Швейцер Владимир: Юноша в гимназической куртке

В воскресенье мать набросила на голову черный кружевной платок, оправила на мне курточку, и мы пошли "в город".

Расшатанные ступеньки лестницы, как каждое утро, играли мне свои маленькие скрипучие симфонии. Теплая, мягкая пыль Одессы! Она золотилась на дворе от того рыжего густого веселого солнца, которое светит только в детстве.

Из окна первого этажа выглянула красивая растрепанная головка девушки.. Улыбаясь смелыми, живыми глазами она спросила:

- Куда вы ведете мальчика?

- К учителю! - сказала мать.

Над Новорыбной улицей плыли сладкие желто-белые облака акаций.

На булыжной мостовой гремели железные колеса биндюгов, груженных волосатыми шарами кокосовых орехов.

Мы вошли в каменистый, густо населенный двор, где жил учитель. Полная женщина с добрым лицом - мать учителя открыла нам дверь бедно обставленной комнаты.

Длинноногий, длиннорукий юноша в гимназической куртке, рукава которой, казалось, были ему коротки, стоя записывал что-то у некрашеного стола, заваленного книгами.

Это и был мой первый домашний учитель Корней Чуковский.

Когда он повернулся и я увидел полные румяные губы, а над ними увесистый любопытный нос, смеющиеся светлые глаза и над ними низко остриженные черные, еще мокрые от мытья волосы, мне стало весело.

Но еще веселее стало, когда он заговорил. Это не было похоже ни на чью речь. Это был особенный, со своим внутренним ритмом, певучий и бравурный речитатив.

- Читаете что-нибудь? - дружелюбно спросил он, явно снисходя к моим мелким годам и росту.

- Пушкина "Евгений Онегин".

Учитель засмеялся, подмигнул по-свойски:

- А в лапту играете? В жмурки?

И заговорил о Пушкине, запел его стихами.

Я ушел очарованный этим шутливым, веселым, необыкновенным, так много знающим человеком в гимназической куртке с короткими рукавами.

Окно в первом этаже нашего дома опять открылось, когда мы возвращались домой, в нем показалось лицо той девушки. Она была уже причесана и казалась еще милее.

- Ну, что учитель? - сказала девушка.

- Три рубля в месяц, - сказала мать.

- Еще бы! - сказала девушка, засмеялась чему-то своему и захлопнула окошко.

Девушка эта, Мария Борисовна, через некоторое время стала женой Корнея Ивановича.

Это было время больших перемен в его жизни. В "Одесских новостях" начали печататься первые фельетоны Корнея Чуковского.

Вскоре одесская газета держалась уже "на трех китах": корреспондент из Рима, писавший под псевдонимом "Аltаlеnа", бытописатель одесского "дна" Кармен, отец известного кинорежиссера Романа Кармена, и молодой литературный критик Корней Чуковский.

Не помню, много ли я преуспел в школьной мудрости, которую должен был мне открыть учитель. Уроки к тому времени и вообще-то прекратились и заменились прогулками. Я сопровождал иногда Чуковского в его путешествиях по городу.

Громкая южная жизнь, распахнутая, бежала по улицам, я ничего не слышал, кроме полюбившегося мне бравурно-певучего речитатива...

И что только не занимало ум молодого Чуковского в далекие те дни! Были тут и мысли о литературе и живописи, парадоксы о спиритизме и философии, афоризмы о толстовстве и политической экономии...

И стихи, очень много стихов собственного сочинения и чужие, среди последних - часто Шевченко на украинском языке...

Пахло на улицах морем и зноем, Чуковский шагал длинными своими шагами, я едва успевал за ним, увлеченный звучной его речью.

Это была острая и озорная, серьезная и ироническая импровизация. Это был своего рода театр - и я понял это позднее, - театр, где играл, резвился, набирал силы оригинальный интеллект.

Через некоторое время я стоял на перроне одесского вокзала и с грустью смотрел вслед поезду, который увозил Корнея Ивановича и Марию Борисовну в первое их путешествие, в Лондон...

Мы встретились через несколько лет уже в Петербурге.

Прошли бурные, первые годы века, первые репетиции грядущих больших войн и великих революций.

Некоторое время я жил на даче Чуковского в Куоккале. В небольшом деревянном доме шла умная рабочая жизнь.

Внизу, в комнатке, где стояла только узкая железная кровать, маленький зыбкий столик и не было ни одной книги, писал своего Бабаева черный, похожий на жука Сергеев-Ценский.

Наверху всю первую половину дня работал Чуковский. Он бережно, строго выбирал слова, прежде чем нанизывать их на бумагу своим мелким, удивительно изящным почерком, почерком, которым столько потом было написано статей, сказок, стихов, исследований!

К вечеру, когда закат зажигал черные сосны прохладным огнем, дом оживал. Являлись гости, соседи или из Петербурга, закипали споры о символизме, о революции, о Блоке, о Чехове.

И тогда слышен был долго в невысоких деревянных комнатах тот самый певучий бравурный Корнеев речитатив...

- А я слышу! - лукаво сказал почти восьмидесятилетний Корней Иванович все тем же знакомым веселым повышенным своим голосом.

Ребята, освещенные огнем традиционного в Переделки не августовского "костра" у Чуковского, радостно засмеялись шутке старого друга.

Агния Барто только что завязала ему платком глаза и уши, чтобы он не слышал, какой ребята разучат о нем куплет.

"А я слышу!" - и от мальчишеской этой шалости всем стало весело и непринужденно.

влюбившегося в литературу.

1964