительно вспоминать сейчас об этом. Мать моя знала, что вины за мной никакой нет. И все-таки не заплакала, не ужаснулась, а вела себя, как мать профессионального конспиратора, уже привыкшая к подобным передрягам. Шепча слова молитвы, она без суеты выдвигала ящики, доставала белье, носки, платки.

А я подошел к окну, осторожно выглянул. Машины у наших ворот не было. Я вышел в сад. Черный "Форд" стоял, не доезжая нас, у соседнего дома.

Фу, как омерзительно, как стыдно вспоминать это чувство облегчения, это счастливое "пронесло"!

голосов. Несколько раз люди в штатском выходили на балкон, вытряхивали из чемоданов на стол какие-то вещи. И уже совсем рассвело, когда через сад к машине провели этих наших соседей, бездетную пару - мужа и жену. Я стоял за деревом, у гамака, и - видел, как они шли.

Евгений Львович вдоволь посмеялся надо мной в этот день. А потом, перестав смеяться, рассказал, что и с ним не один раз случалось похожее и он испытал это гадкое, постыдное чувство облегчения: "пронесло... не меня... другого" 15.

Запомнил я такой его рассказ.

Однажды, еще в Ленинграде, он возвращался дождливой ночью из гостей домой. Во дворе у их подъезда стояла машина. Сердце заколотилось. К кому?! На плохо освещенной лестнице мокрые следы нескольких пар ног. По этим черным следам Шварц медленно, на каждой ступеньке останавливаясь, поднимался наверх. И вдруг:

- Слава Богу! Не у нас.

Следы обрывались у дверей квартиры переводчика Стенича16.

Да, вспоминать этакое, пожалуй, куда страшнее, чем вспоминать случаи подлинной опасности - те пули, бомбы, снаряды, которыми нам не один раз вплотную угрожали.

... Но я не совсем о том заговорил, не в ту сторону повернул.

Поздней осенью мы переехали в город. Сколько с тех пор прошло времени - не знаю, не помню. Может быть, месяц, может быть, пять. Помню только, что дело было под вечер, горела зеленая лампа. Я лежал на диване, читал, в квартире никого, кроме меня, не было. Вдруг в прихожей раздался звонок. Не слишком долгий, не слишком короткий. Вежливый, пристойный. Однако откликаться на такой звонок мы в те годы не спешили. Пора была, правда, не ночная, но - условный рефлекс на звонок работал у нас безотказно, в любое время суток.

Звонок повторился. Я пошел и, не спрашивая, кто там, открыл дверь. Передо мной, за порогом, стоял Корней Иванович Чуковский.

- Можно? Я к вам, - сказал он каким-то, как мне показалось, не очень своим голосом и все-таки, как всегда, любезно, с некоторой даже вкрадчивостью. И когда я, смущенно и растерянно пробормотав что-то, пожал его руку и закрыл за ним дверь, он оглянулся на эту дверь и, понизив голос, сказал:

- Я - оттуда.

Я понял, откуда.

Он сказал, что очень спешит, но все-таки, поколебавшись, согласился раздеться, не дал мне, помню, пальто, а сам повесил его на вешалку и большими своими гулливерскими шагами проследовал в комнату.

Пришел он, по его словам, чтобы сообщить мне, что сегодня утром его через дворника вызвали на Литейный "органы" и там несколько часов расспрашивали обо мне.

- Что их интересует, вы спрашиваете? А интересует их, как это ни удивительно, ваша прелестная повесть "Часы" 17.

Увидев мое лицо, мои глаза, Корней Иванович рассмеялся.

- Я тоже, дорогой мой Пантелеев, в первую минуту вытаращил глаза, совсем как это сделали сейчас вы. И даже позволил себе в этом далеко не забавном месте засмеяться. А потом увидел, что история, к сожалению, совсем не смешная. Как я понимаю, эти изверги готовят против вас дело.

- О "Часах"?

- Да. Меня так без обиняков и спросил не считаю ли я, что в книге Пантелеева "Часы" содержится злостная (учтите, злостная!) клевета на работников государственной безопасности?

"Часах" работники безопасности?

