Рив Франклин: Роберт Фрост в России

В прошлом году посольство США в Москве отмечало 125-летие со дня рождения Роберта Фроста. В торжествах принимал участие американский писатель Франклин Рив, спутник Фроста во время его пребывания в России и автор книги об этой поездке. С любезного позволения автора мы печатаем его речь, произнесенную в юбилейный день, и выдержки из книги Ф. Рива “Роберт Фрост в России”.

Памяти поэта

26 марта - сорок лет назад - издатели Роберта Фроста устроили в честь его 85-летия торжественный ужин в нью-йоркском отеле “Уолдорф-Астория”. Лайонел Триллинг потряс литературный мир, назвав юбиляра “в его грандиозный, почти софокловский день рождения” “устрашающим поэтом”, который, подобно другим писателям, принадлежащим американской классической традиции, полностью сбросил кожу старого европейского сознания, сформировав под ней новое сознание. “Художник обычно гнусный лжец, - сказал Фрост, - но его искусство скажет вам правду о его времени. Это все, что имеет значение... времена меняются, и правда меняется. Не верьте художнику. Верьте рассказу”.

Разумеется, Фрост не был лжецом. Таков был ошеломляющий тезис Триллинга. Подлинный Фрост, значимый Фрост не был поэтом с демократичной, общедоступной стилистикой, утешителем тех, кого озлобила современная действительность, певцом старинных добродетелей, старинных сожалений, старинных чувствований - короче, не был тем Фростом, за которого позволял себя принимать. “Мои читатели делятся на четыре группы. Одна четверть любит меня по неверным мотивам, другая четверть любит меня по верным мотивам, еще одна четверть ненавидит меня по неверным мотивам и последняя четверть ненавидит меня по верным мотивам. Вот эта последняя четверть меня беспокоит”. Своим выступлением Триллинг превратил эту четвертую часть читателей в сторонников Фроста, указав на преодоление пустоты и распада благодаря внутреннему самосознанию в таком замечательном стихотворении, как “Ни далеко, ни глубоко”. Тогда все критики поняли, что Фрост был и остается абсолютно современным поэтом, чьи метафоры, персонажи и образы своей ироничностью, обособленностью и замкнутой на себя изолированностью, своей серьезностью, которая подчеркивает их сдержанный юмор и зачастую выраженную в них нежность, могут в определенном смысле умиротворять нас, но только после того, как вначале сразят наповал необычайной мощью. Его метафоры, как и метафоры поэтов XIX века, не нагружены символикой. “Я не могу согласиться с теми, кто считает меня символистом, особенно таким, который занимается символизмом предумышленно, - сказал Фрост. - Символизм вполне способен закупорить стих и уничтожить его. Символизм может быть так же опасен, как эмболия. Если нужно как-то окрестить мою поэзию, я предпочел бы называть ее эмблематизмом. Живая эмблема явлений - вот предмет моих поисков”.

“В юности я никогда не позволял себе быть радикалом из-за боязни в старости стать консерватором”, - афористично написал Фрост. Вскоре он объявил, что “красота социализма в том, что он покончит с индивидуализмом, который вечно кричит: не вмешивайся в чужие дела”. Теренций ответил бы: “Все человеческие дела - мои дела”, и Фрост доказал это в 1962 году, когда приехал в Россию, чтобы лично поговорить с Хрущевым. Он намеревался призвать к гуманности упрямого русского бычка, которым так восхищался. Несмотря на подстрекательски-успокоительное содержание политической пасторали “Обустрой землю”, в конце стихотворения Фрост в доверительной манере полушутя обращается к своему читателю: “Я предлагаю тебе совершить индивидуальную революцию”. Поэзия - великий разрушитель обособленности. Подобно Йейтсу, Фрост начинает изображать пасторальный ландшафт, и образ Америки в его поэзии является пасторальным, но подлинная Америка, живущая в стихах Фроста, так же как и подлинная Ирландия Йейтса, трагична.

Теперь, по прошествии лет, мы можем проследить путь Фроста от ранних стихотворений, таких, как, например, “К себе” (впоследствии он включил его в свою первую книгу), к откровенным высказываниям о происхождении стихов, возросшему мастерству и изощренной разработке излюбленных тем. Если заглавие для его первой книги “Прощание с юностью” отсылает к стихотворению Лонгфелло “Моя утраченная юность” (”Юность промчится, как ветер, как птица, Но память о юности вечно жива...”), а заглавия для более поздних сборников взяты им из жизни и создают привязку к конкретной местности: “Между горами”, “Нью-Гэмпшир”, “Западная река”, - то стихотворные размеры, которыми написаны его лирика и драматические произведения, вполне традиционны и восходят к классическому ямбу и разговорному дольнику. “Поэт должен соображать на ходу, как тот, кто прыгает через скакалку... стихотворение утратит свежесть, если его сначала продумать, а потом зарифмовать... Стихотворение - это эмоция, возникающая одновременно с мыслью... Единственное, к чему надо прислушиваться, - это к своему внутреннему состоянию”.