- А-а! И вы - тоже?! И вам не стыдно и не совестно? Мне простительно, но вы... Вы уже не помните собственного творения! А ваш симпатичный кучерявый мильтон - он разве не представитель правопорядка? О нем, кстати сказать, и шла речь. Компрометация работников милиции. По расчетам этих голубых мундиров, именно в этом вопросе я и должен был выступить в качестве компетентного эксперта. Однако их надежды не оправдались. Как вы понимаете, я дал достойную отповедь этим начинающим полицейским литературоведам.

- Но ведь, как я понимаю, Корней Иванович, вы дали еще и подписку о неразглашении.

Корней Иванович улыбнулся.

- Дал. И не разглашу, не бойтесь. Вы тоже, я уверен, как-нибудь преодолеете свою феноменальную болтливость, - сказал он, поднимаясь и протягивая мне свою большую руку.

В этот день, на десятом году моего знакомства с Корнеем Ивановичем, я первый раз обнял его и поцеловал.

А "дело", о котором он так бесстрашно в эти страшные дни пришел меня предупредить, это дело, как я впоследствии узнал, было, действительно, возбуждено и несколько лет спустя сработало, аукнулось, дало о себе знать.

Впрочем, здесь я рассказываю не о себе, не о тех передрягах, каких немало выпало на мою долю и в эти, и в последующие годы, а о Корнее Ивановиче...

Прошло еще десять лет. Отбушевала война. Мы, те, кто выжил, отпраздновали Победу. Царил подъем. Все и всюду ждали перемен. А. Т. Твардовский18 в моем присутствии рассказывал, как в последние дни войны или в первые дни мира где-то в госпитале или на эвакопункте ему говорил пожилой раненый солдат из колхозников:

- Не может быть, чтобы теперь, после того, что мы на войне сделали, чтобы опять у нас такой же бардак получился!..

Служивый ошибся. Не сразу - может быть, в других масштабах, иногда под другими вывесками, а все-таки - получился.

В 1946 году было обнародовано знаменитое постановление ЦК о ленинградских журналах. Били Зощенко, Ахматову, Мурадели, Хазина, еще кого-то19.

Потом стали бить по второму кругу. Били уже не в постановлении, а в газетах - центральных, областных, районных, многотиражных, стенных.

... В круге втором оказался К. И. Чуковский. Лягали его за детскую книжку "Приключения Бибигона". Если я не ошибаюсь, статью о "Бибигоне" напечатала "Правда"20. Из нынешнего далека это может показаться ерундой, пустяками. Ну, что - покритиковали за неактуальную книжку. Учти. Пиши другую. Переиздавай старые. Нет, в те годы так просто все не обходилось. Знаю сам по себе. Меня тоже лягнули. За фантастический рассказ "Приключения Макара Телятникова"21. В связи с публикацией этого рассказа "Литературная газета" поместила статью под симпатичным название "Воинствующий обыватель" 22. В тот же день редакция журнала, заказавшая мне этот рассказ и до сих пор всячески восхвалявшая его, адресовала в "Литературную газету" покаянное письмо за подписью всех членов редколлегии23. Из журнала мне вернули принятый рассказ.

В Москве, где я задержался после демобилизации, я снимал частным образом комнату. А в эти дни жил в писательском доме творчества в Переделкине. Приезжаю однажды вечером из Переделкина к себе на Плющиху, хозяйка встречает меня смущенной улыбкой.

- Да?

- Простите, я прочла ее. Там вас просили выступить по радио на будущей неделе в понедельник.

Говорю:

- Прекрасно. А где же эта открытка?

- В том-то и дело. Вчера прибегает какая-то взволнованная девушка. Говорит: Я из радио. Алексея Ивановича нет? - Нет, он за городом. - На его имя открытка была? - Была. - Умоляю, - говорит, - верните ее. - Ну, я и вернула. Пожалела ее.

Конечно, девушку надо было тоже понять и пожалеть. Но у девушки был способ спасти себя - взять обратно приглашение. Нам нечего было брать обратно.

Что же было делать в этой ситуации?

Сколько-то времени я подождал, потерпел, а когда увидел, что дней через пять мне не на что будет выкупить карточный паек, написал письмо тогдашнему руководителю нашего писательского Союза - Фадееву24.

В свое время Фадеев мне крепко помог. Вместе с С. Я. Маршаком и Л. Р. Шейниным25 он вызволил меня из очень большой беды, может быть, спас жизнь. Позже он вывез меня полуживого из блокадного Ленинграда.

И на этот раз ответ пришел быстро. Александр Александрович просил меня в ближайшее воскресенье утром приехать к нему на дачу. Это было первой удачей: ведь мне и ехать не надо было - жил я, как уже сказал, в Переделкине, в той же местности, где находилась и фадеевская дача.

В субботу вечером, очень для него поздно, часов в девять-десять, ко мне в Дом творчества пришел Корней Иванович. - Пойдемте гулять, - сказал он.

Мы довольно часто гуляли с ним летом по переделкинским улицам и по окрестным дорогам, но встречались всякий раз или случайно, или, когда я шел мимо, Корней Иванович окликал меня из своего сада; или, бывая в Доме творчества, стучал палкой в мое окошко и выманивал на свежий воздух. А тут пришел, не постучав, прямо в мою комнату, и по голосу его и по виду я понял, что пришел он не просто так, не для одной прогулки.

На улице в темноте он сказал:

- Я слышал, вы приглашены завтра к Фадееву.

Я сказал:

-Да.

- Алексей Иваныч, поговорите с Александром Александровичем обо мне.

И, не дождавшись ответа, стал горячо, взволнованно и как-то будто немножко по-писаному говорить о том, что я и сам, по-другому, своими словами мог бы сказать Фадееву. О том, например, что он - первый русский писатель, признавший советскую власть, и о другом в том же духе. Пересказал в подробностях историю всех своих злоключений, начиная с 1929, кажется, года, когда был дан первый сигнал к безжалостной травле его, Маршака, Хармса и других поэтов, пишущих для детей 26. Не знаю, сколько мы с ним тогда ходили по темным переделкинским улицам, может быть, час, может быть, два. Помню, что было очень поздно, дорогу нам - совсем низко, на уровне наших голов, - перелетела сова или какая-то другая ночная птица. И еще лучше помню, что слушать Корнея Ивановича, его панический голос, было мучительно. Не выдержав, я перебил его:

- Корней Иванович, зачем вы мне все это говорите! Я же все знаю...

На другое утро в назначенный час я был у Фадеева - в его огромном, светлом, занимавшем, если не ошибаюсь, весь второй этаж дачи, кабинете. Александр Александрович при мне прочел моего злополучного "Макара", сказал, что в нем, по его мнению, хорошо, что неудачно. Криминала в рассказе никакого не нашел, а на вопрос: "Что же мне делать?" - сказал:

- Ничего не делать. Потерпите еще немножко. Скоро дуракам скажут "довольно".

В этом странном обещании, которое дал мне наш литературный вождь, было что-то не только странное, но и обнадеживающее. Я поднялся. О Чуковском я не забывал, помнил все время - и когда Фадеев читал мой рассказ, и когда давал свои рекомендации. Поднявшись, я сказал:

- Александр Александрович... Я вот что еще должен вам сказать. Очень несправедливо, даже гадко поступают с Корнеем Ивановичем Чуковским...

- Ну? - как будто даже удивился Фадеев.

- Да. И он очень болезненно переживает все это.

- Вы видитесь с Корнеем Ивановичем? Да? Передайте ему мой привет. Скажите, что мы высоко ценим его. И скажите, что все будет хорошо27.

- А вы напишите ему, пожалуйста об этом.

- Написать?

- Что ж. Хорошо.

Присел к столу и долго, целую минуту, что-то писал. Писал, не задумываясь, не отрывая пера или карандаша от бумаги. Это мне, я помню, почему-то понравилось.

Пять минут спустя я уже спускался, почти бежал по деревянной скрипучей лестнице. Корнея Ивановича я встретил на улице, за углом, неподалеку от дачи Фадеевых. Да, конечно, он волновался, это слышалось и в его не совсем уверенном голосе.

- Ну, как прошла высочайшая аудиенция?

слегка согнувшись, стал читать.

Не забуду, как приятно, как радостно было наблюдать за его лицом. Я и сейчас не знаю, что написал в своей записке Фадеев, но написал он что-то хорошее, доброе. Лицо Корнея Ивановича светлело, на губах задрожала та счастливая улыбка, какая появляется на губах оживающих больных. Сунув письмо в карман, Корней Иванович протянул мне руку. Потом наклонился и поцеловал меня - где-то около правого уха.