Оставив позади выползину старого европейского сознания и нарастив новое, американское, Фрост стал неотъемлемой частью американской и мировой классической традиции. Он не занимает столь почетного места, как Пушкин, и ему не 200, а только 125 лет, но он не в меньшей степени сознавал себя национальным поэтом. Он был поэтом сугубо американским, и его преподавательская деятельность имела такое же значение, как и предпринятое Пушкиным издание “Современника”. В день фростовского юбилея было бы полезно и поучительно вспомнить, что самое популярное творение величайшего русского поэта, оказавшего определяющее влияние на современную литературу и культуру, - безыскусный и изящный стих о любви “Я помню чудное мгновенье...”. Ту же безыскусность и изящество мы находим в утонченном любовном сонете Фроста:

Шелковый шатер

Она - как в поле шелковый шатер,

Неудержимо рвущийся в простор
И вольно парусящий на ветру.
Но шест кедровый, острием своим
Сквозь купол устремленный к небесам,

Без помощи шнуров и кольев - сам.
Неощутимым напряженьем уз
Любви и долга к почве прикреплен,
Своей наилегчайшей из обуз

И лишь, когда натянется струна,
Осознает, что эта связь прочна.

В мелких частностях искусства скрыты великие тайны; разгадать их - нелегкая задача. Мы шлем горячие поздравления и выражаем глубокую признательность двум юбилярам, чьи напряженный труд и великая сила воображения обогатили наши жизни и обе наши культуры.

Роберт Фрост в России

¹

<…>

Пятница

<...> Популярностью, которую Фрост снискал, несмотря на слащавость и неточность переводов его стихов, публиковавшихся в СССР, он воспользовался, чтобы донести до аудитории остроту своей мысли и любовь к независимости. И то, и другое пришлось публике по душе и создало у многих русских новое, верное представление о нем. Фрост сразу нашел отклик у тех, кто хоть немного владел английским. Такие талантливые литераторы, как Зенкевич, переводившие поэзию Фроста и готовившие к печати его антологию, способствовали более глубокому пониманию его произведений. Но главная заслуга принадлежала самому Фросту: именно он своей находчивостью и дерзостью завоевал симпатию публики.

Фрост чувствовал, что в России есть своя, особая демократическая жизнь, но из-за языкового барьера он редко мог в ней участвовать. Если отбросить коммунистическую демагогию, взаимоотношениям людей в России свойственны равноправие, легкость и открытость, поэтому каждый день их жизни богат событиями, и он приносит им ощущение, что прожит не зря. Несмотря на все разглагольствования и запрограммированность социализма, русские люди чувствуют себя очень даже личностями. Им свойственны гордость и энергия, патриотизм и идеализм. Они горячо спорят и страстно любят. Они знают: жизнь очень запутанна; азартно распутывая ее хитросплетения, они ощущают полноту бытия. Так много еще предстоит сделать, что каждый может верить в важность своего личного вклада в будущее. Споры о смысле жизни ведутся всерьез, и искусство ныне имеет такой же мощный социальный заряд, как и сто лет назад. Интерес, проявляемый в нашей стране к современным русским писателям, зачастую находится в прямой зависимости от шума из-за обрушивающихся на них нападок. Мы неплохо знаем русскую классику. Русские, знающие американскую классику не так хорошо, интересуются нашими современными авторами в той степени, в какой они умеют ярко отобразить то, что русские считают основными жизненными ценностями. Из американских прозаиков они безумно любят Хемингуэя; из ныне здравствующих писателей предпочитают Дж. Д. Сэлинджера и Джона Апдайка. Ибо, настаивают они, в жизни все финалы счастливые. Они начали восторгаться Фростом, когда усвоили то, что “усвоил” он: из одинокого вопрошания вырастают утверждение доброты и мысль о конечном торжестве человека.

взглядов. За завтраком в пятницу мы разговаривали о предыдущем вечере и перешли на обсуждение социальной роли писателя и интеллектуала в России. Фрост не видел принципиальных различий между русскими интеллектуалами и американскими, последних он в большинстве своем считал либеральными тупицами, казуистами, плагиаторами и малодушными маловерами. Однако за считанные дни он несколько изменил свою точку зрения. Не разделяя многих убеждений и взглядов русских интеллектуалов, он признал их нравственную цельность и энергию. Он осознал тот факт, что быть интеллектуалом в России - значит не сидеть сложа руки.

В пятницу ближе к вечеру мы поехали в Переделкино - поселок примерно в двадцати пяти километрах от Москвы по киевскому направлению. Перед войной здесь построили писательские дачи и дом творчества - пансионат, в котором многие московские писатели живут по трех-четырехнедельным путевкам вместе со своими коллегами. Утром они работают, днем гуляют, вечером посещают литературные чтения, концерты и ужины. В Переделкине жили несколько знаменитых русских литераторов. Дом Пастернака, стоящий на краю поля перед пионерским лагерем, смотрит в сторону кладбища на пригорке, где похоронен писатель, и железнодорожной станции, виднеющейся за ним. Мы ехали на ужин к Корнею Чуковскому.