Может показаться, что я сопоставляю, сравниваю, ставлю на одну доску два поступка - Корнея Ивановича и мой. Нет, Боже избави, - поступки эти несопоставимы. Ведь когда я говорил с Фадеевым о Чуковском, я ничем абсолютно не рисковал. Это была приятная дружеская услуга, не больше. А чем грозила Корнею Ивановичу его тогдашняя прогулка с Литейного на улицу Чайковского, чем он рисковал и на что шел - поймет всякий, кто знает - или хотя бы узнал из этих беглых заметок, - в какое смутное, страшное время мы жили, и на какой тоненькой ниточке, на каком волоске висели жизнь и свобода советского человека.

Л. Пантелеев

Примечания

1 Олейников Николай Макарович (1898-1942) - сатирический поэт, детский писатель, редактор журналов "Чиж", "Еж", "Сверчок", "Костер". Чл. КП с 1920. По словам Е. Шварца, "человек демонический", "мой друг и злейший враг". В 1936-37 Олейников регулярно выступал на собраниях партгруппы Ленинградского отделения (ниже - ЛО) ССП с обличениями врагов народ. Арестован в конце июля 1937. 2. 08. 1937 на заседании правления ЛО ССП Е. Шварц (как и все присутствующие) проголосовал за исключение Олейникова из ССП. В печати Олейников обвинялся в "беззастенчивом искажении и осквернении действительности", в "клевете на ребенка" путем подбора рисунков в журнале для дошкольников "Сверчок" и т. п. (См. : Л. Кон. КЛЕВЕТНИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ. - "Литературная газета" (ниже - "ЛГ"), 15. 09. 1937, с. 4). Олейников погиб в заключении. Значительная часть его литературного наследия в СССР не опубликована. Тот же Е. Шварц писал о нем: "Был Олейников необыкновенно одарен. Гениален - если говорить смело" (неопубликованные воспоминания о Б. Житкове).

2 Белых Григорий Георгиевич (1906-1938) - писатель, журналист. В соавторстве с Пантелеевым написал знаменитую РЕСПУБЛИКУ ШКИД (1927). Арестован в Ленинграде в начале 1937, умер в тюремной больнице от туберкулеза. Пантелеев вспоминал: "Мы собирались писать Сталину (и написали, просили, чтобы осужденного перевели из ленинградской тюрьмы в концлагерь. Ответ пришел уже после смерти Белыж: отказать)". (Л. Пантелеев. ИЗ ЛЕНИНГРАДСКИХ ЗАПИСЕЙ. - "Новый мир", 1965, № 5, с. 155).

3 Габбе Тамара Григорьевна (1903-1960) - детская писательница, драматург, критик. В 1930-е - редактор ЛО Детиздата. В 1937-39 была в заключении.

4 Любарская Александра Иосифовна (р. 1908) - детская писательница, фольклористка. В 1930-х - редактор ЛО Детиздата. Арестована 5. 09. 1937, освобождена "по пересмотру дела" в 1939.

6 Безбородов Сергей Константинович - журналист, полярник, автор детских повестей, организатор детского литобъединения при ЛО Детиздата, Арестован 5. 09. 1937. Получил 10 лет лагерей. Видимо, погиб в заключении.

7 Васильева Раиса Родионовна (1902-1938) - детская писательница. Арестована в 1935 в "кировском потоке". Получила 5 лет тюремного заключения, которые вначале отбывала в Суздальском политизоляторе. В 1936 или 1937 попала в лагерь на Воркуту. По слухам, была организатором лагерной голодовки. Расстреляна на Кирпичном Заводе.

8 Лебеденко Александр Гервасьевич (1892-1975) - писатель и журналист. Чл. КП с 1919. Для детей писал о полярных исследованиях. Арестован в начале 1935 в "кировском потоке". До 1955 находился в лагерях и ссылках. В 1956 - снова в Ленинграде, избирался членом правления ЛО ССП. В 1950-60-е гг. написал много рассказов о лагерях. Некоторые из них были опубликованы в альманахе "Двадцатый век" (1977, № 2).

9 Серебрянников Абрам Борисович - в 1936 - мае 1937 был секретарем секции детских писателей ЛО ССП. На собраниях в ССП заявлял, что "в детской литературе нет врагов", за что, видимо, и поплатился. Арестован 5. 09. 1937. Получил 10 лет лагерей. Вероятно, погиб в заключении.

ХЛЯБИНСКОГО СОВНАРКОМА в печати назывались "явно троцкистскими и клеветническими" ("Детская литература", 1937, № 14. с. 7).

11 Майслер Михаил Моисеевич - журналист и писатель. В 1935 заведовал редакторским отделом ЛО Детиздата.

12 К списку арестованных в Ленинграде в 1935-37 детских писателей можно добавить следующие имен Тэкки Одулок (Н. И. Спиридонов) - юкагир, аспирант Института народов Севера, был разоблачен как "американский шпион, маскировавшийся под нацмена"; Д. Е. Рахмилович - бывший отв. редактор журнала "Еж"; Э. С. Паперная; Е. Б. Шавров - редактор ЛО Детиздата.

13 На углу ул. Воинова и Литейного находилось управление НКВД, при котором была следственная тюрьма; Константиноградская и Нижегородская (ныне ул. академика Лебедева) - улицы, на которых находились ленинградские тюрьмы (на первой из них - пересылка); "Кресты" - главный следственный изолятор в Ленинграде. Сейчас в здании тюрьмы на Нижегородской - психоневрологическая больница, на Константиноградской - тюремная больница, на Воинова и в "Крестах" по-прежнему тюрьмы.

14 Емельянов Николай Александрович (1871-1958) - рабочий, чл. КП с 1904. В 1917 укрывал Ленина и Зиновьева в Разливе. Был арестован со всей семьей в 1935. Освобожден не позднее 1954.

"объединенного троцкистско-зиновьевского центра" (авг. 1936). Следует отметить, что из писателей, перечисленных Пантелеевым, арестованы к этому моменту были только Васильева, Лебеденко и Матвеев, а не все десять, как пишет мемуарист. Некоторые из оставшихся на свободе были вынуждены высказывать публично свое положительное отношение к происходящему. Например, в конце августа в Доме писателей на собрании, посвященном обсуждению материалов процесса, выступил Е. Шварц, в начале сентября на партсобрании ЛО ССП Олейников произнес речь "о притуплении бдительности" (См.: "Литературный Ленинград", 23. 08. и 5. 09. 1936).

16 Стенич (Сметанич) Валентин Осипович (1898-1939) - переводчик, критик. Арестован в 1938, погиб в заключении.

17 Повесть Пантелеева ЧАСЫ была опубликована впервые в 1928 и с тех пор неоднократно переиздавалась. По мнению Чуковского, "здесь вершина его (Пантелеева - В. В.) раннего творчества" (Собр. соч., т. 6. М., 1969, с. 618).

18 Твардовский Александр Трифонович (1910-1971) поэт, редактор, общественный деятель.

19 В мемуарах смешаны два постановления. А. А. Ахматову, М. М. Зощенко и А. А. Хазина "подвергли критике" в 1946 (ПОСТАНОВЛЕНИЕ ЦК ВКП(б) О ЖУРНАЛАХ "ЗВЕЗДА" и "ЛЕНИНГРАД"), а В. И. Мурадели - в 1948 (ПОСТАНОВЛЕНИЕ ЦК ВКП(б) ОБ ОПЕРЕ "ВЕЛИКАЯ ДРУЖБА").

"Мурзилке" 1945-46 (до № 7). С. Крушинский назвал ее "бредом под видом сказки" и обвинил Чуковского в том, что он "призывает детей полюбить отвратительного уродца" (СЕРЬЕЗНЫЕ НЕДОСТАТКИ ДЕТСКИХ ЖУРНАЛОВ. - "Правда", 29. 98. 1946, с. 3). Сразу же после этого на заседании Президиума ССП сказка получила ярлык "политически вредной", а ЛГ в передовой статье 21. 03. 1946 определила ее как "безыдейное, обывательское произведение". В декабре объектом поношений стала дореволюционная сказка Чуковского СОБАЧЬЕ ЦАРСТВО (1912), переизданная в 1946. Некто Е. Ватова назвала сказку "вопиющим примером пошлости", "пасквилем", обнаружила в ней "зоологическую мораль" (ПОШЛЯТИНА ПОД ФЛАГОМ ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. - "Культура и жизнь", 10. 12. 1946, с. 4). В 1946 вышли в свет лишь две детские книжки Чуковского, а в 1947 - одна - в Литгосиздате тиражом 15 000.

21 Рассказ УДИВИТЕЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ МАКАРА ТЕЛЯТНИКОВА был опубликован в журнале "Дружные ребята" (1946, № 1).