Многоэтажные дома-коробки, мешковатая одежда, незнакомый язык, непривычная еда, чужие нравы - многое в России было Фросту в диковинку. Он и представить себе не мог, насколько Россия окажется не похожей на его страну. Но дорога до Переделкина, как и березовая роща по пути из аэропорта, напомнили ему родные места и дали ощутить сходство здешнего с тем, что окружало его многие годы.

Двухэтажный дом Чуковского со множеством окон, застекленной верандой внизу и большим балконом наверху стоял среди высоких темных сосен позади фруктовых деревьев и огорода. Зеленые деревянные ворота были открыты. Наш “ЗИМ” свернул на подъездную аллею, и Чуковский сразу же вышел встречать нас. Он радушно поздоровался с Фростом на беглом английском, произведя на нас впечатление своим импозантным видом.

Ясноглазый худощавый человек с прямыми седыми волосами и озорным юмором, он в том году провел три майские недели в Англии. Он был лауреатом Ленинской премии, и Оксфордский университет присудил ему почетную докторскую степень. Кто-то добродушно сострил, что, хотя Фросту Оксфордский университет присудил докторскую степень в 1958 году, на четыре года раньше, чем Чуковскому, зато Чуковский стал доктором в восемьдесят лет, а Фрост - в восемьдесят четыре. После того как мы ненадолго заглянули в детскую публичную библиотеку рядом с его домом, Чуковский, этот знаменитый литературовед и детский поэт, облачился в красно-серую оксфордскую мантию и, по его собственному выражению, пустился в пляс, как скоморох. Они с Фростом предались воспоминаниям об Англии, и Фрост, шутливо выставляя напоказ фирменное вермонтское скупердяйство, заметил, что присуждение степени ему было, конечно, приятно, но вот на балахон он денег пожалел.

Поляновского, поэта Степана Щипачева, критика и ученого Юлиана Оксмана. Щипачев, седой лирический поэт с тихими манерами и природным обаянием, побуждавший своих более молодых коллег к экспериментаторству, в то время возглавлял московское отделение Союза писателей. Оксману, одному из самых блестящих литературоведов, было за шестьдесят, но он двигался и говорил с неуемной энергией. Проницательность Чуковского, его яркий стиль поведения, эрудиция и дар выразительного слова и жеста задали тон вечеру. Мне было очень хорошо с этими людьми, чья широкая образованность и гражданское неравнодушие позволяли мне на подмосковной даче в лесу чувствовать себя оказавшимся в средоточии мировых жизненных сил.

За ужином Чуковский был и радушным хозяином, и переводчиком, и высокообразованным собеседником. Он посадил Фроста во главе стола, Щипачева по левую руку от него, а сам сел по правую. Они стали разговаривать втроем о русской кухне и лирической поэзии; Чуковский переводил и комментировал. Все остальные слушали.

Одна из распорядительниц спокойно взирала на происходящее, а другая, с излишним рвением относившаяся к своим обязанностям и, как нам казалось, специально приставленная к Фросту, начала, к общему смущению, повторять то, что говорил Чуковский. Ее голос звучал громче и громче; Фрост, который был туговат на ухо, слышал все меньше и меньше. Вдруг она вскочила, желая подбежать к нему и прокричать прямо в ухо. Фрост отпрянул и загородился ладонью. “Уйдите, сядьте, - сказал он, замахав рукой, - нет, нет, нет, нет, нет, нет”. Он понятия не имел, зачем она вскочила, и решил, что ей вздумалось его поцеловать. Она села, несколько поостыв, и Чуковский снова взял застолье в свои руки. Позже в гостинице Фрост посмеялся над этим недоразумением, но нельзя сказать, что он не рассердился. Он начинал чувствовать, что от распорядительниц больше вреда, чем пользы, и вспомнил, как перед поездкой решительно отказался взять с собой переводчицу. Он начал уставать от непонятной для него русской речи. А вот с Чуковским он общался на сложном и богатом английском, получая от этого удовольствие. Фрост и Чуковский попеременно обменивались то серьезными высказываниями, то шутками; они очень подружились. Полученное Фростом резкое напоминание о том, что он, как бы ни был любезен хозяин и богато угощение, находится на чужбине, - напоминание, подтвержденное событиями следующего дня, - застало его врасплох.

восторгом говорил об этом вечере, вспоминал, как Чуковский танцевал в оксфордской мантии и как они вместе осматривали его библиотеку. Перед ужином появился, подобно некоему злому духу, корреспондент ТАСС и договорился еще об одном в бесконечной череде интервью. Но даже появление этого призрака средств массовой информации не омрачило праздничной атмосферы вечера. Корреспонденты, распорядительницы, доброхоты, патриоты - все они мешали Фросту знакомиться с Россией, и тем не менее много раз он чувствовал, что дотрагивается до России как она есть, - особенно в этот вечер, а также во время публичных чтений и встречи в Гагре, которую он хранил в памяти как кульминацию своей поездки в Россию.

Перевод с английского ЛЮДМИЛЫ МОТЫЛЕВОЙ