22 Статья в ЛГ называлась ИСКАЖЕННАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ (7. 09. 1946). Автор - Б. Емельянов - называет рассказ Пантелеев "совершенным бредом", "зубоскальщиной". В уже упомянутой передовой статье ЛГ от 21. 09. 1946 сказано, что от рассказа "несет обывательским душком".

23 ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ. - ЛГ, 5. 10. 1946, с. 4. "Опубликование путаного и неправильно ориентирующего читателей рассказа... было ошибкой журнала". Подпись: Редколлегия и коллектив редакции журнала "Дружные ребята". Д. Ситников (отв. редактор), В. Катаев, С. Григорьев, Г. Ершов.

24 Фадеев Александр Александрович (1901-1956) - писатель и общественный деятель. Чл. КП с 1918. В 1938-44 и 1946 (после постановления ЦК) - 1954 - руководитель ССП (ответственный секретарь, первый секретарь, Генеральный секретарь, пред. Правления).

"больших процессов" 1930-х гг. В начале 1950-х находился в заключении (по его словам, за несоответствующее правительственным видам расследование обстоятельств гибели Михоэлса). С середины 1950-х - профессиональный литератор.

26 "Первый сигнал" был подан в 1928 статьей Н. К. Крупской КРОКОДИЛ К. ЧУКОВСКОГО ("Правда", 1. 02. 1928, с. 5). Крупская писала" "Вместо рассказа о жизни крокодила они (дети - В. В.) услышат о ней невероятную галиматью". Крупская увидела в КРОКОДИЛЕ "крайне злобное изображение народа" и пропаганду "буржуазного пути", обнаружила, что в статье ЖИЗНЬ НЕКРАСОВА Чуковский "мелкими плевками заслоняет образ "поэта мести и печали"". Активная кампания против Чуковского развернулась в 1929 и достигла своего пика к концу года. См.: Д. Кальм. ПРОТИВ ХАЛТУРЫ В ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ. КУДА НОС ЕГО ВЕДЕТ? - "ЛГ", 16. 12. 1929, с. 2; он же. ФАКТЫ И АВТОГРАФЫ. - "ЛГ", 30. 12. 1929, с. 2; Арт. Халатов. К СПОРАМ О ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ. - Там же. (В статье Халатова приведено письмо Чуковского от 10. 12. 192 "Самые формы, которые я ввел в литературу, исчерпаны... Старые темы для меня умерли"). В 1929 в защиту Чуковского, как и в 1930 в защиту Маршака, твердо выступил Горький. Вновь творчество Чуковского привлекло внимание "критиков" только в начале 1944. П. Юдин назвал сказку ОДОЛЕЕМ БАРМАЛЕЯ "пошлой и вредной стряпней", "шарлатанским бредом" ("Правда", 1. 03. 1944, с 3). Его тут же поддержал С. Бородин, закончивший свою статью риторическим вопросом: "Что такое его поэма" - плод чудовищного недомыслия или сознательный пасквиль?" ("Литература и искусство", 4. 03. 1944, с. 3).

27 Разговор Пантелеева с Фадеевым произошел, видимо, в конце сентября - начале октября 1946. В свете этого особенный интерес представляют только что опубликованные письма Фадеева к Чуковскому от 6. 10., 16. 10. и 23. 10. 1946 (АЛЕКСАНДР ФАДЕЕВ. МАТЕРИАЛЫ И ИССЛЕДОВАНИЯ. М., 1977, сс. 193 и 195). Из них выясняется, что в октябре 1946 Фадеев рекомендовал к публикации в журналах и "ЛГ" главы из новой книги Чуковского о Н. А. Некрасове. (См. также его письмо К. М. Симонову от 23. 10. 1946 в кн.: АЛЕКСАНДР ФАДЕЕВ. ПИСЬМА. М., 1973, сс. 235-236). В результате две статьи появились в "ЛГ" (23. 11 и 30. 11. 1946) и одна - в "Новом мире" (1946, № 12). Но остановить кампанию против детских произведений Чуковского Фадеев не мог, т. к. велась она органами ЦК - "Правдой" и "Культурой и жизнью", и детские книжки Чуковского вновь стали издаваться массовыми тиражами лишь в 1948. Кампанию против Пантелеева вела только "ЛГ", и в ней уже в феврале 1947 (№ 6) появилась сдержанно-положительная рецензия на книгу Пантелеева ПЕРВЫЙ ПОДВИГ.

Раздел сайта:
Главная